МИНИСТЕРСТВО ОХРАНЫ ЗДОРОВЬЯ УКРАИНЫ 20 страница

Потребность в системе ценностных координат так ве­лика, что только ею одной объясняются некоторые фак­ты, повергавшие в изумление уже многих исследовате­лей проблемы человека. Например, разве не заслуживает удивления то обстоятельство, что человек с такой лег­костью оказывается жертвой иррациональных доктрин политического, религиозного или какого-нибудь иного толка, в то время как для людей, не находящихся под их влиянием, очевидно, что речь идет о совершенно бес­полезных концепциях. Отчасти этот факт объясняется гипнотическим влиянием вождей и внушаемостью чело­века. Но для большей части феноменов подчинения это­го объяснения недостаточно. Возможно, человек был бы менее подвержен влияниям, если бы он не обладал та­кой огромной потребностью в заданной системе коорди­нат. Чем больше идеология утверждает, что она может на все вопросы дать непротиворечивые ответы, тем она привлекательнее. Здесь, возможно, следует искать при­чину того, почему иррациональные или даже явно су­масшедшие системы идей обретают такую притягатель­ность.

Однако подобная географическая "карта" — это еще не достаточное руководство к действию. Человеку необходи­ма также цель, которая указывает ему, куда он должен идти. Животное таких проблем не знает. Его инстинкты обеспечивают ему и жизненные ориентиры, и жизненно важные цели. Но человек, у которого ослаблена инстинк­тивная детерминация, зато функционирует разум, позво­ляющий ему продумать разные варианты движения к цели, нуждается в объекте цочитания и преданности, подчинения и любви[174]. Ему нужен такой объект как цель, как фокус для любых стремлений и как основа для его реаль­ных (а не провозглашаемых "на публику") ценностей. Че­ловек нуждается в объекте почитания по многим причи­нам. Такой объект концентрирует и направляет его энер­гию, поднимает его самого над уровнем своего индивиду­ального бытия, над всеми сомнениями и сложностями, он придает его жизни определенный смысл. Когда человек ради такого объекта возвышается над своим одиноким "Я", он трансдендирует самого себя и сбрасывает оковы своего абсолютного эгоцентризма, переходит в совершен­но иное состояние[175].

Объектом почитания может быть что угодно. Человек может поклоняться идолу, который потребует от него убий­ства собственных детей, или идеалу, который побуждает его беречь и защищать их. Он может стремиться к умно­жению жизни или к ее уничтожению. Целью может стать жажда денег или жажда власти, стремление любить или ненавидеть, желание быть храбрым и продуктивным. Че­ловек может служить самым различным идолам и целям, и надо помнить, что сама по себе потребность в таком служении — это первичная экзистенциальная потребность, которая должна быть удовлетворена любой ценой и во что бы то ни стало; хотя, разумеется, вопрос об объекте имеет огромное значение, ведь это вопрос о том, какие у тебя идолы и какие идеалы.

Исторические корни

Когда рождается ребенок, он покидает надежное приста­нище — материнское тело и прощается с тем состоянием, когда он еще был частью природы и жил благодаря мате­ри. В момент рождения он еще симбиотически связан с матерью, и даже после рождения тесная связь между ними сохраняется значительно дольше, чем у большинства дру­гих живых существ.

Тем не менее даже после разрыва этой связи остается огромная потребность сохранить первоначальные узы, глубин­ная тоска по невозможному возврату в материнское тело или желание найти такую новую жизненную ситуацию, ко­торая гарантировала бы укрытие и абсолютную безопасность[176].

Однако биологическое, а особенно нейрофизиологиче­ское устройство (строение) человека не пускают его в рай. Ему остается только одна альтернатива: либо он настаивает на своем желании вернуться назад — но за это придется платить симбиозной зависимостью от матери (эта зависи­мость может быть перенесена на другой объект почита­ния, символизирующий мать: это может быть земля, при­рода, Бог, нация, бюрократическая машина и т. д.), — либо он будет двигаться вперед и самостоятельно устраи­ваться в этом мире (при этом он освободится от всякого давления прошлого, установит новые связи с людьми, ощутит свое братство со всем человечеством и постепенно обрастет новыми корнями).

