Книга третья 1 страница

Три основных вопроса, касающихся риторического ис­кусства. — Стиль (декламация), три качества, обу­словливающие его достоинство. — Важное значение стиля. Разница между стилем поэтическим и стилем риторическим.

Есть три пункта, которые должны быть обсуж­дены по отношению к ораторской речи: во-первых, откуда возникнут способы убеждения, во-вторых, о стиле, в-третьих, как следует строить части речи. Мы говорили уже о способах убеждения, и о том, из скольких [источников они возникают], [а именно] что они возникают из трех [источников], и о том, каковы эти [источники] и почему их только такое число (так как все, произносящие судебный приговор, убеждаются в чем-либо или потому, что сами испытали что-нибудь, или потому, что пони­мают ораторов как людей такого-то нравственного склада, или потому, что [дело] доказано). Мы ска­зали также и о том, откуда следует черпать энти­мемы, так как [источниками для них служат] или частные энтимемы, или топы. В связи с этим cледует сказать о стиле, потому что недостаточно знать, что следует сказать, но необходимо также сказать это как должно; это много способствует тому, чтобы речь произвела нужное впечатление. Прежде все­го согласно естественному порядку вещей поставлен был вопрос о том, что по своей природе является первым, то есть о самых вещах, из которых вытекает убедительное, во-вторых, о способе расположения их при изложении. Затем, в-третьих, [следует] то, что имеет наибольшую силу, хотя еще не было предметом исследования, — вопрос о декламации. В трагедию и рапсодию [действие] проникло поздно, а сначала поэты сами декламировали свои трагедии. Очевидно, что и для риторики есть условия, подоб­ные условиям для поэтики, о чем трактовали некоторые другие, в том числе Главкон Теосский. Дей­ствие заключается здесь в голосе, [следует знать], как нужно пользоваться голосом для каждой стра­сти, например когда следует [говорить] громким го­лосом, когда тихим, когда средним, и как нужно пользоваться интонациями, например пронзитель­ной, глухой и средней, и какие ритмы [употреблять] для каждого данного случая. Здесь есть три пункта, на которые обращается внимание: сила, гармония и ритм. И на состязаниях одерживают по­беду преимущественно эти, [то есть ораторы, отли­чающиеся в этом]. И как на сцене актеры значат больше, чем поэты, [так бывает] и в политических состязаниях, благодаря испорченности государств.

Относительно этого еще не создалось искусства, так как в области стиля успехи появились поздно, и если понимать в нем толк, то он кажется грубоватым. Так как все дело риторики направлено к возбуж­дению того или другого мнения, то следует заботиться о стиле не как о чем-то заключающем в себе истину, а как о чем-то необходимом, ибо всего спра­ведливее стремиться только к тому, чтобы речь не причиняла ни печали, ни радости: справедливо сра­жаться оружием фактов так, чтобы все находящееся вне области доказательства становилось излишним. Однако, как мы сказали, [стиль] оказывается весь­ма важным вследствие нравственной испорченности слушателя. При всяком обучении стиль необходи­мо имеет некоторое небольшое значение, потому что для выяснения чего-либо есть разница в том, выразишься ли так или этак; но все-таки [значение это] не так велико, [как обыкновенно думают]: все это относится к внешности и касается слушателя, поэто­му никто не пользуется этими приемами при обу­чении геометрии. А раз ими пользуются, они про­изводят такое же действие, как искусство актера. Некоторые лица пробовали слегка говорить об этом, например Фрасимах в своем трактате «О возбуждении сострадания». Искусство актера дается при­родой и менее зависит от техники; что же касается стиля, то он приобретается техникой. Поэтому-то лавры достаются тем, кто владеет словом, точно так же, как в области драматического искусства [они приходятся на долю] декламаторов. И сила речи на­писанной заключается более в стиле, чем в мыслях.

