I. Сущность современной эпохи
В конце XX века человечество переживало завершение эпохи, которая в последнее время стала обозначаться философами и культурологами звучным термином «модерн». Понятие «модерна» (с франц. moderne — современный) чаще всего ассоциируется у большинства людей со стилем в искусстве. Еще в XVI веке итальянский искусствовед Джордже Вазари использовал это понятие для обозначения художественного стиля эпохи Возрождения, хотя в качестве господствующего этот стиль утвердился только в конце XIX столетия. В 70-е годы XX века в философско-исторической и социологической литературе развернулась полемика по поводу того, как лучше всего обозначить уходящую эпоху. Большинство участников этого спора сошлось на том, что термин „модерн» является наиболее удачным, ибо вбирает в себя сущностные черты наиболее насыщенного периода в истории западной культуры с XVI века.
Эпоху модерна отделила от предшествующей ей эпохи средневековья идея рационализма, наложившаяся на идею антропоцентризма. В результате получилась адская смесь, взорвавшая сонное царство традиционной средневековой культуры.
Традиционное общество отвергало необходимость развития, улучшения, совершенствования. Этого не допускала лежащая в ее основе религиозная идея творения. Согласно ей, мир и человек созданы раз и навсегда в акте божественного творения и не нуждаются в улучшении. Все несовершенства мира и человека происходят не от несовершенства проекта мира, а из-за того, что люди отошли от Бога. Нужно возвратиться к истокам, соединить разорванную связь с бытием и жить так, как жили наши предки. Они были не глупее нас, а намного мудрее. Поэтому не следует улучшать, усовершенствовать жизнь, а напротив, нужно стараться сохранить в целостности те жизненные формы, которые достались от предков.
Этот своеобразный «запрет» на развитие, закрепленный господствующим религиозным мировоззрением и строго контролируемый церковью, был подвергнут критике и затем снят в работах итальянских гуманистов периода позднего Возрождения (Данте Алигьери, Франческо Петрарка, Марсилио Фичино, Джованни пико делла Мирандолла (см. подробно гл. IV). Они выдвинули и обосновали идею самодостаточности и самоценности человека, впервые открыто заговорили о его достоинстве, которое попирается как чуждой ему внешней природой, так и недостойными человека социальными условиями. В улучшении нуждается не человек, а мир, в котором живет человек. Этот мир должен стать соразмерным человеку, подконтрольным ему.
Таким образом, современная эпоха — эпоха модерна — начинается с разрушения традиционных отношений. Средством модернизации жизни стала ее рационализация, то есть преобразование в соответствии с требованиями разума. В онтологическом смысле наступление модерна означало кардинальный поворот в истории человечества: полный разрыв с традицией, признание приоритета культуры над природой, торжество разума.
Основной метафорой западной культуры эпохи модерна стала метафора формы. В мире нет ничего, что могло бы ускользнуть, противиться оформлению — в формах мышления, технике, политических и правовых институтах, религии (протестантской), искусстве, образе жизни. Господствующими понятиями в обыденном и теоретическом лексиконе модерна стали такие, как «порядок», «сила», «покорение», «ограничение» и т. п.
Природа у человека модерна отождествлялась с дикостью, жестокостью, брутальностью, непредсказуемостью. Она представляла постоянную угрозу для безопасности и благополучия человека и потому должна быть покорена, усмирена, окультурена. Рациональная наука, техника и рационально организованное производство должны были явиться основными средствами приручения природы, установления контроля над ней.
Типичного человека эпохи модерна отличает агрессивный активизм, благодаря которому он смог на примитивных суденышках переплывать океаны, открывать и осваивать новые земли, основывать на пустом месте города и строить заводы, вводить в лоно христианской религии дикие народы.
Традиционное общество опиралось на систему незыблемых нравственных установок, ценностей и институтов их поддерживающих. Эти установки и ценности были просты и понятны каждому человеку, а их роль в обеспечении общественной стабильности никем не оспаривалась. «Что такое хорошо и что такое плохо» было известно человеку традиционного общества с момента рождения и не менялось до самой его смерти. Модерн, подорвав традицию, разрушил и веру в абсолютность нравственных норм. Мораль была вытеснена из сферы публичной жизни, перестала играть в ней роль стабилизирующего фактора. Она стала частным делом индивида.
Подобное отношение к нравственности объясняется общей тенденцией модерна с недоверием, а то и с презрением относиться ко всему, что не может быть просчитано, калькулируемо, прогнозируемо. То есть ко всему тому, что не поддается рационализации. При этом рационализация понималась сугубо формально. Макс Вебер, внесший самый значительный вклад в теорию общественной рационализации, определял ее так: «... возрастающее теоретическое покорение реальности с использованием точных абстрактных понятий. Это рационализация в смысле методичного достижения определенной заданной практической цели через точное соисчисление адекватных для этого средств»[79].
