ДРАМА ПЕРВОЙ НЕДЕЛИ

ПРЕНАТАЛЬНАЯ МЕДИЦИНА И ПРЕНАТАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ

Современная методика пренатального обследования представляет собой обоюдоострое оружие. Можно опасаться, что медики пользуются ею для возвеличивания сверх меры своего знания и полной власти над зародышем, лишая его уникальных и ничем не заменимых от­ношений с матерью, которая носит его в себе и прислушивается к нему. Возьмем, к примеру, эхографию; она позволяет в четыре месяца узнать, какого пола зародыш, мужского или женского Но это еще не дает врачу права разыгрывать перед беременной женщиной роль ворожеи. У меня в досье — два случая, когда матери сказали гинекологу «Ни слова. Я не хочу знать до родов, мальчик у меня родится или девочка». Да, так и сказали. Причем настояли на своем, привели причины, по которым предпочитают молчание. Чего они хотели? «Мне нравится мечтать, что мой ребенок принадлежит сам себе Ни его отец, ни я не хотим заранее знать, какого он пола. Зачем об этом знать до его рождения? Кого ни планировать, мальчика или девочку, он уже во мне. пускай живет так, как ему нужно, я люблю его и мальчиком, и девочкой одинакова». Как часто родители заранее, до рождения ребенка, выбирают ему имя, женское или мужское' А когда ребенок рождается, его часто называют по-другому. Его первый крик и то, что видит в нем взрослый, когда глядит на него впервые,. не соответствуют заложенному в заготовленном имени глубокому и интимному отношению, потому что имена идут из бессознательного, из самых глубин. Желательно, чтобы имя ро­дилось в результате этой волнующей встречи. Те родители, что дают младенцу заранее припасенное имя, почти всегда отнимают у ребенка самое существенное в его первых отношениях. Следовало бы говорить родителям «Думайте об именах заранее, но дождитесь первого крика вашего ребенка. В тот момент, когда вы его увидите, он станет Для вас реальностью, и вот тогда он сам заставит вас дать ему то имя, которого хотите вы все, трое, и которого вы хотите именно

для этого ребенка, не для того, о котором вы мечтали, а для этого мальчика или девочки, единственного в своем роде и для вас не­заменимого».

Поначалу в этих обследованиях была заложена определенная ди­намика: они помогали обнаружить пороки развития. Усилия медиков были совершенно оправданы. Но медицина стала неконтролируемой ' и на практике ее возможности зачастую используются теперь, чтобы заполучить побольше власти и покрасоваться своей ученостью. В пер­спективе этих злоупотреблений, этого медицинского администриро­вания маячит призрак евгеники. Это покушение на человечество.

Недавно при мне в Мезон Верт пришла потрясенная мать, при­жимая к себе двухнедельного младенца. Это был ее первенец. Вот уже неделю он не спал. Я его осмотрела. Ребенок выглядел очень нервным. Мать сказала: «Мне посоветовали сходить в Мезон Верт, потому что это меня подбодрит». И рассказала, что педиатр, на­блюдающий ребенка после родов, заставил ее отнять малыша от груди на четвертый день, потому что на груди возникло раздражение, и он опасался, как бы оно не инфицировалось. Он прописал ан­тибиотики в форме мази. Она начала лечиться и раздражение через два дня прошло. Ребенка отняли от груди, и она принялась кормить его из рожка. Он чувствовал себя хорошо, но на третий день стал плохо спать. Она спросила врача, нельзя ли возобновить грудное кормление. В ответ прозвучало: «Я вам запрещаю». Спрашиваю у матери: «А как ваша грудь?» — «Очень хорошо, за сутки все прошло, и мне бы хотелось продолжать его кормить. Но он не спит! Вот уже неделю у нас с ним бессонные ночи.» И она заплакала, а муж, который пришел вместе с ней, стал ее утешать. Тогда я обратилась к младенцу:

— Ты видишь, как твоя мама огорчается из-за того, что не может тебя кормить. — Потом я сказала матери:

— Но врач вам сказал, наверно, что вы можете сколько угодно прижимать его к себе, к своей коже, даже если у вас нет молока. Малыш даже может полежать у вашей груди.