Поэты первые, как это и естественно, пошли вперед [в этой области]; слова представляют собой под­ражание, а из всех наших органов голос наиболее способен к подражанию; таким-то образом и воз­никли искусства: рапсодия, драматическое искус­ство и другие. Но так как поэты, трактуя об обы­денных предметах, как казалось, приобретали себе славу своим стилем, то сначала создался поэтиче­ский стиль, как, например, у Горгия. И теперь еще многие необразованные люди полагают, что именно такие люди выражаются всего изящнее. На самом же деле это не так, и стиль в ораторской речи и в поэзии совершенно различен, как это доказывают факты: ведь даже авторы трагедий уже не пользуются теми же оборотами, [какими пользовались прежде], а подобно тому как они перешли от тет­раметра к ямбу на том основании, что последний более всех остальных метров ближе к разговорному языку, точно так же они отбросили все выраже­ния, которые не подходят к разговорному языку, но которыми первоначально они украшали свои произ­ведения и которыми еще и теперь пользуются поэты, пишущие гекзаметрами. Поэтому смешно подражать людям, которые уже и сами не пользуются этими оборотами.

Отсюда ясно, что мы не обязаны подробно раз­бирать все, что можно сказать по поводу стиля, но должны сказать лишь о том, что касается искусства, о котором мы говорим. Об остальном мы сказали в сочинении о поэтическом искусстве.

Достоинство стиля — ясность. — Выражения, спо­собствующие ясности стиля. — Что годится для речи стихотворной и что для прозаической? — Какие вы­ражения должно употреблять в речи прозаической? — Употребление синонимов и омонимов. — Употребле­ние эпитетов и метафор. — Откуда следует заим­ствовать метафоры? — Как следует создавать эпи­теты?

Рассмотрев это, определим, что достоинство сти­ля заключается в ясности; доказательством этого служит то, что, раз речь неясна, она не до­стигнет своей цели. [Стиль не должен быть] ни слишком низок, ни слишком высок, но должен под­ходить [к предмету речи]; и поэтический стиль, конечно, не низок, но он не подходит к ораторской речи. Из имен и глаголов те отличаются ясностью, которые вошли во всеобщее употребление. Другие имена, которые мы перечислили в сочинении, ка­сающемся поэтического искусства, делают речь не низкой, но изукрашенной, так как отступление [от речи обыденной] способствует тому, что речь ка­жется более торжественной: ведь люди так же от­носятся к стилю, как к иноземцам и своим согражданам. Поэтому-то следует придавать языку характер иноземного, ибо люди склонны удивляться тому, что [приходит] издалека, а то, что возбуждает удив­ление, приятно. В стихах многое производит такое действие и годится там, [то есть в поэзии], потому что предметы и лица, о которых [там] идет речь, более удалены [от житейской прозы]. Но в проза­ической речи таких средств гораздо меньше, потому что предмет их менее возвышен; здесь было бы еще неприличнее, если бы раб, или человек слишком молодой, или кто-нибудь, говорящий о слишком ни­чтожных предметах, выражался возвышенным сло­гом. Но и здесь прилично говорить то принижая, то возвышая слог, сообразно [с трактуемым пред­метом], и это следует делать незаметно, делая вид, будто говоришь не искусственно, а естественно, по­тому что естественное способно убеждать, а искус­ственное — напротив. [Люди] недоверчиво отно­сятся к такому [оратору], как будто он замышляет [что-нибудь против них], точно так же, как к раз­бавленным винам. [Стиль оратора должен быть та­ков], каким был голос Феодора по сравнению с го­лосами других актеров: его голос казался голосом того человека, который говорил, а их голоса звучали совершенно чуждо. Хорошо скрывает [свое искус­ство] тот, кто составляет свою речь из выражений, взятых из обыденной речи, что и делает Еврипид, первый показавший пример этого.

Речь составляется из имен и глаголов; есть столь­ко видов имен, сколько мы рассмотрели в сочине­нии, касающемся поэтического искусства; из числа их следует в редких случаях и в немногих местах употреблять необычное выражение, слова, имеющие двоякий смысл, и слова, вновь составленные. Где [именно следует их употреблять], об этом мы ска­жем потом, почему — об этом мы уже сказали, а именно: потому что употребление этих слов дела­ет речь отличной [от обыденной речи] в большей, чем следует, степени. Слова общеупотребительные, принадлежащие родному языку, метафоры — вот единственный материал, полезный для стиля проза­ической речи. Доказывается это тем, что все поль­зуются только такого рода выражениями: все обходятся с помощью метафор и слов общеупотребитель­ных. Но, очевидно, у того, кто сумеет это ловко сделать, иностранное слово проскользнет в речи не­заметно и будет иметь ясный смысл. В этом и за­ключается достоинство ораторской речи. Из имен омонимы полезны для софиста, потому что с по­мощью их софист прибегает к дурным уловкам, а синонимы — для поэта; я называю общеупотребительными словами и синонимами, например, такие слова, как «отправляться» и «идти»: оба они и общеупотребительны, и одно­значны.

