МИНИСТЕРСТВО ОХРАНЫ ЗДОРОВЬЯ УКРАИНЫ 13 страница

Скудное потребление не является сущностным призна­ком технических средств. Скорее это слово употребляется для характеристики отношения между средствами и их исполь­зованием (и целями их применения). Например, мы можем предположить, что практической целью охотничьего обще­ства было здоровье племени и для достижения этой цели вполне достаточным вооружением были лук и стрелы. Есть .много доказательств того, что охотники трудились значи­тельно меньше нас и что обеспечение рода пропитанием было для них не мукой, а нормальным занятием, которое достав­ляло им радость и оставляло много свободного времени для сна и отдыха, чем не может похвастаться ни одна другая общественная система...

Поэтому можно предположить, что охотники были из­бавлены от погони за изобилием и пребывали в убежденнос­ти, что могут "легко удовлетворить" потребности всех своих собратьев. И эта уверенность не покидала их в самых суро­вых обстоятельствах (эту позицию выражает философия пле­мени пинан с о-ва Борнео: "Если сегодня у нас нет пищи, то мы получим ее завтра").

Выводы Салинса имеют особое значение потому, что он представляет среди антропологов меньшинство, которое не считает обязательным держаться ценностных сужде­ний современного общества. Он показывает, до какой сте­пени социологи искажают картину жизни изучаемых ими племен, а причиной этих искажений является то, что они делают выводы на основе своих представлений о сущности экономики. Так же точно выводы современных антропо­логов о природе человека ведут к ошибкам, ибо они осно­ваны большей частью на данных из истории цивилизован­ного человечества.

Война у первобытных народов

Хотя оборонительная агрессивность и жестокость не яв­ляются, как правило, причиной войны, но эти черты все же находят выражение в способе ведения войны. Поэтому данные о ведении войн первобытными народами помогают дополнить наши представления о сущности первобытной агрессивности.

Подробный рассказ о войне племени уолбири в Австра­лии мы находим у Меггита; Сервис считает, что это опи­сание представляет весьма меткую характеристику перво­бытных войн у охотничьих племен.

Племя уолбири не отличалось особой воинственностью — в нем не было военного сословия, не было профессиональ­ной армии, иерархической системы командования; и очень редко совершались завоевательные походы. Каждый мужчи­на был (и остается) потенциальным воином: он вооружен постоянно и всегда готов защищать свои права; но в то же время каждый из них был индивидуалистом и предпочитал сражаться в одиночку, независимо от других. В некоторых столкновениях случалось так, что родственные связи стави­ли мужчин в ряды вражеского лагеря и к одной из таких групп могли случайно принадлежать все мужчины некото­рой общины. Но никаких военных командиров, выбранных или передаваемых по наследству должностей, никаких шта­бов, планов, стратегии и тактики там не было. И если даже были мужчины, отличившиеся в бою, они получали уваже­ние и внимание, но не право командовать другими. Но бы­вали обстоятельства, когда сражение развивалось так стре­мительно, что мужчины точно и без промедления вступали в бой, применяя именно те методы, которые вели к победе. Это правило и сегодня распространяется на всех молодых неженатых мужчин.

Во всяком случае, не было причин для того, чтобы одно племя вынуждено было ввязаться в массовую войну против других. Эти племена не знали, что такое рабство, что такое движимое или недвижимое имущество; завоевание новой тер­ритории было только обузой для победителя, ибо все духов­ные узы племени были связаны с определенной территори­ей . Если и случались изредка небольшие завоевательные войны с другими племенами, то, я уверен, они отличались разве что по масштабу от конфликтов внутри племени или даже рода. Так, например, в битве при Варингари, которая приве­ла к завоеванию водоема Танами, участвовали только муж­чины из племени ванаига, и притом не более двадцати чело­век. И вообще мне не известно ни одного случая заключения военных союзов между племенами ради нападения на другие вальбирийские общины или другие племена.

С технической точки зрения такого рода конфликты между первобытными охотниками можно называть сло­вом "война". И в этом смысле можно прийти к выводу, что человек испокон веков вел войны внутри своего вида и потому в нем развилась врожденная тяга к убийству. Но такое заключение упускает из виду глубочайшие различия в ведении войн первобытными сообществами разного уровня развития и полностью игнорирует отличие этих войн от войн цивилизованных народов. В первобытных культурах низкого уровня не было ни централизованной организа­ции, ни постоянных командиров. Войны были большой редкостью, а о захватнических войнах не могло быть и речи. Они не вели к кровопролитию и не имели цели убить как можно больше врагов.