— Неужели? — изумилась она. — А когда это можно делать?

— Да хоть теперь.

Она прижала ребенка к себе, он ухватил ее за грудь, стал сосать — он был счастлив. А она сияла и смотрела с любовью то на младенца, то на мужа. Так она и покормила малыша до конца, пока тот не насытился. Она-то думала, что у нее больше нет молока, и считала, что придется и дальше кормить из рожка.

Некоторое время спустя она пошла к своему педиатру. Она сказала, что возобновила грудное кормление. Врач ответил:

— Мадам, это чудовищно... Вы же принимали антибиотики.

— Но ведь с тех пор прошло уже десять дней!

— Да, но, видите ли, теперь уже неизвестно когда вам удастся отлучить ребенка от груди. Скажите спасибо, что я вообще не отказываюсь заниматься после этого вашим ребенком!

В общем, он ее вконец запугал. Она опять пришла в Мезон Верт. Я ее успокоила:

— Да посмотрите, как счастлив ваш ребенок. И вы тоже!

— Это правда, и ночью мы все хорошо спим.

— Вот увидите, в свое время, когда молоко у вас начнет пропадать, он сам откажется от груди.

Теперь этому ребенку восемь месяцев. Неделю назад эта женщина опять приходила ко мне.

— Ну, как?

— Да это чудеса, в шесть месяцев он сам отказался от груди! Пропускал сперва одно кормление, потом два, а там, через две недели, и вовсе перестал брать грудь. Теперь он сосет из рожка, все в порядке. Я побывала у врача, все ему рассказала. Но он опять был не доволен: «Да, вам повезло: ребенок отказался от груди сам — но в шесть месяцев. А отлучать от груди полагается в четыре месяца. Вот так-то!»

Ну, а если мать может и хочет кормить грудью до года, если она не работает — что тогда? Нельзя: медицина не дозволяет. Эта молодая мать рассказала мне:

— Не понимаю, что вообще смыслит этот врач! В четыре месяца он мне велел отнять ребенка от груди... Но было лето, я уехала с малышом отдыхать и решила повременить до возвращения домой. Врач страшно рассердился. А я очень довольна и пришла вас поб­лагодарить. Посмотрите; какой" замечательный малыш! Ест он всего понемножку. А ведь, подумать только, я уже начала было впадать в настоящую депрессию, когда доктор запретил мне кормить!

И к чему были эти зловещие предсказания? «Вы вообще не сможете его отлучить от груди, вы еще намучаетесь...» Ничего по­добного. Если в самом начале лактации приходится на два-три дня или больше приостановить кормление, нужно предложить младенцу мириться с отсутствием груди. Для этого ему дают положенную пищу, утоляют голод, а затем мать берет его на руки и говорит, что грудью кормить не может, и объясняет почему. Впрочем, он

этого и сам не хочет из-за мази, которая неприятно пахнет и меняет запах матери. Бесспорно, кормить ребенка материнским мо­локом, в котором полным-полно антибиотиков, вредно*, но ничто не мешает ограничить перерыв в кормлении несколькими днями, а затем вновь дать младенцу грудь, а уж если все идет своим чередом, если отлученный от груди ребенок и его мать, — оба довольны, если ребенок хорошо спит, — зачем возобновлять кормление? Однако и в этом случае, надо ли отдалять младенца от матери, лишать его губы необходимого контакта с материнской кожей? Пускай его больше не прикладывают к груди, но зачем отнимать у него ма­теринский запах и лишать контакта с матерью? Каждая диада" мать-дитя имеет свои особенности, и врач знает об этом не так уж много. Знает мать — она чувствует, что она должна делать. Эта женщина желала близости с ребенком. Не было никаких про­тивопоказаний, по которым следовало бы ее этого окончательно и бесповоротно лишать. Достаточно было просто прервать грудное кор­мление на время, позаботившись, однако, о том, чтобы в отношениях матери и ребенка сохранилось все, что не вредит ни ему, ни ей.