Осознав свою изолированность, человек должен найти новые связи со своими согражданами; от этого зависит его душевное и духовное здоровье. Без сильных эмоциональ­ных связей с миром он будет невыносимо страдать от своего одиночества и потерянности. Но ведь в его силах устано­вить различные формы связи с другими людьми. Он может любить других людей — для этого он должен сам быть независимой и творческой личностью, или он может устано­вить некие симбиозные связи, т. е. стать частью какой-то группы или сделать группу людей частью своего Я. В этом симбиозном союзе он стремится либо к господству над други­ми (садизм), либо к подчинению (мазохизм). Если человеку закрыты и путь любви, и путь" симбиоза, тогда он решает эту проблему иначе: он вступает в отношения с самим собой (нарциссизм). В результате он сам для себя стано­вится целым миром и "любит" целый мир в себе самом.

Это довольно часто встречающаяся форма самоопреде­ления личности, которая не обрела других привязаннос­тей (нередко эту форму путают с садизмом), но она опас­на. В экстремальных случаях она ведет к определенным формам помешательства.

Последняя, и злокачественная, форма решения этой про­блемы (в сочетании с экстремальным нарциссизмом) — это деструктивность, желание уничтожить всех остальных лю­дей. Если никто, кроме меня, не существует, то нечего боять­ся других и мне не нужно вступать с ними в отношения. Разрушая мир, я спасаюсь от угрозы быть уничтоженным[177].

Чувство единения

Экзистенциальная раздвоенность человека была бы невы­носима, если бы он не мог установить единство с самим собой, а также с природным и социальным миром вокруг себя. Однако есть немало возможностей обрести это един­ство.

Человек может отключить свое сознание, приводя себя в состояние экстаза или транса; это достигается с помо­щью наркотиков, сексуальных оргий, поста, танца и мно­гих других ритуалов, которые достаточно распространены в различных культурах. Он может также попытаться иден­тифицировать себя с животным, чтобы таким образом вер­нуть утраченную гармонию с природой. Этот способ обре­тения единства лежит в основе многих примитивных ре­лигий, когда древний вождь племени изображал какое-либо священное животное, надевая его маску и всем сво­им поведением отождествляя себя со зверем (как это дела­ли, например, тевтонские "свирепые воины" (берсеркеры), которые отождествляли себя с медведем). Целостность мо­жет быть достигнута и другим путем, например, когда человек всю свою энергию направляет на служение одной всепожирающей страсти: к деньгам, к власти, к славе или к разрушению.

Любая подобная попытка восстановить свою целост­ность имеет целью отключение разума. Все служит этой цели, но все эти попытки обречены. Трагизм состоит в том, что независимо от того, длится ли это состояние не­долго (как опьянение и транс) или носит более длитель­ный характер (как ревность, ненависть, жажда власти), любая мания делает человека калекой, отрывает его от других людей, "пожирает" его, ставит в зависимость от его страсти так же сильно, как наркомания.