Войны же цивилизованных народов, напротив, имеют четкую институциональную структуру, постоянное ко­мандование, а их цели всегда захватнические: либо это завоевание территории, либо рабов, либо прибыли. К тому же упускается из виду еще одно, быть может самое глав­ное, различие: для первобытных охотников и собирателеи эскалация воины не имеет никакой экономической выгоды.

Прирост населения охотничьих племен так незначителен, что фактор народонаселения очень редко может оказаться причиной завоевательной войны одной общины против дру­гой. И даже если бы такое случилось, то, скорее всего, это не привело бы к настоящей битве. Вероятнее всего, дело обо­шлось бы даже без борьбы: просто более многочисленная и сильная община предъявила бы свои претензии на "чужую территорию", реально начав там охотиться или собирать пло­ды. А кроме этого, какая прибыль от охотничьего племени, там и взять-то нечего. У него мало материальных ценнос­тей, нет стандартной меновой единицы, из которых склады­вается капитал. Наконец, такая распространенная в новое время причина войн, как обращение в рабство военнопленных, на стадии первобытных охотников не имела никакого смысла из-за низкого уровня производства. У них просто не хватило бы сил и средств на содержание военнопленных и рабов.

Общая картина первобытных войн, нарисованная Сер­висом, подтверждается и дополняется многими исследова­телями, которых я еще постараюсь дальше процитиро­вать[112]. Пилбим подчеркивает, что это были столкновения, но не войны. Дальше он указывает на то, что в охотничь­их сообществах пример играл более важную роль, чем сила и власть, что главным принципом жизни были щедрость, взаимность и сотрудничество.

Стюарт делает интересные выводы относительно веде­ния войны и понятия территориальности:

Прошло немало дискуссий по вопросу о собственности на территорию у первобытных охотников (кочевников): были ли у них постоянные территории или источники питания, и если да, то как они обеспечивали защиту этой собственности. И хотя я не могу утверждать однозначно, но считаю, что это было для них нетипично. Во-первых, малые группы, входя­щие в более крупные общности племени, обычно вступают в перекрестные браки, смешиваются между собой, если они слишком маленькие, или разделяются, если становятся слиш­ком большими. Во-вторых, первичные малые группы не про­являют тенденции к закреплению за собой каких-то специ­альных территорий. В-третьих, когда говорят о "войне" в та­ких общностях, то чаще всего речь идет не более чем об акциях мести за колдовство или что-либо в этом роде. Или же имеются в виду длительные семейные распри. В-четвертых, известно, что главный промысел на больших территориях состоял в сборе плодов, но я не знаю ни одного случая, чтобы территорию с плодами кто-либо защищал от нападения. Пер­вичные группы не дрались друг с другом, и трудно себе пред­ставить, каким образом племя могло бы созвать своих муж­чин, если бы потребовалось объединенными усилиями защи­тить свою территорию, и что могло бы послужить для этого причиной. Правда, известно, что некоторые члены группы брали в индивидуальное пользование отдельные деревья, ор­линые гнезда и другие специфические источники пропитания, но остается совершенно непонятно, каким образом эти "объек­ты" могли охраняться, находясь друг от друга на расстоянии нескольких миль.

К аналогичным выводам приходит и Н. Н. Терни-Хай. В работе 1971 г. он замечает, что хотя страх, гнев и фрустрация представляют собой универсальные пережи­вания человека, но искусство ведения войны развилось на позднем этапе человеческой эволюции. Большинство первобытных общностей были неспособными к ведению войны, так как у них отсутствовал необходимый уровень категориального мышления. У них не было такого поня­тия организации, какое совершенно необходимо, если кто-то хочет захватить соседнюю территорию. Большинство войн между первобытными племенами — это вовсе не вой­ны, а рукопашные схватки. Как сообщает Рапопорт, ант­ропологи встретили работы Терни-Хая без особого вооду­шевления, ибо он раскритиковал всех профессиональных антропологов за отсутствие в их отчетах достоверной ин­формации "из первых рук" и назвал все их выводы о пер­вобытных войнах недостаточными и дилетантскими. Сам он предпочитал опираться на любительские исследования этнологов прошлого поколения, ибо они содержали дос­товерную информацию из первых рук[113].

Монументальный труд Кейнси Райта содержит 1637 страниц текста, включая обширную библиографию. Здесь дается глубокий анализ первобытных войн, основанный на статистическом сравнении данных о 653 первобытных народах. Недостатком этой работы является преимущественно описательно-классификационный ее характер. И все же ее результаты дают статистику и показывают тен­денции, совпадающие с выводами многих других исследо­вателей. А именно: "Простые охотники, собиратели и зем­ледельцы — это наименее воинственные люди. Большую воинственность обнаруживают охотники и крестьяне бо­лее высокой ступени, а самые высокопоставленные охот­ники и пастухи — это наиболее агрессивные люди из всех древних".

