О научном разуме, этике науки и свободном выборе ученого. Проблема ответственности в научно-технической деятельности

В дискуссиях об этике ученого, техника, инженера приходится сталкиваться с поразительным и на первый взгляд парадоксальным фактом противопоставления разумного и этического, то есть с фактическим отказом от античной и христианской традиций видеть в истинном познании одновременно и благое, совмещать поиски истины и добра, а в христианстве – богодухновенных даров разума и свободы воли, присущих человеку от творения. Парадокс в том, что естественно и органично, казалось бы, связанные наука и этика оказались разделенными в сознании научного сообщества, как, впрочем, и в современном общественном сознании в целом. Полагаем, однако, что парадоксальность эта мнимая, ибо была заложена рассмотренной в лекциях античной концепцией разрыва внутреннего мира человека и внешнего для него бытия природы, сущего и должного, концепцией, названной нами метафизикой должного. Встреча Афин и Иерусалима лишь усилила эту тенденцию, придав ей дополнительное обоснование представлением о первородном грехе и злой природе человека и выразив получившийся результат в противопоставлении духа и тела: Адама природного, телесного, тварного и Адама духовного. Поэтому и получилось, что античный принцип космологического Единого, синтезирующий представления разума об истине и добре, распался на составные части. Ситуация здесь родственна дуализации бытия на субъект и объект в теории познания, когда рационализация приводит сначала к поляризации бытия, а затем к мучительным попыткам эту поляризацию преодолеть; этическая и гносеологическая ситуации в данном контексте – две стороны одной монеты. Поскольку метафизика должного опирается на рациональное представление о различии между сущностью и существованием в классической (общей) метафизике, не следует удивляться, что с переходом к науке сущность, закон в их непререкаемой объективности задают деятельности человека по преобразованию и покорению природы вначале псевдоэтическое,создающее лишь иллюзию тождества научного и этического, измерение, побуждая считать нравственным всякое действие по приведению действительности в соответствие с ее познанной сущностью, то есть с тем, какой она «должна быть». Россия в полной мере испытала на себе действие этой псевдоэтической традиции, отчасти выраженной в знаменитом 11-м тезисе К. Маркса о Фейербахе: задача философов – изменить мир, привести его в соответствие с его «подлинной» сущностью. Свобода воли, согласно этой точке зрения, – в познании законов природы и общества с тем, чтобы осознать необходимость и далее действовать по логике этой познанной необходимости. Существенно отметить, что дело не сводится к социальным программам типа радикальной переделки человека: такая же точно иллюзия тождества долгое время господствовала в европейской рационалистической культуре и по отношению к природе. Действительно, научный эксперимент есть проба, испытание, пытка – ученый в поисках истины подвергает исследуемое явление «пытке», допросу с пристрастием, многократно повторяя и варьируя эксперимент при различных условиях. Он убежден, что в этом он прав и действует вполне этично. Ведь природа должна соответствовать своим собственным законам даже в мелочах и случайностях единичных проявлений (читай: соответствовать суду разума, то есть разуму человека!). Потому-то действительный и глобальный кризис этического сознания начинается в конце ХХ века как отказ от тождества научного и этического, истин науки и добра этики, как сознание невозможности переделки бытия по лекалам научной объективности, необходимости новых и более обширных в культурном смысле оснований человеческой деятельности в ХХI веке.