О том, что такое каждый из этих [терминов], сколько есть видов метафоры, а равно и о том, что последняя имеет очень важное значение и в поэ­зии, и в прозе, — обо всем этом было говорено, как мы уже заметили, в сочинении, касающемся поэ­тики, в прозаической речи на это следует обращать тем больше внимания, чем меньше вспомогательных средств, которыми пользуется прозаическая речь по сравнению с метрической. Метафора в высокой сте­пени обладает ясностью, приятностью и прелестью новизны, и нельзя заимствовать ее от другого лица.

Нужно употреблять в речи подходящие эпитеты и метафоры, а этого можно достигнуть с помощью аналогии; в противном случае [метафора и эпитет] покажутся неподходящими, вследствие того что про­тивоположность двух понятий наиболее ясна в том случае, когда эти понятия стоят рядом. Нужно рассудить, что так же [подходит] для старика, как пур­пуровый плащ для юноши, потому что тому и дру­гому приличествует не одно и то же. И если же­лаешь представить что-нибудь в прекрасном свете, следует заимствовать метафору от предмета, лучше­го в этом самом роде вещей; если же [хочешь] вы­ставить что-нибудь в дурном свете, то [следует за­имствовать ее] от худших вещей, например, так как [приводимые понятия] являются противоположно­стями в одном и том же роде вещей, о просящем милостыню сказать, что он просто обращается с просьбой, а об обращающемся с просьбой сказать, что он просит милостыню, на том основании, что оба [выражения обозначают] просьбу, и значит по­ступить указанным образом. Так, и Ификрат на­зывал Каллия нищенствующим жрецом Кибелы, а не факелоносцем. На это Каллий говорил, что [Ификрат] — человек непосвященный, ибо в про­тивном случае он называл бы его не нищенствую­щим жрецом Кибелы, а факелоносцем. И та и дру­гая должность имеет отношение к богине, но одна из них почетна, а другая нет. Точно так же [ли­ца посторонние] называют [окружающих Дионисия] Дионисиевыми льстецами, а сами они называют себя художниками. И то и другое название — метафора, но первое [исходит от лиц], придающих этому гряз­ное значение, а другое [от лиц, подразумевающих] противоположное. Точно так же и грабители назы­вают себя теперь пористами (сборщиками чрезвычайных податей). С таким же основанием можно сказать про человека, поступившего несправедливо, что он ошибся, а про человека, совершившего ошиб­ку, что он поступил несправедливо, и про человека, совершившего кражу, что он взял, а также — что он ограбил. Выражение, подобное тому, какое упо­требляет Телеф у Еврипида, говоря:

Весла владыка, он явился в Мидию, —

такое выражение неточно, потому что слово «владыка» есть более значительное, чем следует, и оно ничем не прикрыто. Ошибка может заключаться и в самых слогах, когда они не заключают в себе при­знаков приятного звука; так, например, Дионисий, прозванный Медным, называет в своих элегиях поэ­зию криком Каллиопы на том основании, что и то и другое — звуки. Эта метафора нехороша вслед­ствие неясного смысла выражений. Кроме того, на предметы, не имеющие имени, следует переносить названия не издалека, а от предметов родственных и однородных так, чтобы было ясно, что оба пред­мета родственны, раз название произнесено, как, на­пример, в известной загадке:

Видел я мужа, огнем прилепившего медь к человеку.