Есть только один путь к целостности, который не де­лает человека инвалидом. Эта попытка была предприня­та в первом тысячелетии до Христа во всех высокоразви­тых цивилизациях — в Китае, Индии, Египте, Палести­не и Греции. Великие религии, которые выросли на почве этих культур, учили, что никакое забытье, отключение сознания не спасет человека от внутреннего раздвоения. Единство достижимо лишь на пути всестороннего развития разума, а также способности любить. Как бы велики ни были различия между даосизмом*, буддизмом, проро­ческим иудаизмом и евангелическим христианством, все эти религии имеют общую цель: дать человеку чувство единения, и притом не ценой возврата к животному суще­ствованию, а путем собственно человеческого самовыра­жения — в единстве с природой, со своими согражданами и с самим собой. За 2,5 тысячелетия человек, похоже, не очень далеко ушел в достижении этой цели. Причиной этого можно считать недостаточность экономического и социального развития разных стран, а также социально-прикладную функцию религии в деле управления или ма­нипулирования массами людей. Однако это новое пони­мание единства имело для психического развития челове­ка революционное значение, такое же, как изобретение землепашества и ремесла для экономики. Это видение ни­когда полностью не исчезало; оно пробудилось к новой жизни в христианских сектах, у религиозных мистиков всех направлений, у гуманистов Ренессанса, а в светской форме — в философии Маркса. Проблема выбора пути (прогрессивного или регрессивного) — это не только со­циально-историческая проблема. Каждый отдельный че­ловек сталкивается с ней не раз в своей жизни. Разумеет­ся, если он живет в застойном обществе, которое не идет по пути прогресса, то свобода индивидуального выбора весьма ограниченна, и все-таки она существует. Но чтобы пойти "против течения", индивиду требуется огромное напряжение духа, ясность мысли и обращение к трудам великих гуманистов (невроз лучше всего интерпретиро­вать как столкновение двух полярных тенденций в чело­веке, а успешно проведенный психоанализ может подтолк­нуть личность к принятию прогрессивных решений). Для современного кибернетического общества характерно иное решение экзистенциальной проблемы раздвоения личнос­ти. Здесь человек сужает свое бытие до рамок своей соци­альной роли, он начинает чувствовать себя маленьким, потерянным, ненужным и в погоне за вещами сам стано­вится всего лишь вещью. Спасаясь от экзистенциальной раздвоенности, человек идентифицирует себя со своей со­циальной организацией и забывает про то, что он лич­ность. Таким образом — если пользоваться терминологией Хайдеггера — человек перестает быть личностью и пре­вращается в некое "оно". Он оказывается в состоянии так называемого "негативного экстаза"; он забывает себя, те­ряет лицо: он больше — не личность, а вещь.

Творческие способности

Когда человек понимает, что он живет в странном и страш­ном мире и бессилен что-либо в нем изменить, его может охватить отчаяние. Однако он не позволяет, чтобы его считали пассивным объектом, он не хочет утратить свою субъективность, свое "Я". А для этого он постоянно под­держивает в себе и создает для окружающих ощущение своей дееспособности, т. е. он все время должен "действо­вать"; в современных терминах это называется "быть эф­фективным". Сегодня под "эффективностью" понимается такая деятельность, которая приносит успех. Но это есть искажение изначального смысла слова, так как эффек­тивность происходит от латинского ex-facere — "делать". Быть эффективным, следовательно, значит что-то совер­шать, осуществлять, реализовывать, выполнять, т. е. быть способным к действию. Мы называем кого-то дееспо­собным, если он обладает способностью что-то делать, совершать и производить. Эта способность означает, что человек не слаб и не беспомощен, что он является жи­вым, функционирующим человеческим существом. Дее­способность означает, что человек активен, что не только другие действуют на него, но и он сам действует на дру­гих людей. В конечном счете быть дееспособным — это и значит существовать. Этот принцип можно сформулиро­вать следующим образом: я существую, поскольку я что-то делаю.

Целый ряд исследователей разделяют эту точку зре­ния. В начале нашего столетия, изучая феномен игры, К. Гроос написал, что существенным мотивом в детской игре является радость от осуществления каких-либо дей­ствий. Это было его объяснением того, что ребенку до­ставляет колоссальное удовольствие чем-то греметь, тас­кать за собой вещи, плескаться и брызгаться в лужах и т. п. Гроос отсюда заключает: "У нас есть стремление к

познанию, но еще сильнее наше стремление к осуществ­лению действий". Аналогичную идею высказал пятью­десятью годами позже Ж. Пиаже. Наблюдая за детьми, он заметил, что малышам в первую очередь нравятся те предметы, которые они могут вовлечь в сферу своих дей­ствий. Подобного же взгляда придерживается Р. В. Уайт, когда утверждает, что "стремление получить полномо­чия" является одной из самых мощных мотиваций че­ловеческого поведения; он предлагает называть мотивационную сферу приобретения компетентности словом "effectance".