Эта констатация подтверждает гипотезу о том, что драч­ливость не является врожденной чертой человека, и по­тому о воинственности можно говорить лишь как о функ­ции цивилизационного развития. Данные Райта ясно по­казывают, что общество становится тем агрессивнее, чем выше в нем разделение труда, что самыми агрессивными являются социальные системы, в которых уже есть деле­ние на классы. И наконец, эти данные свидетельствуют, что воинственности в обществе тем меньше, чем устойчи­вее равновесие между различными группами, а также меж­ду группой и ее окружающей средой; чем чаще нарушает­ся это равновесие, тем скорее формируется готовность во­евать.

Райт различает четыре типа войн: оборонительные, со­циальные, экономические и политические. Под оборони­тельной войной он понимает такое поведение, которое не­избежно в случае реального нападения. Субъектом такого поведения может оказаться даже народ, для которого вой­на является совершенно нехарактерной (не является час­тью его традиции): в этом случае люди спонтанно "хвата­ются за любое оружие, которое подвернется под руку, что­бы защитить себя и свой дом, и при этом рассматривают эту необходимость как несчастье".

Социальные войны — это те, в ходе которых, как пра­вило, "не льется много крови" (похоже на описанные Сер­висом войны между охотниками). Экономические и поли­тические войны ведут народы, заинтересованные в захва­те земли, сырья, женщин и рабов, или ради сохранения власти определенной династии или класса.

Почти все делают такое умозаключение: если уж циви­лизованные люди проявляют такую воинственность, то насколько воинственнее, вероятно, были первобытные

люди[114]. Но результаты Райта подтверждают тезис о мини­мальной воинственности первобытнейших народов и о ро­сте агрессивности по мере роста цивилизации. Если бы деструктивность была врожденным качеством человека, то должна была бы наблюдаться противоположная тен­денция.

Мнение Райта разделяет М. Гинсберг:

Складывается впечатление, что угроза войн в этом смыс­ле усиливается по мере экономического развития и консоли­дации групп. У первобытных народов можно скорее гово­рить о стычках на почве оскорбления, личной обиды, изме­ны женщины и т. п. Следует признать, что эти общности по сравнению с более развитыми первобытными народами вы­глядят очень миролюбивыми. Но насилие и страх перед си­лой имеют место, и бывают драки, хотя и небольшие. У нас не так уж много знаний об этой жизни, но те факты, кото­рыми мы располагаем, говорят если и не о райской идиллии первобытных людей, то, во всяком случае, о том, что агрес­сивность не является врожденным элементом человеческой натуры.

Рут Бенедикт делит войны на "социально-летальные" и "нелетальные". Последние не имеют целью подчинение дру­гих племен и их эксплуатацию (хотя и сопровождаются длительной борьбой, как это было с разными племенами североамериканских индейцев).

Мысль о завоеваниях никогда не приходила в голову севе­роамериканским индейцам. Это позволило индейским племе­нам сделать нечто экстраординарное, а именно отделить вой­ну от государства. Государство было персонифицировано в не­коем мирном вожде — выразителе общественного мнения в своей группе. Мирный вождь имел постоянную "резиденцию", был достаточно важной персоной, хотя и не был авторитарным правителем. Однако он не имел никакого отношения к войне. Он даже не назначал старшин и не интересовался пове­дением воюющих сторон. Каждый, кто мог собрать себе дружи­ну, занимал позицию, где и когда ему было угодно, и нередко становился командующим на весь период войны. Но как толь­ко война кончалась, он утрачивал всю полноту власти. А государство никак не было заинтересовано в этих кампани­ях, которые превращались в демонстрацию необузданного ин­дивидуализма, направленного против внешних племен, но не наносящего никакого ущерба политической системе.

Аргументы Рут Бенедикт затрагивают отношения меж­ду государством, войной и частной собственностью. Соци­альная война "нелетального" типа — это выражение аван­тюризма, желания покрасоваться, завоевать трофеи, но без всякой цели порабощения другого народа или уничтоже­ния его жизненных ресурсов. Рут Бенедикт делает следую­щий вывод: "Отсутствие войны — не такая уж редкость, как это изображают теоретики доисторического периода... И совершенный абсурд — приписывать этот хаос (войну) биологическим потребностям человека. Нет уж. Хаос — дело рук самого человека".