Эта операция не имеет термина, но то и другое означает некоторое приставление, поэтому когда ставят банку, это называется приклеиванием. И во­обще из хорошо составленных загадок можно заим­ствовать прекрасные метафоры; метафоры заключа­ют в себе загадку, так что ясно, что [загадки] — хорошо составленные метафоры. [Следует еще переносить названия] от предметов прекрасных; красота слова, как говорит Ликимний, заключается в самом звуке или в его значении, точно так же и безобразие. Есть еще третье [условие], которым опровергается софистическое правило: неверно утверждение Брисона, будто нет ничего дурного в том, чтобы одно слово употребить вместо другого, если они значат одно и то же. Это ошибка, потому что одно слово более употребительно, более подходит, скорей мо­жет представить дело перед глазами, чем другое. Кроме того, и разные слова представляют предмет не в одном и том же свете, так что и с этой сто­роны следует предположить, что одно [слово] прекраснее или безобразнее другого. Оба слова озна­чают прекрасное или безобразное, но не [говорят], поскольку оно прекрасно или поскольку безобразно, или [говорят об этом], но [одно] в большей, [другое] в меньшей степени. Метафоры следует заимство­вать от слов прекрасных по звуку, или по значению, или [заключающих в себе нечто приятное] для зре­ния или для какого-либо другого чувства. Напри­мер, есть разница в выражениях о заре: «розоперстая» лучше, чем «пурпуроперстая», а «красноперстая» хуже.

То же и в области эпитетов: можно создавать эпи­теты на основании дурного или постыдного, например [эпитет] «матереубийца», но можно также создавать их на основании хорошего, например «мститель за отца». Точно так же и Симонид, когда победитель на мулах предложил ему незначительную плату, от­казался написать стихотворение под тем предлогом, что он затрудняется воспевать «полуослов». Когда же ему было предложено достаточное вознаграждение, он написал:

Привет вам, дочери быстроногих, как вихрь,

кобылиц,

хотя эти мулы были также дочери ослов.

С той же целью можно прибегать к уменьшительным выра­жениям: уменьшительным называется выражение, представляющее и зло, и добро меньшим, [чем оно есть на самом деле]; так, Аристофан в шутку говорил в своих «Вавилонянах»: «кусочек золота» вмес­то «золотая вещь», вместо «платье» — «платьице», вместо «поношение» — «поношеньице» и «нездоровьице». Но здесь следует быть осторожным и со­блюдать меру в том и другом.

Четыре причины, способствующие холодности (вы­спренности) стиля: употребление сложных слов, не­обычных выражений, надлежащее пользование эпите­тами, употребление неподходящих метафор.