Та же самая потребность находит выражение в языке (я имею в виду английский): у многих детей около полу­тора лет первой фразой становится какой-либо вариант "I do", что означает "я делаю", дети раньше говорят "те" (меня, я), чем "ту" — мой. Ребенок до 18 месяцев нахо­дится в состоянии чрезвычайной беспомощности, и даже позднее он еще сильно зависит от доброжелательности и доброй воли других. Однако с каждым днем ребенок ста­новится самостоятельнее (в то время как взрослые мед­ленно меняют свое отношение к нему) и пытается различ­ными способами привлечь к себе внимание: он орет, хва­тает руками все подряд, заставляет всех вокруг себя кру­титься — все это одно из проявлений активности и воле­изъявления. Чаще всего приходится капитулировать пе­ред превосходящими силами взрослых, но это поражение не остается без последствий. Подрастая, ребенок находит разные возможности отплатить за поражение, при этом он сам осуществляет те самые действия, от которых он страдал, будучи младенцем: если в детстве от него требо­вали подчинения, он стремится господствовать, если его били, он сам становится драчуном, — словом, он делает то, что был вынужден терпеть, или же то, что раньше ему запрещали. Практика психоанализа дает огромный фактический материал, подтверждающий, что многие не­врозы, навязчивые идеи и сексуальные аномалии являют­ся следствием определенных запретов в раннем детстве. Складывается впечатление, что вынужденный переход ре­бенка от пассивной роли к активной (даже если и без­успешный) означает всего лишь попытку залечить еще открытые раны. И этим, возможно, объясняется тот факт, что "запретный плод" так сладок[178].

Притягательной силой обладает не только то, что не было разрешено, но также и то, что было невозможно. Человек явно испытывает глубокую потребность проник­нуть в глубины своего социального и природного бытия, гонимый желанием вырваться из тех рамок, в которые он загнан. Этот порыв, вероятно, играет важную роль: он может толкнуть человека как на подвиг, так и на преступление. Взрослые, так же как и дети, стремятся доказать самим себе, что они способны осуществлять действия. Есть много разных способов такого доказа­тельства: например, у грудного младенца можно вызвать выражение удовольствия, когда его укачивают; каждый знает счастливое чувство, когда тебе улыбается люби­мая, когда ты способен возбудить интерес у собеседника или добиться взаимности в сексе. Того же самого можно достичь в материальном производстве, интеллектуаль­ной и художественной деятельности. Однако та же самая потребность может быть удовлетворена другим путем — когда человек получает власть над другими людьми, когда он проходит через все эмоциональные состояния — от сопереживания до наслаждения их страданиями; когда, например, убийца наблюдает смертельный страх на лице жертвы или когда страна-агрессор завоевывает другую страну и оккупанты разрушают то, что было построено другими. Потребность в действии также находит свое выражение в межличностных отношениях, в отношении к животным, к неживой природе и даже к идеям. В от­ношении к другим людям принципиальная альтернати­ва состоит в том, что человек чувствует себя способным либо вызывать любовь, либо доставлять людям страда­ние, вселять в них ужас. В отношении к вещам альтер­натива состоит в том, что человек стремится либо стро­ить что-то, либо разрушать. Как бы ни были противоположны эти альтернативы, они являются только различ­ными реакциями на одну и ту же экзистенциальную по­требность действовать. Если рассматривать депрессию и скуку, то можно обнаружить богатый материал, доказы­вающий, что нет страшнее муки, чем состояние челове­ка, обреченного на бездействие. Ведь безделье означает полную импотенцию, в которой сексуальная импотен­ция составляет только малую долю. Спасаясь от этих невыносимых ощущении, человек готов испробовать лю­бые средства — от сумасшедшей работы до наркомании, жестокости и убийства.

Возбуждение и стимулирование

Русский нейрофизиолог Иван Сеченов впервые в своем труде "Рефлексы головного мозга" доказал, что нервная система обладает потребностью в действии, т. е. должна иметь определенный минимум возбуждения. Ту же точку зрения разделяет и Р. Б. Ливингстон:

Нервная система является источником активности и ин­теграции. Мозг не только реагирует на внешние раздражите­ли; он сам спонтанно активен... Активность мозговой клет­ки начинается в эмбриональной жизни и, вероятно, вносит свой вклад в организационное развитие. Развитие мозга наи­более быстро происходит перед рождением и несколько меся­цев спустя. После периода бурного роста скорость развития существенно снижается, однако и у взрослых оно не останав­ливается; нет такого предела, после которого развитие пре­кращалось бы и после которого способность к реорганизации исчезла бы вследствие болезни или ранения.