Рационализация действительности означала её демистификацию, снятие покровов таинственности с природного и социального бытия через их прояснение средствами науки, техники и рациональной организации. Поэтому созвучными и адекватными модерну были такие теоретические поиски, которые ставили своей целью не абстрактные метафизические рассуждения, а поиск или создание глобальных схем, помогающих преодолеть хаос эмпирического бытия и обрести совершенство в конечном. Людям нужны не Бог и не Абсолютные определенности истины, добра, справедливости. Им нужны четкие, понятные и, самое главное, реализуемые гарантии.
Модерн, таким образом, с самого начала базировался на наивной вере в то, что с помощью рационального подхода к образованию, политике, здоровью, одежде и т. д., вплоть до рациональной организации совести, можно заново пересоздать традиционный мир.
Однако было бы несправедливым рассматривать модерн только с его феноменальной стороны и забывать при этом об его онтологии, питающей его идее. Ведь стремление людей сделать мир устроенным, безопасным и комфортным не содержит в себе ничего плохого. Это вполне естественное, понятное и оправданное желание. Оно присуще человеку изначально и является материализацией фундаментальной идеи, определяющей как содержание частной жизни человека, так и направление исторического процесса. В качестве таковой выступает идея спасения, представляющая из себя религиозно обработанное стремление людей избавиться от страданий. Лишить же людей этого стремления просто невозможно. Все мировые этические религии опираются именно на идею спасения, выстроив жесткую зависимость между образом жизни индивида, его благочестием и спасением. Модерн не отказался от идеи спасения, он ее лишь десакрализовал, трансформировав в идею свободы.
Свобода — вот та высшая ценность, во имя которой человек эпохи модерна живет и действует. «Освободиться» означает для него только одно: сделать понятной и управляемой окружающую действительность, удалить из нее все то, что не поддается рационализации. Известное спинозовское определение свободы как познанной необходимости лишь закрепляет господствующую тенденцию в понимании свободы.
В хозяйственной сфере эпоха модерна характеризуется возникновением и развитием свободной рыночной экономики, базирующейся на идее, что логика рынка является наиболее рациональной, а значит, обеспечивает наибольшую эффективность. Свобода хозяйствующего субъекта, его предприимчивость и чувство ответственности сыграли революционную роль в развитии западной экономики, способствовали её бурному качественному росту.
В политической области модернизация шла по пути постепенного вытеснения отживших феодально-монархических порядков новыми, либерально-демократическими институтами. Свобода не может зависеть от капризов одного человека — таково главное политическое и правовое требование модерна. В работах Дж. Локка, Т. Гоббса и других либерально ориентированных мыслителей раннего Нового времени были обоснованы исходные принципы такого общественного порядка, при котором наиболее полно реализуется главная ценность человека — его свобода.
Качественные изменения произошли и в образе жизни человека эпохи модерна. Религия, долгое время активно вмешивавшаяся в частную жизнь индивида и определяющая основные параметры его бытия, была объявлена личным делом человека. Этим объясняется, в частности, успех протестантской версии христианства, сочетавшей в себе жесткий аскетический рационализм, свободу и предприимчивость индивида с одной стороны, и высокую набожность — с другой.
Модерн, таким образом, может быть понят как попытка построить жизнь на базе одной, фундаментальной ценности — разума. Результаты этой попытки не поддаются однозначной непротиворечивой оценке. Они амбивалентны. С одной стороны, в результате этой, длившейся почти 500 лет, рационализации жизни, построено величественное здание западноевропейской цивилизации, где гарантированы максимально возможные свободы индивида, а его физическое бытие достигло максимально возможного комфорта. Этого факта никто не оспаривает. Но, с другой стороны, рационализация привела к расщеплению единого смыслового поля культуры на множество обособленных друг от друга автономных сфер. Этот факт стал полной неожиданностью даже для теоретиков модернизации.
Ведь рационализация есть преобразование действительности в соответствии с законами разума, которые едины, универсальны, всеобщи. По логике это означает, среди прочего, унифицирование мира, более тесное сближение между культурами, а также между разнородными сферами внутри отдельных культур. Действительно, формальная рационализация означает стандартизацию жизни. Но помимо нее существует еще материальная или ценностная рационализация. М. Вебер определял ценностную рационализацию как действие, «... основанное на вере в безусловную — эстетическую, религиозную или любую другую — самодовлеющую ценность определенного поведения как такового, независимо от того, к чему оно придет»[80]. Преобразуя действительность в рамках модернизации, люди действовали не только в соответствии с логикой целерационального действия, но и сообразно своим представлениям о справедливости, красоте, правах человека.
Формальная рационализация предполагает максимальное совпадение логики действия и имманентной логики объекта, на который направлено это действие. В результате отдельные сферы действительности разрабатываются под давлением этой внутренней, имманентной логики, все более и более обособляясь. Экономика совершенствуется только ради экономики, политика — ради политики, право также становится сферой нормативности, безразличной к человеку. Всеми этими сферами руководит стремление максимально эксплицировать (прояснить и реализовать) свои специфические внутренние ценности.