Холодность стиля может происходить от четырех причин: во-первых, от употребления сложных слов, как, например, Ликофрон говорит о «многоликом небе высоковершинной земли» и об «узкодорожном береге». Или как Горгий выражался: «искусный в выпрашивании милостыни льстец», или «клятвопреступившие» и «клятвособлюдшие». Или как Алкидамант говорил о «душе, исполненной гнева», и о «лице, де­лающемся огнецветным», и как он полагал, что «их усердие будет целесообразным», и как он считал также «целесообразной» убедительную речь и морскую поверхность называл «темноцветной». Все эти выра­жения поэтичны, потому что они составлены из двух слов. Вот в чем заключается одна причина [холодности стиля]. Другая состоит в употреблении необычных вы­ражений, как, например, Ликофрон называет Ксеркса «мужем-чудовищем» и Скирон у него «муж-хищник», и как Алкидамант [говорит] об «игрушках» поэзии и о «природном грехе», и о человеке, «возбужденном неукротимым порывом своей мысли». Третья причина заключается в употреблении эпитетов или длинных, или неуместных, или в большом числе; в поэзии, на­пример, вполне возможно называть молоко белым, в прозе же [подобные эпитеты] совершенно неуместны; если их слишком много, они обнаруживают [ритори­ческую искусственность] и доказывают, что, раз нуж­но ими пользоваться, это есть уже поэзия, так как употребление их изменяет обычный характер речи и сообщает стилю оттенок чего-то чуждого. В этом от­ношении следует стремиться к умеренности, потому что [неумеренность здесь] есть большее зло, чем речь простая, [то есть лишенная эпитетов]: в последнем случае речь не имеет достоинства, а в первом она за­ключает в себе недостаток. Вот почему произведения Алкидаманта кажутся холодными: он употребляет эпитеты не как приправу, а как кушанье, так у него они часты, преувеличены и бросаются в глаза, напри­мер, [он говорит] не «пот», а «влажный пот», не на «Истмийские игры», а на «торжественное собрание на Истмийских играх», не «законы», а «законы, власти­тели государств», не «быстро», а «быстрым движени­ем души»; [он говорит] не о «музее», а о «музее при­роды», о «мрачной душевной заботе»; [он называет кого-нибудь] не «творцом милости», но «всенародной милости», [называет оратора] «распределителем удо­вольствия для слушателей»; [он говорит], что-нибудь спрятано не «под ветвями», а «под ветвями леса», что кто-нибудь прикрыл не «тело», а «телесный стыд», называет страсть «соперницей души»; последнее вы­ражение есть в одно и то же время и составное слово, и эпитет, так что является принадлежностью поэзии; точно так же [он называет] крайнюю степень испор­ченности «выходящей из всяких границ». Вследствие такого неуместного употребления поэтических оборо­тов стиль делается смешным и холодным, а от болт­ливости неясным, потому что когда кто-нибудь изла­гает дело лицу знающему [это дело], то он уничтожает ясность темнотою изложения. Люди употребляют сложные слова, когда у данного понятия нет названия или когда легко составить сложное слово, таково, на­пример, слово «времяпрепровождение», но если [та­ких слов] много, то [слог делается] совершенно поэ­тическим. Употребление двойных слов всегда более свойственно поэтам, пишущим дифирамбы, так как они любители громкого, а употребление старинных слов — поэтам эпическим, потому что [такие слова заключают в себе] нечто торжественное и самоуверенное. [Употребление же] метафоры [свойственно] ям­бическим стихотворениям, которые, как мы сказали, пишутся теперь. Наконец, четвертая [причина, от какой может происходить] холодность стиля, заключа­ется в метафорах. Есть метафоры, которые не следует употреблять, — одни потому, что [они имеют] смешной смысл, почему и авторы комедий употребляют ме­тафоры, другие потому, что смысл их слишком тор­жествен и трагичен; кроме того, [метафоры имеют] неясный смысл, если [они заимствованы] издалека, так, например, Горгий говорит о делах «бледных» и «кровавых». Или: «ты в этом деле посеял позор и пожал несчастье». Подобные выражения имеют слиш­ком поэтический вид. Или как Алкидамант называ­ет философию «укреплением законов» и «Одиссею» «прекрасным зеркалом человеческой жизни» и «не внося никаких подобных игрушек в поэзию». Все подобные выражения неубедительны вследствие выше­указанных причин. И слова, обращенные Горгием к ласточке, которая, пролетая, сбросила на него нечистоту, всего приличнее были бы для трагика: «Стыдно, Филомела», — сказал он. Для птицы, сделавшей это, это не позорно, а для девушки [было бы] позорно. Упрек, заключающийся в этих словах, хорошо подхо­дил к тому, чем птица была раньше, но не к тому, что она есть теперь.

Сравнение, его отношение к метафоре. — Употребле­ние сравнений.

Сравнение есть также метафора, так как между тем и другим существует лишь незначитель­ная разница. Так, когда поэт [говорит] об Ахилле: «он ринулся, как лев», это есть сравнение. Когда же он говорит: «лев ринулся» — это есть метафора: так как оба обладают храбростью, то поэт, пользуясьметафорой, назвал Ахилла львом. Сравнение бывает полезно и в прозе, но в немногих случаях, так как [вообще оно относится] к области поэзии.