Но если основание противопоставления сущего и должного, равно как и попыток их отождествления, как было показано, заключено внутри разума, то в соотношении разума и свободы воли обнаруживается оппозиция еще более жесткая, ибо соотношение это объективируется во внеличностной сфере, в формах общественного сознания, – как связь науки и политики. Напомним о сомнениях Платона после смерти Сократа относительно достойности занятий философии в сравнении с политикой и его же идеологическую концепцию меритократии. Могут ли философы, ученые осуществлять функции власти? Ведь по большому счету именно такая мысль заложена в никем еще не отмененном афоризме Бэкона «Знание – сила». Между тем вся история послеосевого периода свидетельствует: это полнейшая фикция, наука (как, впрочем, и философия) во все времена оставалась и остается сегодня лишь удобным средством в решении политических вопросов, то есть постоянно оказывается в роли политической идеологии. Назовем две причины такого положения дел. Первая заключается в неразвитости научной воли в силу нецелостности научного знания по отношению к структуре человеческой личности, поэтому обычно основания для выбора действия человек находит во вненаучной сфере. А «научное обоснование» прилагается, притом всякий раз другое (вспомним проекты либерализации российской экономики за последние 15 с небольшим лет – все они качественно различны, но все подавались общественности с «серьзным и всесторонним» научным обоснованием!). Вторая причина состоит в том, что теоретическая сфера фундаментальной науки остается принципиально открытой и незавершенной в том же смысле, что и идеи чистого разума в философии. Международные и внутриполитические отношения не могут опираться на критерии типа категорического императива Канта, но они не могут опираться и на гипотезы иначе как на дополнительные средства, имеющие вспомогательное значение. В экзистенциальных ситуациях выбора современный человек столь же беспомощен, что и его давние предшественники: часто он просто не знает, как поступить – «научнее» или «лучше», и поступает в ущерб себе, или стране, или миру не в силу собственной «злой природы» или недостаточной этической образованности (хотя и это случается), а в силу открытости стоящей перед ним проблемы (строить атомную электростанцию или искать иные варианты; бомбить или не бомбить Югославию; закапывать на своей территории ядерные отходы других стран, когда за это хорошо платят, а в стране не хватает средств, или же отказаться). А мера ответственности при принятии решений неудержимо возрастает. Кстати, по нашему мнению, именно в этом заключен источник трудной совместимости научной и политической деятельности, ибо занятия научной деятельностью ставят человека в пограничную ситуацию неопределенности, порождают чувство неуверенности, что в политике (или бизнесе) недопустимо.

Поэтому этика науки может быть последовательной лишь во внутринаучной сфере, то есть в отношениях между членами научного сообщества. Это так называемый этос науки: совокупность моральных установок, нравственных норм, принятых в данной научном сообществе и определяющих поведение его членов, от лаборанта и аспиранта до академика. Так, в системе научной коммуникации существуют определенные требования к представляемому на конференцию или конгресс докладу, к научной публикации: новизна результатов, отсутствие поспешности, тщательность проверки, обоснованность результатов. Существует также табу на плагиат, критерии оценки эффективности ученого по сумме ссылок на его труды и т.п. По мнению А. Эйнштейна, в облике успешного ученого должны присутствовать такие черты, как чистота помыслов, требовательность к себе, неподкупность, преданность делу, самоотверженность, способность к объективной оценке других и самооценке, а также специфическая сила характера – настойчивость в работе несмотря на препятствия. Английский социолог науки Р. Мертон систематизировал научные нормы вокруг четырех базовых, по его мнению, ценностей. Это универсализм (наука не знает государственных границ), всеобщность (ее результаты носят универсальный характер), бескорыстие (ученому не следует руководствоваться заранее и внешне заданным интересом; нормальная ситуация – когда его творчеством движет своего рода «незаинтересованный рефлекс»), организованный скептицизм (без скептицизма и критики нет науки, но следует знать для них меру, границы и придерживаться этих границ). Вынуждены заметить, что в последние десятилетия и в этой, внутринаучной, сфере кризис налицо: этос науки постепенно размывается.

Однако наиболее острые вопросы научной и технической этики возникают во взаимоотношениях между научным сообществом и внешним для него социальным окружением. Если в отношении этоса науки имеется согласие (во всяком случае, публичное), здесь ситуация иная и заметно отличается от надежд начала ХХ века. Тогда А. Пуанкаре, выражая принятую точку зрения, писал, что научная истина не может войти в противоречие с моралью, ибо аморальная наука невозможна. Правда, А. Эйнштейн смотрел далее, замечая: наука дает лишь средства для достижения моральных целей, но указанные цели находятся вне науки. Мнения современных ученых расходятся, и довольно резко, во многих случаях демонстрируя отказ от этических обязательств. Еще в 1977 году «Литературная газета» проводила опрос около ста ведущих советских и американских ученых того времени. В числе других были заданы вопросы: «Есть ли, по Вашему мнению, «запретные», с точки зрения морали, области научных исследований? Какие? Почему?»: «Способствует ли само по себе занятие наукой воспитанию высоких нравственных качеств?». Ответы около половины опрошенных оказались отрицательными на оба вопроса! Обычные аргументы: то, что может быть открыто, все равно будет открыто, от того, кто это сделает, ничего не изменится; наука не воспитывает, она есть познание объективного; безнравственно перекладывать ответственность за извращение человеческих ценностей на науку. Конечно, отмечали некоторые респонденты, занятия наукой вырабатывают дисциплину мышления, приучают к строгости вывода, дают понимание ценности времени, но все это вопросы внутринаучного кодекса чести, и они не связаны (или мало связаны) с общими этическими вопросами культуры1. Характерно, что положительные ответы, предполагающие наложение ограничений на некоторые поисковые работы, исследования и технологии, дали главным образом биологи, экологи, специалисты в области права, медицины и других профессий, связанных с изучением жизни и человека, близостью к пониманию серьезных опасностей, угрожающих человеку и его будущему.