Далее он пишет:

Мозг расходует примерно столько же кислорода, сколько и активная мышца. Но активная мышца может переносить столь высокий расход кислорода сравнительно недолго, в то время как нервная система в течение всей жизни имеет такой высокий расход кислорода, и в период бодрствования, и во время сна — от рождения и вплоть до самой смерти.

Нервные клетки мозга всегда обладали биологической и электрической активностью. Особый феномен, который помогает распознать потребность мозга в постоянном воз­буждении, — это феномен сновидений. Доказано, что мы проводим значительную часть нашего сна (около 25%) всновидениях. Причем индивидуальные различия состоят не в том, видит ли человек сны или нет, а в том, помнит ли он их после пробуждения. Установлено также, что люди с нарушением этой сферы нередко оказываются не вполне нормальными. Возникает вопрос: почему мозг, который составляет только 2% веса тела, является орга­ном (наряду с сердцем и легкими), сохраняющим свою активность во время сна, хотя другие органы и части тела в это время находятся в состоянии покоя; или, если выразиться языком нейрофизиологов, почему мозг расхо­дует 20% всего потребляемого объема кислорода и днем, и ночью. Кажется, что это указывает на то, что нейроны "должны" находиться в состоянии повышенной активно­сти по сравнению с клетками в других частях тела. Гово­ря о причинах этого явления, уместно допустить, что обес­печение мозга достаточной мерой кислорода имеет для жизни столь важное значение, что мозг получает совер­шенно особый рацион для активности и возбуждения.

Потребность маленького ребенка в стимулировании до­казана многими исследователями. Р. Шпитц указал на пато­логические последствия недостаточной стимуляции малень­ких детей. Харлоу и другие показали, что обезьяны страда­ют тяжелыми психическими нарушениями, если их в ран­нем возрасте отрывают от материнского тела[179]. Д. Е. Шехтер также рассматривал эту проблему, считая, что соци­альная стимуляция является важной предпосылкой раз­вития ребенка. Он приходит к выводу, что "без адекват­ной социальной стимуляции (как, например, у слепых и госпитализированных детей) развиваются отклонения в эмоциональной и социальной сфере: в речи, в абстракт­ном мышлении и самоконтроле"[180].

Экспериментальные исследования также показали, что существует потребность в стимуляции и возбуждении. Э. Таубер и Ф. Коффлер (1966) доказали у новорожденных оптокинетическую нистагматическую реакцию* на движе­ние. Вольф и Уайт (1965) наблюдали, что новорожден­ные дети в первые дни жизни реагируют на перемещение предметов движением глаз. Фантц (1958) обратил внима­ние, что взгляд малыша в первые две недели его жизни дольше задерживается на более сложных визуальных объектах, чем на более простых. Шехтер добавляет к это­му: "Разумеется, мы не можем знать, каковы зрительные восприятия новорожденного, но все же можем сделать осто­рожный вывод, что новорожденный «предпочитает» слож­ные раздражители простым". Исследования в Универси­тете Макгилла показали, что изоляция от внешних раз­дражителей, как правило, ведет к нарушениям восприя­тия, даже при условии удовлетворения всех физиологиче­ских потребностей испытуемых и довольно высокой опла­те их труда. Так, в этом случае исключение внешних воз­действий привело испытуемых в такое беспокойство, ко­торое граничило с полной утратой равновесия, — несколь­ко человек уже через несколько часов вынуждены были отказаться от эксперимента, несмотря на связанные с этим финансовые потери.

Наблюдения повседневной жизни показывают, что че­ловеческий организм (так же точно, как животный) нуж­дается не только в некотором минимальном отдыхе, но и в некотором (хоть минимальном) количестве волнения (воз­буждения). Мы видим, что человек жадно ищет возбуж­дения и непосредственно реагирует на него. Перечисление стимулов и раздражителей не имеет смысла, этот список практически бесконечен.