В родильных домах штат врачей и медсестер злоупотребляет своей властью. Показательна история молодой женщины-психолога с Юга. Она жила в Гольф-Жуане вместе с мужем-садоводом. Я познакомилась с ней в Париже, когда она училась. Она поддерживала со мной контакт, и вот однажды, когда я проводила отпуск в Антибе, она мне звонит в полном отчаянии: она только что родила второго ребенка в Антибе, в хорошей клинике: «Я тревожусь за моего малыша, потому что мне пришлось резко отнять его от груди, хотя старшего я кормила до шести месяцев. Это меня очень мучает, не могли бы вы зайти ко мне?» В клинике она рассказывает мне, что ее младенец, девочка, на четвертый день после родов отказалась от груди, хотя у матери был прилив молока и она кормила со второго дня. Мать сказала:

— А еще меня мучает, что, пока я кормила грудью, я видела ее шесть раз в день, а теперь, когда ее перевели на рожок, мне

• Слишком ранний прием антибиотиков может повлечь за собой изменения в клетках, обладающих высокой чувствительностью. Например, спровоцировать аномалию ушной раковины и вызвать глухоту. Сейчас стало больше глухих детей, чем раньше. Во многом это вызвано антибиотиками (Ф.Д.).

•^« Термин Андре Берже, психоаналитика, для определения особых отношений, связывающих грудного младенца с матерью, особенно если ребенок находится ис­ключительно на грудном вскармливании (Ф. Д.).

позволяют на нее посмотреть только если ко мне придут гости, и то только в половине второго; в остальное время мне нельзя ее видеть — это запрещено для всех детей, которые питаются из рожка.

Я стала вместе с ней разбираться в том, что произошло:

— Знаете, младенцы очень чувствительны к запахам; может быть, вам подарили туалетную воду, и ее аромат не понравился малышке?

— Нет, это была не вода, а мазь: на третий день у меня появилось маленькое раздражение на груди и врач из предосторож­ности велел мазать это место мазью.

— Да вы понюхайте сами, — сказала я, — она же воняет! Вы поднесли ребенка к груди, намазанной этой мазью. Возможно, в этом все и дело! Вымойте как следует грудь водой с мылом (что она и сделала). А теперь попросим, чтобы вам принесли малышку.

Она звонит. Приходит медсестра.

— Ах! Но, мадам, сейчас не время.

— Погодите, вот эта дама (то есть я) — врач.

— Ах, вот оно что! Хорошо, разумеется, сейчас я принесу вам ребенка, извините.

И вот она приносит ребенка. Как только медсестра вышла, мать подносит дочку к груди, и та с восторгом начинает сосать. Хитрая малышка не желала терпеть противный запах мази. Вот и все! Так легко было сказать молодой матери: «Из предосторожности вам следует смазывать грудь этой мазью, но перед кормлением мойте как следует грудь». Медсестра приходит за ребенком, и мать ей говорит:

— Знаете, она сосала грудь, очень хорошо сосала!

— Как? Она же только что получила свой рожок!

— Может, она и получила рожок, но ей очень понравилось сосать грудь.

— Ну, знаете! Вот доктор скажет вам, что он об этом думает! Он же запретил вам- давать ей грудь!

И на другой день женщина звонит мне:

— Я уже дома. Вчера вечером пришел врач, я ему все объяснила, и он закатил мне чудовищный скандал: «Ах, так значит, теперь я здесь уже не распоряжаюсь, здесь командует кто попало!» И выставил меня из клиники.

Ей пришлось вернуться домой, ко всем хозяйственным хлопотам, всего через пять дней после родов, при том, что дома у нее была малышка двух с половиной лет! Это бесчеловечно! Сущее злоупот­ребление властью... медицинской властью.