Разграничение внутренних и внешних вопросов этики науки как существенно различных впервые получило обоснование, по-видимому, у
Ф. Бэкона. Провозгласив цель «наука – в помощь человечеству!», Бэкон воспользовался концепцией двойственной истины позднего средневековья и пришел к следующим выводам. Первый человек был осужден богом не за стремление к свету знания, а за дерзкую попытку самостоятельно судить о вопросах добра и зла. Между тем это – моральная истина, прерогатива религии. Наука же, по Бэкону, изучает природу, являющую лишь знаки творения. И для того, чтобы мы не впали в заблуждение, он дал нам две книги: книгу писания, в которой раскрывается воля Божья, а затем – книгу природы. Поэтому, делает вывод автор, внутренне занятие наукой высоконравственно, тогда как внешне наука этически нейтральна.

Как видим, вопрос об этике науки упирается в личную проблему свободы научного творчества и индивидуальной ответственности. В том, как ученый решает для себя эту проблему, многое зависит от занимаемой им позиции, которая может быть ближе к сайентизму либо антисайентизму.Этим в существенной степени определяется, какими нравственными установками наполняет ученый собственное окружение. Технократ он или «научный детерминист», или же искатель иных и новых культурно-исторических путей развития науки и ее приложений? Рассмотрим три этических подхода.

Первый подход – традиция эзотеризма. Как уже отмечалось, термин идет от Пифагора и внутреннего, закрытого для непосвященных дворика его школы – эзотерии. Рационалисты этой традиции, начиная с мистиков и первых философов, считают научные познания опасными для невежд и нуждающимися в охранении(не в смысле авторских прав, а – для обеспечения недоступности знаний для непосвященных). Этой точки зрения придерживались Леонардо да Винчи (1452–1519), который пишет в тетрадях, что не будет публиковать или разглашать собственные чертежи подводной лодки из-за злой природы человека, который может использовать лодку как средство разрушения на дне моря. Ф. Бэкон в «Новой Атлантиде» устанавливает режим секретности в доме Соломона, полагая, что могущество знания следует охранять от широких слоев общества. Уже в новейшее время отец кибернетики за год до выхода знаменитой книги «Кибернетика, или управление и связь в животном и машине» в 1947 году принял решение «не…публиковать впредь работ…, которые могут причинить ущерб в руках безответственных милитаристов». Вполне возможно, что Н. Винеру было еще много что сказать человечеству из того, что так и осталось личным достоянием его внутреннего мира. Однако переход от индустриального к информационному обществу едва ли сохранит возможности в духе сторонников рассмотренного подхода: массовая доступность новой научной информации возрастает вне зависимости от этических ее оценок и едва ли может уменьшиться в будущем.

Вторая традиция предполагает неограниченную свободу научного творчества и отсутствие любых ограничений как в сфере производства знаний, так и в доступе к ним. Среди первых глашатаев такого подхода –
Г. Галилей (1564–1642). В работе «Диалог о двух главнейших системах мира – птолемеевой и коперниковой» он отстаивает право ученого на научную истину независимо от последствий для общества. «Наихудшие беспорядки наступают тогда, когда разум, созданный свободным, вынужден рабски подчиняться внешней воле», – пишет Галилей. Подобной же позиции придерживались Ньютон и Спиноза, Вольтер и Дидро. Цель энциклопедии, утверждает Дидро, как один из ее авторов, – безжалостно растоптать все древние ребячества, ниспровергнуть барьеры, вновь дать искусствам и наукам свободу, которая столь драгоценна для них. Эта традиция доминировала в умах теоретиков вплоть до окончания второй мировой войны и сброса атомных бомб на японские города; в условиях же текущего кризиса европейского классического идеала рациональности и этических ценностей усиливается ее критика или прямое неприятие.

