IV. Философия в поисках новых форм общественной солидарности

Одной из таких попыток является возрождение идеи коммунитаризма в социально-философской теории и коммунитарного движения в политической практике. Подобно тому, как постмодернизм критикует философский и политический «проект модерна» за его тоталитарный характер, коммунитаризм начинает с критики политико-правового ядра модерна — теории либеральной демократии.

Классический либерализм, основные идеи которого были заложены еще Джоном Локком, придерживается четкого разграничения публичной и частной сфер жизнедеятельности человека и считает нравственный выбор исключительно частным делом индивида. Единственным нормативным масштабом, по которому можно оценивать общество, либерализм считает всеобщий принцип равных прав, свобод и возможностей. Он, таким образом, изначально поощряет индивидуальную свободу, предприимчивость и индивидуальную ответственность. Считая, что социальная жизнь не может протекать без конкуренции и конфликтов, либерализм сводит роль государства не к тому, чтобы устранять эти столкновения, а к тому, чтобы обеспечивать справедливые (читай: равные) условия их протекания.

Однако коммунитаристы полагают, что ценности, поощряемые либерализмом, носят чрезвычайно абстрактный характер и не могут восприниматься людьми как ценности их сообщества. Либерализм снимает с себя ответственность за конкретную реализацию прав и свобод, переложив ее на плечи индивида. По сути, либерализм волнует не справедливость, а законность тех или иных притязаний индивида. В условиях современного мира либерально-демократическая модель теряет свою привлекательность. Ведь в каждой из подсистем такого разнородного мира действуют собственные ценностные стандарты и поэтому справедливость является вполне конкретной и осязаемой.

Современность требует пересмотра привычных форм организации общественной жизни, прежде всего государства и гражданского общества. Последние теряют свою эффективность в силу своего размера, в них исчезает ощущение «Мы». Отношения между людьми в «большом» обществе настолько опосредованы, что теряют всякий смысл и привлекательность. Общество противостоит индивиду как «непрозрачная» структура и он не может идентифицировать себя с ней.

Поэтому коммунитаризм предлагает заменить универсалистскую ориентацию либерализма перспективой «своей колокольни»[90]. Любое «большое» общество состоит из многочисленных социальных подсистем, обладающих различными степенями автономии. Это семья, этническая группа, религиозная конфессия, профессиональная корпорация, спортивное общество и т. д. Именно в них человек может найти то, чего ему не дает «большое» общество: понимание, сочувствие, признание заслуг, общность интересов, защиту. Небольшие сообщества солидарны, и эта солидарность не является внешне принудительной, поскольку индивид добровольно выбирает для себя форму общения и может в любой момент выйти из нее. Справедливость имеет не анонимный, а вполне конкретный, осязаемый характер. Солидарное общество, утверждают теоретики коммунитаризма — это всегда справедливое общество. Солидарность, в данном случае, обладает приматом над справедливостью. Об этом писал еще Аристотель, утверждавший, что дружественность является важнейшей из общественных добродетелей: «... Дружественность, по видимому, скрепляет и государства, и законодатели усердней заботятся о дружественности, чем о правосудности.... И когда граждане дружественны, они не нуждаются в правосудности, в то время, как, будучи правосудными, они все же нуждаются еще и в дружественности»[91].

С этой точки зрения, известный русский философ С. Л. Франк считал солидарность важнейшим нравственным началом общественной жизни, также связывал ее с небольшими общественными формами: «Значение солидарности дает основание для утверждения, что общественная связь слагается из малых союзов и объединений, в которых единство целого непосредственно основывается на непосредственной связи между конкретными людьми, на живом отношении человека к человеку. Отсюда вытекает фундаментальное значение семьи, как ячейки общества, основанной на интимной близости ее членов. Отсюда же вытекает значение любых малых объединений, основанных на соседстве, на общности труда, интересов. Поэтому большое значение имеет такое государственное единство, которое утверждается через интимное сознание местных областных единств, через любовь к своеобразию родного города или родной области, через привязанность к местным обычаям, фольклору. Всякая централизация, охватывающая большое количество людей, убивает мелкие единства, в которых возможно интимно-личное общение... Общество, как живой организм, именно постольку прочно и жизненно, поскольку оно, как всякий сложный организм, складывается как иерархическое многоединство подчиненных и соподчиненных низших общественных единств»[92].

В малых союзах доступнее начальство, информация более открыта и гласна, шире участие людей в самоуправлении. Близость человека к человеку, взаимное знакомство и непосредственное уважение друг к другу и вообще, непосредственное ощущение членов общества как живых людей, наличие человеческой теплоты в обществе есть гарантия подлинно устойчивого и прочного единства общественного бытия.

Солидарность, таким образом, выступает в качестве основы нравственного единства. Это своеобразный катализатор. Без солидарности, причем духовной, а не механической, подлинного единства общества не будет. Солидарное «малое» общество не нуждается в праве, поскольку оно нравственно в своей основе.