Столь безответственные реакции ответственных работников показывают, собственно, как функционируют некоторые лечебные и воспитательные учреждения. Почему это так? Почему ребенок, детство все время находятся под угрозой? Потому что опекающий ребенка взрослый, вместо того, чтобы находиться в распоряжении тех, кого он опекает, предоставлять им инициативу в тех случаях, когда это не представляет для них опасности, проецирует свое самолюбие, свои личные комплексы на то, что рассматривает как залог своей власти. Педиатр существует не для того, чтобы иметь власть над своими подопечными и их младенцами, а для того, чтобы служить этому новорожденному и его отношениям с матерью, — разумеется, не причиняя вреда их здоровью. Разве этот врач не знал, что младенец узнаёт мать по запаху? Не узнав материнской груди, тот антибский малыш отказался сосать; тогда его перевели на рожок, не задавшись ни единым вопросом. Если мать хочет отлучить ребенка от груди. она знает, чего хочет, и вправе этого хотеть; в таком случае и ребенок узнает об этом одновременно с матерью и согласится с ее желанием. Если мать хочет отлучить ребенка от груди, к ее груди приливает меньше молока или оно становится менее пита-, тельным; и ребенок соглашается бросить грудь. Но если мать страдает от этого отлучения, ребенок тоже страдает и еще больше цепляется за грудь. Тем более, если одновременно он лишается вида матери ее ритма, голоса, контакта с ее кожей. Почему его под предлогом отлучения от груди лишают права видеть мать, если только к ней не пришли посетители, да и то лишь пять минут и лишь в половине второго? Это означает, что ему не удается побыть с матерью наедине, а только при ком-то постороннем. Врач родильного дома об этом не думает, потому что на самом деле для него ребенок не есть : цель его медицинской деятельности. Он не видит в ребенке дитя- желание, и прежде всего не видит его избирательных отношений с отцом и матерью. Мать и новорожденный состоят в распоряжении! клиники и являются объектами неограниченной власти врача. Знаете ли вы, что в некоторых родильных домах матерям не разрешается самим пеленать новорожденных? Если они родили впервые, инст­рукторша учит их пеленать на целлулоидных куклах!

В отношениях взрослые / дети выявляются два основных «недоразумения»; их можно наблюдать во всех человеческих обществах. Прежде всего, ответственные лица нисколько не интересуются ин­дивидуальным развитием и самовыражением ребенка; они только ори-

ентируются в каждом отдельном случае на те нормы, которые им вдолбили. Вторая беда — всем распоряжается невежество, псевдо-знание. И наконец, решения остаются всегда за медициной и ад­министрацией, которые подменяют желания матери и ребенка с самых родов и даже раньше — во время беременности.

В конце концов, наблюдая примеры из повседневной жизни, на­чинаешь понимать, почему повторяются одни и те же ошибки. Это идет от нехватки языка, от нехватки уважения к только что ро­дившемуся человеку. Мы, врачи — об этом нужно твердить все время! — призваны с момента рождения служить отношениям младенца с матерью, в чем бы они ни заключались. Мать не хочет кормить грудью? Что ж, медицинский долг — помочь ей отказаться от грудного кормления, даже если младенец от этого страдает, потому что таково ее желание, а все, что относится к ребенку, должно входить в сферу ее желаний: на протяжении девяти месяцев внутриутробной жизни он находился у нее внутри, у них было общее кровообращение, и теперь он продолжает соглашаться с ее глубинными желаниями;

итак, следует поддерживать ее глубинное желание во что бы то ни стало. В то же время по мере возможности надо поощрять близость младенца к телу матери и желание матери говорить с младенцем, самой давать ему рожок, самой ухаживать за ним, пользуясь, если это у нее первый ребенок, помощью патронажной сестры.

Получается, что языковые отношения противоречат власти метода и авторитета, потому что с того момента как между матерью и ребенком устанавливается общение, безусловное подчинение и по­корность педагогу и советчику оказываются невозможными и теряют смысл. И думаю, что именно поэтому ответственные лица не в восторге от такого подхода. Для них это означает разоружиться, смириться с тем, что языковые отношения важнее, чем методика, которую они хотят навязать. Тесная связь между матерью и ребенком ускользает от их власти.