В последние десятилетия заметно крепнет третья традиция, малораспространенная в условиях былого торжества научно-технической мысли. Она состоит в основанном на признании ограниченных возможностей научного познания понимании того, что выводы, рекомендации и технические приложения науки сами по себе (именно в силу их ограниченного характера, а не злой природы человека, умысла политиков, заговора ученых) могут нести потенциальную угрозу и природе, и социальной жизни; они могут потенциально содержать непредвидимые разрушительные последствия. Так, президент Калифорнийского университета в Санта-Крус Р. Синшеймер публично утверждает: к концу ХХ века разрушена былая вера человека в то, будто никакие рискованные технологические предприятия не в состоянии разрушить устойчивость природы и социально-демократических порядков. Поэтому, в отличие от традиции эзотеризма, в этом случае ставится вопрос о запрещении не доступа к информации, а самого процесса ее производства, если возможные разрушительные последствия ее получения прогнозируемы. В основном эта точка зрения распространена среди гуманитариев, а также в медицине, генетике, атомной энергетике и некоторых других сферах науки и технологий. Но придерживаться этой традиции для ученого – задача трудная, ибо нравственный выбор, состоящий в отказе от проведения исследований, может стоить известности и карьеры. Более того, здесь может возникнуть конфликт между внутринаучной и вненаучной этическими позициями, поскольку в условиях институциональной науки и корпоративной техники корпоративный интерес часто отличается от интересов общества. Так, в 1932 году в отнюдь не тоталитарном американском обществе имел место конфликт, когда два инженера были исключены из членов Американского объединения инженеров-строителей за нарушение этического кодекса объединения после того, как выступили в печати с экологической критикой проекта плотины, которую строили. Сегодня подобным ситуациям несть числа, и корпоративная этика все чаще обнаруживает несовместимость с нормами этики, скажем, биосоциальной. Например, при расследовании крупнейшей техногенной катастрофы с утечкой метилоцианида в индийском штате Бхопал обнаружилось, что была возможность ее предотвращения, однако техники-контролеры не подняли тревоги по «этическим» соображениям чести мундира. В итоге погибли десятки тысяч человек. Несколько иная форма безнравственной корпоративности имела место в нашей стране в период существования СССР: высшая партноменклатура иногда принимала разрушительнейшие по последствиям решения, как, например, сокрытия масштабов аварии на Чернобыльской АЭС с конца апреля 1986 года, дабы советский народ мог беззаботно провести празднование дня международной солидарности трудящихся 1 мая, не неся при этом никакой ответственности ввиду коллегиальности в принятии решений. Хотя имеются и примеры другого рода: в принятом в 1984 году Уставе объединения американских инженеров содержится статья «Заботиться об общественном благополучии и обеспечивать безопасность других в своей профессиональной деятельности».

Мы перешли фактически к специфическим проблемам технической этики. Они отличаются от «чистой» научной сферы. Техника гораздо ближе к ценностному миру человека; как уже было показано ранее, в античности она и рассматривалась как искусство создания желаемого, в отличие от познания истины в науке. В России проблемы технической этики все еще почти не обсуждается ввиду особенностей нашего отраслевого технического развития и сильного влияния на личность инженера или техника корпоративных интересов и целей. Причина, по-видимому, главным образом в исторических условиях формирования технико-инженерного образования в России, идеолого-политического характера требований, выдвигаемых к инженерному корпусу. Еще Петр 1 для поднятия престижа выдвиженцев – разночинцев, пополнявших ряды первых технических академий, ввел для них воинские табели о рангах, а в самих учебных заведениях почти воинские порядки. А в период власти Сталина поднимать этические вопросы относительно производства и технологий было просто опасно для жизни. И тем не менее (или вследствие этого) проблемы этики стоят у нас сегодня не менее, а, скорее, более остро, чем в развитых странах Запада. Какие же это проблемы?