Таким образом мир, с одной стороны, становится более ясным и прозрачным, а, с другой — все более усложняется из-за дифференциации и специализации отдельных его частей. Стремление объяснить бессмысленность мира и незаслуженность страданий требует теоретической рефлексии, систематизации действительности и рационализации образа жизни. Но одновременно, в результате ценностной рационализации, он становится все более и более плюральным, утрачивает единый смысловой центр.
Уже в середине прошлого века философы осознали исчерпанность рационалистической парадигмы в ее классическом, гегелевском виде. Об этом заявил, как известно, сам Гегель, высказав утверждение, что в его философии Дух наконец-то примирился с действительностью, а значит история закончилась. Конечно же Гегель не имел в виду, что человечество достигнув пика своего развития, переходит в стадию угасания. Вовсе нет. Ведь история понималась им как прогресс в сознании свободы, как постепенное самосознание родовой и индивидуальной сущности человека. Средством для этого выступает рациональный дискурс, а вся история изображалась Гегелем как оразумливание, рационализация действительности. Завершение рационализации совпадает и с окончанием процесса самосознания. Таким образом, «конец истории» означал у немецкого мыслителя наступление эпохи полной самореализации человеческой сущности, максимально возможное воплощение свободы. «Конец истории» характеризуется и тем, что мир стал полностью ясным, понятным и подконтрольным человеку. Современный американский политолог Ф. Фукуяма пишет по этому поводу: «Конец истории печален. Борьба за признание, готовность рисковать жизнью ради чисто абстрактной цели, идеологическая борьба, требующая отваги, воображения и идеализма, — вместо всего этого — экономический расчет, бесконечные технические проблемы, забота об экологии и удовлетворение изощренных запросов потребителя. В постисторический период нет ни искусства, ни философии / есть лишь тщательно оберегаемый музей человеческой истории»[81]. Таким образом, завершение истории понимается как завершение периода развития человечества и начала периода просто жизни: без открытий, революций, свершений, стремления к запредельным идеалам. Спокойное, сытое, комфортное существование.
О завершении эпохи модерна много писал Ф. Ницше в присущей ему афористичной манере. Его знаменитое восклицание: «Бог умер!» следует понимать как констатацию того факта, что демистификация мира с помощью рационализации привела к размыванию единой нравственной субстанции, персонификацией которой был Бог. Человек остался один на один со своей совестью, обреченный на постоянный выбор между добром и злом. Тем самым ясно обозначилась перспектива нигилизма в европейской культуре. Жить в мире, лишенном ценностных ориентиров, может, по утверждению Ницше, только «сверхчеловек, одержимый волей к господству.
Большой вклад в исследование природы модерна, логики его становления и причин гибели внес М. Вебер[82]. Посвятив всю жизнь изучению феномена рациональности, воплотившейся в европейской культуре, Вебер приходит к неутешительному для себя (и для этой культуры) выводу: несмотря на очевидные успехи науки, техники и рациональной организации, мир не стал более пригодным для обитания человека. Ведь те возможности, которые он представляет человеку, могут реализоваться только через игнорирование привычных, непосредственных человеческих отношений. Беспристрастные законы и эффективно действующие социальные институты оказались не в состоянии обеспечить теплые и тесные связи между людьми, свойственные традиционному обществу. И самое главное: в результате последовательной, длившейся почти пятьсот лет, модернизации, действительность оказалась раздробленной на множество автономных ценностных мирков, упрямо отстаивающих свою самодостаточность. Немецкая культура заявляет о своем превосходстве над французской, экономика ставит себя выше политики и религии, научный дискурс считает результаты своей деятельности наиболее адекватными и с презрением смотрит на философию и искусство, католичество объявляет ересью все остальные версии христианской религии. И никто не хочет уступать, идти на компромиссы, искать общие, интегрирующие символы.
Философы и поэты видят «непорядок» в бытии раньше, чем он проявится эмпирически и станет очевидным для политиков и обывателей. Поэтому диагноз, поставленный Гегелем, Ницше, Вебером и другими мыслителями, озабоченными судьбой европейской культуры, оставался без внимания более ста лет. На поверхности Европа выглядела в конце прошлого — начале нынешнего века респектабельно, имела вполне здоровый вид. Только опыт двух мировых войн, последовавшая за последней из них жесткая конфронтация двух мировых систем и параллельно с этим продолжающиеся углубляться глобальные проблемы, заставили интеллектуалов «вспомнить» о неутешительных оценках, которые дали вышеуказанные философы западноевропейскому пути развития, определив тем самым сущность подлинной пятисотлетней европейской цивилизации.
Дата добавления: 2015-02-07; просмотров: 2691;