Отдельные индивиды (и целые культуры) отличаются друг от друга только с точки зрения основных способов и приемов стимулирования возбуждения (волнения). Ката­строфа, убийство, пожар, война и секс — вот одни источ­ники волнений, но, с другой стороны, такими источника­ми являются любовь и творческий труд. Греческая траге­дия наверняка была для зрителей не менее мощным ис­точником эмоций, чем садистские представления в рим­ском Колизее (хоть и каждый на свой лад). Различие это очень важно, хотя до сих пор ему не уделялось достаточ­ного внимания. И я считаю, что стоит немного остано­виться на этом вопросе, пусть и придется для этого сде­лать некоторое отступление.

В литературе по психологии и нейрофизиологии поня­тие "стимул" означает почти исключительно то, что я здесь называю словами "простой стимул". Когда человеку грозит опасность, он реагирует прямо и непосредственно, почти рефлекторно, — ибо эта реакция происходит на основе его нейрофизиологической организации. То же са­мое относится и к другим естественным потребностям (го­лод, жажда и в какой-то мере — секс). В этом случае человек реагирует (reagiert), но не воодушевляется (agiert), т. е. не проявляет активности, выходящей за рамки "ми­нимальной нормы" (которая нужна, чтобы убежать, на­пасть или прийти в состояние сексуального возбуждения). Можно даже в этом случае сказать, что при таком типе реакции реагирует не сам человек, а его мозг или весь его физиологический механизм, который выполняет эту фун­кцию за него.

Однако часто остается без внимания тот факт, что су­ществуют еще и другие способы возбуждения, другие сти­мулы, которые вдохновляют человека, заставляют его тре­петать. Таким источником воодушевления (вдохновения, восторга) может стать, например, ландшафт, музыка, про­читанный роман или встреча с любимым человеком, новая идея или удачные стихи. Любой из этих объектов вызыва­ет у человека не простые, а сложные эмоции; они требуют такой реакции, которую можно назвать "сопереживани­ем". В этом случае от нас ожидается такое поведение, ко­торое демонстрирует активный интерес к "своему объек­ту", стремление открывать в нем все новые грани (при этом он уже перестает быть просто объектом), а происхо­дит это по мере того, как мы все более пристально и вни­мательно всматриваемся в него. И мы сами перестаем быть пассивным объектом, на который воздействует раздражи­тель (стимул) и который "пляшет под чужую дудку". Вме­сто этого мы сами проявляем свои способности и свое от­ношение к миру. Мы проявляем творческую активность.

Таким образом, простой стимул вызывает к жизни влечение, т. е. здесь можно сказать "меня влечет", а вдохнов­ляющий стимул мобилизует стремление, т. е. такую ре­акцию, в ходе которой человек активно устремляется к определенной цели.

Различение двух категорий стимулов (раздражителей) и двух типов реакций имеет очень важные последствия. Стимулы первой категории — "простые" — в случае повторения сверх меры перестают действовать. (Это связано с нейрофизиологическим принципом экономии: мозг про­сто перестает реагировать на сигналы возбуждения, ибо в случае слишком частых повторений они больше не вос­принимаются как важные.) Для того чтобы стимул дей­ствовал долго, необходимо введение какого-либо элемента новизны: т.е. надо что-то менять в раздражителе (содер­жание, форму или интенсивность воздействия).

Активирующие (вдохновляющие) стимулы действуют совсем по-другому. Они никогда не остаются теми же са­мыми, они постоянно изменяются уже хотя бы потому, что вызывают творческую реакцию, — и потому всегда воспринимаются, как "в первый день творения". Тот, кого стимулируют ("стимулируемый"), сам одухотворяет свой стимул и видит его каждый раз в новом свете, ибо откры­вает в нем все новые и новые грани. Между стимулом и "стимулируемым" возникает отношение взаимодействия, здесь нет механического одностороннего воздействия по типу:

стимул S -> R реакция

(стимулирование -> ответ).