В ряду катастрофических событий современности все больший удельный вес занимают техногенные катастрофы. Основные факторы, их вызывающие, – беспечность; небрежность в выполнении производственных функций; непродуманность последствий; сложность техники и технологий, превышающая в кризисных ситуациях пороги человеческого восприятия и скорости реакции; многоуровневость проектов, вызывающая неполноту владения пользователями той информацией, которая заложена разработчиками (например, за годы создания проекта может смениться несколько его руководителей, или может быть утрачена какая-либо часть документации, и т.п.); бифуркационные, непредсказуемые эффекты в сложных системах. Комбинации неблагоприятных природных или социальных факторов (например, сильные морозы для энергетических систем или обвал котировок на бирже для коммерческих проектов) также играют не последнюю роль, но не решающую. Кроме того, все большую тревогу вызывают риски, связанные с терроризмом, заговорами, действием тайных организаций и т.д. Суммарный эффект создает возможность необратимых региональных, а иногда глобальных изменений (авария на атомной станции, применение современной военной техники для решения локальных конфликтов и др.). Это создает новую проблему распределения ответственности. Но она не может быть правильно сформулирована до тех пор, пока мы не поймем, что и локальные, и глобальные проблемы – это человеческие проблемы, нарушение человеческой меры в равновесии социоприродных систем. Скажем, этико-экологические проблемы в технике неразрешимы до тех пор, пока общественность, и прежде всего научная, не придет к пониманию того, что венцом экологии является не промышленная, а экология человека, что экология – это дисциплина о ценностях, а уже затем – наука, определения которой приводятся в монографиях и учебниках. Рассчитывать на решение экологических проблем техники техническими же средствами – большая наивность и дорога в никуда, так же как и рассчитывать на возможности более точного бескризисного управления сложными системами с помощью информационных технологий. Еще в 70-е годы Дж. Фон Нейман сформулировал теорему, согласно которой существует порог сложности, за которым любая модель процесса сложнее самого процесса. Мы добавили бы сюда следующее уточнение: можно предположить, что существует порог сложности технологических систем, за которым компьютеризация, если она не ограничивается решением вспомогательных задач, не улучшает, а ухудшает управляемость системой. За этим порогом ухудшается также работа персонала по обслуживанию соответствующей технологии, ибо, как отмечает шведский ученый
Б. Геранзон, снижается уровень ответственности работников, которые уже не в состоянии давать удовлетворительные объяснения по поводу решений, ими же и принимаемых1. Между прочим, становится ясно и то, что человеческие «действия по правилам» не могут быть выражены формальным описанием, потому что не действие строится на правиле, как полагали ранее, а – правило на действии. Иначе говоря, согласованность сложных технических действий достигается не только путем их формального определения, но и оценок, то есть подключения ценностной сферы, антропологических характеристик участников. Каждая такая ситуация индивидуальна, и стремление к унификации оказывается малопродуктивным. Так бывает, например, в случаях интуитивной уверенности, как поступить лучше; или же, напротив, в случае сомнения относительно, казалось бы, беспроигрышного варианта. Впрочем, тема эта почти неисчерпаема; превосходный теоретический и вместе с тем предметный, исполненный примерами подробный анализ ответственности в науке и технике можно найти в работах В. Хесле, Х. Ленка и др., которые приведены в списке литературы. Ограничимся рядом выводов, ввиду недостаточной разработанности темы в современной культуре содержащих, возможно, спорные моменты.

1. Моральная ответственность в науке и технике не может быть,
по-видимому, предметом группового распределения без индивидуализации. Она не может быть коллективной (обезличенной), как это практиковалось, например, в структурах КПСС в советское время или предполагается в практике корпоративных объединений.

2. Ответственность следует распределять от основания к вершине иерархии по возрастающей. Как поясняет это требование Х. Ленк, «лицо разделяет ответственность в той степени, в какой оно – он или она – активно участвует в действующей системе или имеет возможность эту систему уничтожить или нарушить»1.

3. Распределение ролевой моральной ответственности в корпорации должно быть в согласии с правовой ответственностью последней перед обществом. Примером попытки решить эту проблему является ряд судебных процессов жертв курения с табачными компаниями в США в 1999–2000 гг. и связанные с этим изменения в корпоративной этике последних относительно рекламы табачных изделий и политики по связям с общественностью.

Пока что нерешенных проблем здесь больше, чем решенных. Как быть с презумпцией невиновности в условиях взаимодействия множества конкурирующих факторов? Можно ли считать морально вредным бездействие лица, если задним числом мы видим, что неосуществившиеся действия того или иного рода могли бы привести к существенному уменьшению разрушительных последствий бездействия? Особенно, если возможности были, но они не входят в круг должностных обязанностей? Если согласиться с выводом о кризисе этического сознания, то выход в поисках решения этих и других проблем видится в поиске новой морали как чувства с иными основаниями совести и новой этики, предполагающей иные принципы нравственной оценки и выбора. Еще раз подчеркнем, что этическая проблематика – сфера аксиологии и, как становится все более очевидным, философской антропологии. Когда говорят о моральности человека, подразумевают, что люди руководствуются не только нормами (внешним принуждением со стороны права, должностными инструкциями и другими, им подобными), но и внутренними убеждениями: способностью добровольно принимать на себя те же нормы, руководствоваться приоритетными для себя ценностями, ответственно относиться к жизни, здоровью тела и духа, благосостоянию как своему собственному, так и других людей или существ. Как заметил однажды А. Эйнштейн, проблема нашего времени – не атомная бомба; проблема нашего времени – человеческое сердце. В то же время сегодня ясно, что положение о приоритете общественного благополучия при решении, скажем, экологических проблем должно иметь законодательное закрепление. Ученый, инженер, техник знают, что для этого следует вначале определить, оценить меру ответственности; если решение несоразмерно, то оно не будет соблюдаться в качестве нормы.