Несмотря на привлекательность коммунитарной модели современного общественного устройства, необходимость существования «большого» общества, прежде всего в форме государства, не подлежит сомнению. Государство выступает в качестве основной формы политического объединения, гарантом безопасности от внешней агрессии и внутреннего раскола. Но в связи с тем, что большая часть жизни индивида протекает или в частной сфере, или в так называемых «коммунитарных» образованиях, ценность и привлекательность государства, его необходимость недооцениваются. Законы и нормы, без которых государство не может успешно функционировать, не воспринимаются индивидом как необходимые. В лучшем случае он к ним безразличен, но чаще всего — явно или неявно саботирует их соблюдение.

Таким образом, в условиях современного общества речь идет о совмещении личного, общественного и корпоративного начал. В качестве одного из способов такого совмещения предлагается распределение полномочий государства и входящих в него объединений в деле нормирования свободы индивида. Основные формы общественной жизни, обладающие возможностями контроля над поведением своих членов, наделяются статусом «полуавтономных социальных сфер» и им приписываются такие черты:

— они являются основными подразделениями социального порядка/

— существенное отличие «полуавтономных социальных сфер» от других социальных структур состоит в том, что они обладают внутренним нормативным порядком, регулируют внутренние взаимоотношения и деятельность своих членов;

— каждая «полуавтономная социальная сфера» сопротивляется «проникновению» внешних норм и стремится к максимальной автономии. Пределы этой автономии определяются внутренней организацией «полуавтономной социальной сферы» и активностью соперничающей с ней сферы;

— Очень часто члены «полуавтономной социальной сферы» решают свои проблемы без обращения к внешним нормам. Но даже обращение к этим последним проходит под контролем «полуавтономной социальной сферы»[93].

Государство, таким образом, должно брать на себя самые общие и жизненно важные обязательства и не занимается «мелочным» вмешательством в поведение индивидов. Эта практика, в ограниченном применении, имела место и ранее. К примеру, Россия вынуждена была учитывать, при присоединении Северного Кавказа, то обстоятельство, что там действовали две правовые системы: адаты (юридические обычаи) и шариат (мусульманское судопроизводство). Адаты регулировали в основном имущественные отношения, а нормы шариата — семейно-брачные отношения. Внедрение общеимперского законодательства и судопроизводства осуществлялось постепенно и, в основном, распространялось только на уголовные преступления. Гражданские дела отдавались в ведение родов и тейпов, при этом зачастую стороны договаривались, по какой системе права — адатам или шариату — они будут судиться[94]. В начальный период завоевания Северного Кавказа Россия терпела неудачи военного и политического характера главным образом из-за того, что ее наместники пытались навязать имперское законодательство и судопроизводство народам, которые имели совершенно иные представления о социальных нормах: «Очевидно, что вопрос о «суде и расправе» был для горцев одним из самых болезненных, нарушавших век систему их внутренних регуляций. Но для российских властей он имел первостепенное значение. Именно разница представлений о том, что есть преступление, а что традиция и норма, лежала в основе непримиримых противоречий. Самый яркий пример тому — набеги, совершать которые горцы считали своим неотъемлемым правом и одной из основ своего благосостояния»[95]. Один из самых последовательных сторонников жесткого силового решения «кавказского вопроса» князь Цицианов, был вынужден признать, в конце — концов, что именно навязывание чуждой системы судопроизводства больнее всего ущемляет права горцев. Он же первым и предложил смешанную систему, при которой первой судебной инстанцией являлись муллы, кадии и ахунды, вершившие суды сообразно традициям и нормам шариата. В так называемый «верховный пограничный суд» они были обязаны ежемесячно лишь представлять отчет о количестве разобранных дел. Главная же забота властей состояла в том, чтобы разбирать дела о поступках, состоявших в стремлении отделиться от России[96].

Подобные прецеденты имеют место и в других странах. В современной Японии, с ведома судебных органов, разрешается кровная месть. В Швейцарии гражданский кодекс признает институт домашней власти и в соответствии с ним владелец дома вправе устанавливать свои правила внутреннего распорядка. В США мормонам разрешается многоженство, а во Франции эмигранты из числа арабов-мусульман вступают в брак и разводятся по законам шариата.

Если указанные выше факты до недавнего времени составляли скорее исключение и не были характерными для подавляющего числа стран, то с вступлением человечества в эпоху постмодерна проступают контуры принципиально новой конструкции общественной системы, в которой отношения между индивидом и государством опосредованы небольшими сообществами коммунитарного типа. Последние берут на себя обязанность представительства интересов своих членов в «большом» обществе и государстве. Государство как главная легитимирующая правовая инстанция ведет переговоры с руководящими структурами этих сообществ, предоставляя последним максимум полномочий по решению «внутренних» проблем. Сторонники такого подхода утверждают, что он больше соответствует сегодняшним реалиям и вовсе не противоречит интересам общественной безопасности. Он более гуманен, ибо стремится учесть все интересы, существующие в обществе, не отдавая предпочтение ни одному из них. Такой подход действительно имеет перспективы, ибо позволяет снять резкое противопоставление между индивидуальными и государственными интересами. Но в нем таится опасность размывания границ правового регулирования, превращения права в некое подобие конвенциональных норм, что противоречит его сущности.