Наши рассуждения о различии стимулов каждый мо­жет проверить на своем собственном опыте. Ведь каждый знает, что есть самые разные книги, которые можно чи­тать и перечитывать десятки раз, — и это никогда не будет скучно. Это греческие трагедии, стихи Гёте, романы Кафки, проповеди Майстера Экхарта, сочинения Парацель­са, философские работы досократиков, труды Спинозы, Карла Маркса и многое другое. Конечно, эти примеры но­сят слишком личный характер, и каждый может заме­нить их на своих любимых авторов. Однако такие произ­ведения всегда воодушевляют, они пробуждают читателя и расширяют поле его восприятия, позволяют увидеть все новые и новые нюансы. А с другой стороны, любой деше­вый роман уже при втором прочтении вызывает тоску и навевает сон.

Простые и сложные стимулы играют важную роль при обучении. Если в процессе обучения человек проникает в глубь вещей, если идет движение с поверхности явления к его причинам и корням, от ложных идеологических постулатов к голым фактам, и — значит — к истине, то такой процесс обучения вдохновляет учащихся и стано­вится условием человеческого роста (при этом я имею в виду не только чтение учебников, но и те открытия, кото­рые делает ребенок или безграмотный абориген из прими­тивного племени, наблюдая природу). Если же, с другой стороны, под учебой понимать только усвоение стандарт­ного набора учебно-воспитательной информации, то это больше похоже на формирование условных рефлексов; та­кая дрессура связана с простым стимулированием и опи­рается на потребность индивида в успехе, надежности и одобрении.

Современное индустриальное общество ориентировано почти исключительно на такого рода "простые стимулы": секс, накопительство, садизм, нарциссизм и деструктив­ность. Эти стимулы воспроизводят средства массовой ин­формации (радио и телевидение, кино и пресса). Их по­ставляет также потребительский рынок. По сути дела, вся реклама построена на стимулировании у потребителя желаний и потребностей. Механизм ее действия очень прост: простой стимул (S) -> прямая пассивная реакция (R). Этим-то и объясняется необходимость постоянной смены раздражителей: необходимо, чтобы воздействие сти­мулов не прекращалось. Автомобиль, который сегодня при­водит нас в "восторг", через один-два года покажется скуч­ным и неинтересным, и потому в погоне за новым ощуще­нием восторга потребитель постарается купить новую мо­дель. Местность, которая нам хорошо известна, автома­тически вызывает скуку, и потому в поисках новых ощу­щений нас "посещает беспокойство, охота к перемене мест". В этом же контексте можно рассмотреть и смену сексуальных партнеров.

Следует добавить, что при этом дело не только в самом стимуле, но и в "стимулируемом" индивиде. Ни вдохно­венные стихи, ни вид природной красоты не тронут сердце ипохондрика, погруженного в свои страхи, комплексы или просто душевную лень.

Воодушевляющий стимул нуждается в "понимающем" реципиенте — не в том смысле, что это должен быть обра­зованный человек, а в том смысле, что он должен быть тонко чувствующим человеком. С другой стороны, человек с богатой внутренней жизнью сам по себе активен и не нуждается в особых внешних стимулах, ибо в действи­тельности он сам ставит себе цели и задачи.

Эта разница очень заметна в детях. До определенного возраста (где-то лет до пяти) дети настолько активны и продуктивны, что сами постоянно находят себе "стиму­лы", сами их "создают". Они могут сотворить целый мир из обрывков бумаги, кусочков дерева, мелких камешков, стульев и любых других предметов. Но уже в шесть лет, когда они попадают под жернова воспитательной мельни­цы, они начинают приспосабливаться, утрачивают свою непосредственность, становятся пассивными и нуждаются в таком стимулировании, которое позволяет им пассивно реагировать. Ребенку, например, хочется иметь какую-то сложную игрушку, он ее получает, но очень скоро она ему надоедает. Короче говоря, он поступает с игрушками так же, как это делают взрослые с автомашинами, одеждой и сексуальными партнерами.

Существует еще одно важное различие между просты­ми и сложными стимулами (раздражителями). Человек, ведомый каким-либо простым стимулом, переживает сме­шанное чувство желания (охоты, зуда), удовлетворения и избавления; когда наступает удовлетворение — "ему боль­ше ничего не надо". Что касается сложных стимулов, то они никогда не вызывают чувства пресыщения, их нико­гда не может быть "слишком много" (не считая, конечно, чисто физической усталости).