Поясним на примере расширения горизонта этического сознания в вопросах науки, техники и научно-технической деятельности. Все острее ставится вопрос об ответственности перед будущими поколениями, до ХХ века неактуальный, а в ХХ веке рассматривавшийся лишь в контексте политико-идеологических дискуссий типа борьбы двух идеологий. В нынешних условиях он звучит парадоксом: о какой ответственности можно говорить по отношению к тем, кого нет, кто физически не существует (не родился)? И тем не менее новые научные проекты и технологии должны считаться с потенциальной, еще не осуществившейся реальностью будущего. Другой необычный вопрос: можно ли говорить о правах (или квазиправах) природы, когда речь идет об экологических аспектах новых научных теорий и технологий? Типа «права на жизнь» растений иживотных? Далее, идеология свободного предпринимательства основана на рисках; вопрос для будущей этики – не следует ли рассматривать риск как действие, за которое нужно отвечать морально(перед обществом) и, возможно, привлекать к ответственности?При положительном ответе в уже приводившемся примере с созданием технологий захоронения на территории России отходов ядерной промышленности других стран подобный риск мог бы быть предусмотрен и исключен как морально не оправданный. Особенно актуально сказанное для специалистов в пограничных областях науки или в проектировании, управлении созданием и использованием сложных технологических, на стыке естественных и социальных, систем – системотехников, по сути технических специалистов – менеджеров высокого уровня квалификации. По мнению аналитиков, в этой сфере к числу новых этических проблем относятся также чисто психологические: люди, принимающие решения, прямо не связаны с рисками, так что последние относятся не к ним самим; положительные последствия принимаемых решений для экономики или политики, или для ускорения решения научной проблемы, создания эффективной технологии и т.п. (даже при их резко отрицательной этической нагруженности) обычно ближе во времени, чем более отдаленные отрицательные.Поэтому даже если возможные минусы сильно перевешивают, с ними предпочитают «временно» не считаться, надеясь, что этого «временно» будет достаточно для поиска новых способов их преодоления. Подобные взгляды характеризуют так называемое технократическое мировоззрение, о котором мы подробно говорили в этом курсе лекций. Для ученых и инженеров, разделяющих это мировоззрение, любая проблема кажется разрешимой научно-техническими средствами при достаточности времени и ресурсов. Надеемся, что нам удалось показать вам, почему это мировоззрение весьма некорректно и его трудно совместить с поисками новой научно-технической этики.

1 Хесле В. Философия и экология. М., 1994. С. 44.

2 См., например: Юзвишин И.И. Основы информациологии. М., 2000; Абдеев Р.Ф. Философия информационной цивилизации. М., 1994.

1 Подробнее см.: Кашперский В.И. Проблема универсалий и их антропологическое содержание // В.И. Кашперский. Философия как призвание. Екатеринбург, 2006.
С. 181–191.

1 Философский словарь. М., 1954. С. 560.

1 См.: Приложение 1.

1 Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М., 1958. С. 50.

1 Поппер К. Логика и рост научного знания // Поппер К. Избранные работы. М., 1983.
С. 238.

1 Поппер К. Объективное знание. Эволюционный подход. М., 2002. С. 108.

1 Поппер К. Объективное знание. Эволюционный подход. М., 2002. С. 120.

2 Там же.

1 Кун Т. Объективность, ценностные суждения и выбор теории // Современная философия науки. М., 1996. С. 63.

1 Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986. С. 296.

1 Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986. С. 310.

1 Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1991. С. 32–50.

1 Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1979.
С. 309.

1 См. Приложение 2.

1 См.: Желнов М.В. Предмет философии в истории философии. М., 1981;
Потемкин А.В. О специфике философского знания. Ростов-н/Д., 1973.

1 Майнбергер Г.К. Единый разум и многообразие рациональности // Вопросы философии. 1997. № 9. С. 57–66.

1 См.: Приложение 3.

1 Библер В.С. От наукоучения – к логике культуры. М., 1991. С. 4-5.

1 Эйнштейн А. Физика и реальность. М., 1965. С. 67.

1 Гейзенберг В. Физика и философия. Часть и целое. М., 1989. С 30.