[Сравнения] следует допускать так же, как метафо­ры потому что они — те же метафоры и отличаются от последних только вышеуказанным. Приме­ром сравнения могут служить слова Андротиона об Идриее, что он похож на собачонок, сорвавшихся с цепи: как они бросаются кусать, так опасен и Идрией, освобожденный от уз. И как Теодамант сравнивал Архидама с Евксеном, минус знания геомет­рии, на том основании, что, наоборот, Евксен = Ар­хидаму + знание геометрии. [Таково] и сравнение, встречающееся в Платоновом «Государстве»: люди, снимающие доспехи с мертвых, похожи на собак, которые кусают камни, не касаясь человека, броса­ющего их. Таково же и [сравнение, прилагаемое] к народу, что он подобен кормчему корабля, сильному, но несколько глухому, а также к стихам поэ­тов — что они похожи на лица, свежие, но не об­ладающие красотой: последние становятся не по­хожи [на то, чем были раньше], когда отцветут, а первые — когда нарушен их размер. [Таково] и сравнение, которое Перикл делает относительно самосцев, что они похожи на детей, которые хотя и берут предлагаемый им кусочек, но продолжают плакать. [Таково же и сравнение] относительно бе-отиицев, что они похожи на дубы: как дубы разби­ваются один о другой, так и беотийцы сражаются друг с другом. [Таково же] и [сравнение], делае­мое Демосфеном относительно народа, что он по­добен людям, которые страдают морской болезнью на корабле. И как Демократ сравнивал риторов с кормилицами, которые, сами глотая кусочек, мажут слюной по губам детей. И как Антисфен сравнивал тонкого Кефисодота с ладаном, который, испаряясь, доставляет удовольствие. Все эти [выражения] можно употреблять и как сравнения, и как метафоры, и очевидно, что все удачно употребленные метафо­ры будут в то же время и сравнениями, а сравне­ния, [наоборот, будут] метафорами, раз отсутствует слово сравнения [«как»]. Метафору следует всег­да заимствовать от сходства и [прилагать] ее к обо­им из двух предметов, принадлежащих к одному и тому же роду, так, например, если фиал есть щит Диониса, то возможно также назвать щит фиалом Ареса.

Пять условий, от которых зависит правильность языка.— Удобочитаемость и удобопонимаемость пись­менной речи.— Причины, ведущие к неясности речи.

Итак, вот из чего слагается речь. Стиль основы­вается на умении говорить правильно по-гречески, а это зависит от пяти условий: от [употребления] со­юзов, от того, размещены ли они так, как они по своей природе должны следовать друг за другом, сна­чала одни, потом другие, как этого требуют некото­рые [писатели]; так, например, тре­буют после себя: [первое], [второе]. И следует ставить их один за другим, пока еще [о требуемом соотношении] помнишь, не размещая их на слишком большом расстоянии, и не употреблять один союз раньше другого необходимого, потому что [подобное употребление союзов] лишь в редких случаях быва­ет пригодно. «Я же, когда он мне сказал, так как Клеон пришел ко мне с просьбами и требованиями, отправился, захватив их с собой». В этих словах вставлено много союзов раньше союза, который дол­жен был следовать, и так как много слов помещено раньше «отправился», [фраза стала] неясной. Итак, первое условие заключается в правильном употреб­лении союзов. Второе [заключается] в употреблении собственно самих слов, а не описательных выражений. В-третьих, не [следует употреблять] двусмысленных выражений, кроме тех случаев, когда это делается умышленно, как, например, поступают люди, которым нечего сказать, но которые [тем не менее] делают вид, что говорят нечто. В таком случае люди выра­жают это в поэтической форме, как, например, Эмпедокл. Такие иносказательные выражения своей пространностью морочат слушателей, которые в этом случае испытывают то же, что испытывает народ пе­ред прорицателями: когда они выражаются двусмыс­ленно, народ вполне соглашается с ними:

Крез, перейдя Галис, разрушит великое царство.

Прорицатели выражаются о деле общими фраза ми именно потому, что здесь менее всего возможна ошибка. Как в игре в «чет и нечет» скорее можно выиграть, говоря просто «чет» или «нечет», чем точ­но обозначая число, так и [скорее можно предска­зать что-нибудь, говоря], что это будет, чем точно обозначая время: поэтому-то оракулы не обозначают времени [исполнения своих предсказаний]. Все эти случаи похожи один на другой, и их следует избе­гать, если нет в виду подобной цели. В-четвертых, следует правильно употреблять роды имен, как их разделял Протагор — на мужские, женские и сред­ние, например, «придя и переговорив, она ушла». В-пятых, [следует] соблюдать последовательность в числе, идет ли речь о многих или о немногих или об одном, [например], «они, придя, начали наносить мне удары».

Вообще написанное должно быть удобочитаемо и удобопонимаемо, а это — одно и то же. Этими свой­ствами не обладает речь со многими союзами, а также речь, в которой трудно расставить знаки препинания, как, например, в творениях Гераклита — [большой] труд, потому что неясно, к чему что от­носится, к последующему или к предыдущему, как, например, в начале своей книги он говорит: «Отно­сительно разума требуемого всегда люди являются непонятливыми». Здесь неясно, к чему нужно при­соединить знаком [запятою] слово «всегда».