Тем, кто осуществляет родовспоможение и уход за новорожденными в первые недели, приходится узнать решительно все об этом существе, которое никогда не бывает похоже ни на одно другое; младенец — это не только он сам (она сама), но и его мать и отец, присутствующие или отсутствующие. Он совершенно не такой, как другой младенец, с другим отцом и с другой матерью. В этом случае ни индивидуум, ни особая связь человека с матерью и отцом не должны подчиняться общим для всех теориям. Конечно, всем людям предстоит пройти в своем развитии одни и те же этапы, но в разном ритме. Необходимо

поддерживать именно структурирование личности посредством новой радости, посредством связей ребенка с теми, кто являете его родителями и воспитателями. Прежде всего — язык, но язык опосредованный телесным контактом. Впервые рожающие женщин», иногда бывают подвержены тревоге. Необходимо деликатно помогать¹ матери — подсказывать ей приемы ухода за младенцем и, поддерживая ее интуицию, учить по реакциям ее малыша понимать его желания, Когда матери после восьми часов, проведенных детьми в яслях, набрасываются на своих малышей с поцелуями, те пугаются, плачут не понимают, кто это на них напал. Необходимо объяснять это матерям: для младенца восемь часов — все равно что для нас четыре дня, или даже больше, потому что он распознаёт мать только по запаху и по голосу. Ему нужно некоторое время, чтобы признать , ее после разлуки. Та руководительница ясель, которая хочет как следует подготовить матерей к встрече, непременно им скажет: «Вни­мание, сейчас вы увидите вашего ребенка; не набрасывайтесь на него с поцелуями; поговорите с ним; няня расскажет вам, как онпровел день; оденьте его; поговорите с ним ласково, а потом, дома, вы отпразднуете вашу встречу... Но не раньше». Такие малыши чувствуют себя в безопасности и не плачут при виде мамы, как плачут дети у матерей, которые испытывают фрустрацию и бездумно бросаются к своим малышам с объятиями и поцелуями. Кроме того, чувство незащищенности внушают своим детям и те матери, которые устали, которым некогда — они поспешно хватают «пакет», который им выдали, не поздоровавшись с ним, не поговорив с няней, точь-в-точь пакет в камере хранения.

Что такое языковые отношения? Это голос? Жест? Или язык мыслей?

Для зародыша это уже язык мыслей, а что касается взрослого, тут трудно понять, насколько для него это именно язык мыслей; тут и взаимопонимание, и радость от интуитивного общения, воз­буждающая во взрослом родителе нарциссизм и приобщающая ребенка к языку. При таком общении лучше всего, чтобы матери следовали своим порывам. Тут нет общего рецепта. Одни говорят flatlus vocis' с ребенком, которого носят в животе, другие этого не делают. Результаты бывают удивительные. У меня был опыт со старшим

• Flatlus vocis — явление речи, факт языка (лингв.): здесь: словами. — Прим пер.

сыном. Он родился в разгар войны, в 1943 году. Тогда я ездила по городу на велосипеде. Теперь-то мы не обращаем внимания, как круто поднимается улица Сен-Жак после бульвара Сен-Жермен. Я возвращалась домой и с трудом крутила педали. И тут ребенок у меня в животе, которому, вероятно, тоже было не по себе, потому что я устала, начал вертеться, вертеться так, что в конце концов я подумала: «Я не смогу крутить педали до самого дома. Я больше не могу! А идти пешком и толкать велосипед рядом с собой — это будет еще дольше!» Но тут меня осенило, и я обратилась к ребенку: «Послушай, милый, если ты будешь так барахтаться у меня в животе, дорога еще больше затянется, потому что ты мешаешь мне крутить педали. Посиди спокойно, и мы скоро приедем». Он немедленно затих. А я говорила с ним мысленно. Не вслух, и даже не шевеля губами. Он затих, я стала дальше нажимать на педали, приехала, наконец, домой, и сказала ему: «Ну вот мы и добрались». И он тут же буквально заплясал у меня в животе. Он был тогда восьмимесячным. А вечерами, когда я уставала, рядом был его отец, который тоже с ним говорив. Теперь известно (хотя тогда этого еще не знали), что зародыши лучше воспринимают низкие звуки, чем высокие. Когда говорила я, обращаясь, как правило, к его отцу, он продолжал вертеться. А когда отец ему говорил: «А теперь мы будем спать, и ты тоже будешь спать», — он сразу же успо­каивался.