Ошибка является еще и в том случае, если для двух различных понятий употребляется выражение, не подходящее [к ним обоим], например для звука и цвета; выражение «увидев» не подходит [к обоим этим понятиям], а выражение «заметив» подходит. Кроме того, неясность получается еще и в том слу­чае, если, намереваясь многое вставить, не пометишь в начале того, [что следует], например, [если ска­жешь]: «я намеревался, переговорив с ним о том-то и о том-то и таким-то образом, отправиться в путь», а не так: «я намеревался, поговорив, отправиться в путь», а потом «и случилось то-то и то-то и таким-то образом».

Что способствует пространности и сжатости стиля?

Пространности стиля способствует упо­требление определения понятия вместо имени, [обо­значающего понятие], например, если сказать не «круг», а «плоская поверхность, все конечные точ­ки которой равно отстоят от центра». Сжатости) же [стиля способствует] противопо­ложное, то есть [употребление] имени вместо определения понятия. [Можно для пространности поступать следующим образом], если [в том, о чем идет речь], есть что-нибудь позорное или непри­личное; если есть что-нибудь позорное в понятии, можно употреблять имя, если же в имени — то понятие. [Можно] также пояснять мысль с помо­щью метафор и эпитетов, остерегаясь при этом то­го, что носит на себе поэтический характер, а так­же представлять во множественном числе то, что существует в единственном числе, как это делают поэты; хотя существует одна гавань, они все-таки говорят:

В Ахейские гавани,

а также:

Таблички складни вижу многосложные.

[Можно для пространности] не соединять [два слова вместе], но к каждому из них присоединять [отдельное определение], [например], от жены от моей, или, для сжатости, напротив: от моей жены. [Выражаясь пространно], следует также употреб­лять союзы, а если [выражаться] сжато, то не сле­дует их употреблять, но не [следует] также при этом делать речь бессвязной, например, можно сказать, «отправившись и переговорив», а также: «отправив­шись, переговорил». Полезна также манера Анти­маха [при описании предмета] говорить о тех каче­ствах, [которых у данного предмета] нет, как он это делает, воспевая гору Тевмессу:

Есть небольшой холм, обвеваемый ветрами.

Таким путем можно распространить [описание] до бесконечности. И можно говорить как о хороших, так и о дурных качествах, которыми данный предмет не обладает, — смотря по тому, что требуется. Отсюда и поэты заимствуют свои выражения: «бесструнная и безлирная мелодия». Они производят эти выражения от отсутствия качеств; этот способ очень пригоден в метафорах, основанных на сходстве, например, если сказать, что труба есть безлирная мелодия.

Какими свойствами должен обладать стиль? — Как этого достигнуть?

Стиль будет обладать надлежащими качествами, если он полон чувства, если он отра­жает характер и если он соответствует ис­тинному положению вещей. Последнее бывает в том случае, когда о важных вещах не говорится слегка и о пустяках не говорится торжественно и когда к простому имени (слову) не присоединяется украше­ние; в противном случае стиль кажется шутовским; так, например, поступает Клеофонт: он употребляет некоторые обороты, подобные тому, как если бы он сказал: «достопочтенная смоковница». [Стиль] по­лон чувства, если он представляется языком чело­века гневающегося, раз дело идет об оскорблении, и языком человека негодующего и сдерживающего­ся, когда дело касается вещей безбожных и позор­ных. Когда дело касается вещей похвальных, о них [следует] говорить с восхищением, а когда вещей, возбуждающих сострадание, то со смирением; подобно этому и в других случаях. Стиль, соответст­вующий данному случаю, придает делу вид вероят­ного: здесь человек ошибочно заключает, что [ора­тор] говорит искренно, на том основании, что при подобных обстоятельствах он [человек] испытывает то же самое, и он принимает, что положение дел таково, каким его представляет оратор, даже если это на самом деле и не так. Слушатель всегда сочув­ствует оратору, говорящему с чувством, если даже не говорит ничего [основательного]; вот таким-то способом многие ораторы с помощью только шума производят сильное впечатление на слушателей.