Другой известный антрополог, Э. А. Хэбл, характеризуя войны самых ранних североамериканских племен, пишет: "Эти столкновения скорее напоминают « моральный эквива­лент войны», как выражается Уильям Джеймс. Речь идет о безобидном отражении любой агрессии: здесь и движе­ние, и спорт, и удовольствие (только не разрушение); да и требования к противнику никогда не выходят за рамки разумных границ". Хэбл приходит к такому же выводу, что склонность человека к войне ни в коем случае нельзя считать инстинктивной, ибо в случае войны речь идет о феномене высокоразвитой культуры. А в качестве иллюст­рации он приводит пример с миролюбивыми шошонами и драчливыми команчами, которые еще в 1600 г. не пред­ставляли собой ни национальной, ни культурной общности.

Революция эпохи неолита[115]

Подробное описание жизни первобытных охотников и со­бирателей показывает, что на рубеже 50 тысяч лет тому назад человек, вероятнее всего, не был жестоким деструк­тивным существом, и потому неправомерно говорить о нем как о прототипе того "человека-убийцы", которого мы встречаем на более поздних стадиях эволюции. Но этого недостаточно. Чтобы понять постепенное превраще­ние человека в эксплуататора и разрушителя, необходимо проследить его развитие в период раннего земледелия, а затем изучить все его превращения: в градостроителя, торговца, воина и т. д.

В одном отношении человек остался неизменным (от Homo sapiens (1/2 млн. лет назад) до человека периода 9 тыс. до н. э.): он жил тем, что добывал в лесу или на охоте, но ничего не производил. Он был в полной зависи­мости от природы, ничего не меняя вокруг себя. Эти от­ношения с природой кардинально изменились с появле­нием земледелия (и скотоводства), которое археологи от­носят к началу неолита (точнее говоря, к периоду "прото­неолита", датируемому 9-7 тыс. до н. э.). Археологи счи­тают, что в этот период земледелие начало развиваться на огромной территории (более тысячи миль) от Западно­го Ирана до Греции, включая ряд областей Ирака, Си­рии, Ливана, Иордании и Израиля, а также Анатолий­ское плато в Турции. В Средней и Северной Европе разви­тие земледелия началось гораздо позже.

Впервые человек почувствовал в какой-то мере свою независимость от природы, когда сумел применить наход­чивость и ловкость для того, чтобы произвести нечто, отсутствующее в природе. Теперь стало возможно по мере роста населения увеличивать площадь обрабатываемой зем­ли и поголовье скота.

Первым большим нововведением названного периода стало культивирование пшеницы и ячменя, которые в этом крае были дикорастущими. Открытие состояло в том, что люди случайно обнаружили: если зерно данного злака опустить в землю, то вырастают новые колосья, а кроме того, для посева нужно выбирать лучшие семена. В дополнение к этому наблюдательный глаз заметил, что случайное скре­щивание разных видов зерна приводит к появлению нового сорта, которого не было до сих пор среди дикорастущих злаков. Мы не в состоянии в деталях описать путь разви­тия зерна от дикорастущих злаков до современной высокоурожайной пшеницы. Ибо это был длительный процесс му­тации, гибридизации, удвоения хромосом, и потребовались тысячелетия, прежде чем человек достиг сегодняшнего уровня искусственной селекции в сельском хозяйстве. Для челове­ка индустриального века, который привык рассматривать доиндустриальное сельское хозяйство как примитивное, от­крытия эпохи неолита, вероятно, кажутся ничтожными и не выдерживающими никакого сравнения с техническими новациями наших дней. На самом деле трудно переоценить значение тех первых открытий человека. Когда ожидание первого урожая увенчалось успехом, это вызвало целый пе­реворот в мышлении: человек увидел, что он по своему усмотрению и по своей воле может воздействовать на при­роду, вместо того чтобы ждать от нее милости. Без преуве­личения можно утверждать, что открытие земледелия ста­ло основой научного мышления в целом, в том числе тех­нологического процесса всех будущих эпох.

Вторым нововведением было скотоводство, которое вошло в жизнь почти одновременно с земледелием. Уже в 9 тыс. до н. э. в Северном Ираке стали разводить овец, а около 6 тыс. до н. э. свиней и коров. Скотоводство стало важ­ным источником питания, давая мясо и молоко. Этот бо­гатый и постоянный источник пищи позволил людям пе­рейти от кочевого образа жизни к оседлому, что привело к строительству деревень и городов[116].

В период протонеолита в охотничьих племенах форми­руется новый тип оседлого хозяйствования, основанный на культивировании растений и приручении животных. Если прежде было принято самые первые следы культур­ных растений относить к периоду 7 тыс. до н. э., то но­вые данные говорят о том, что корни их уходят еще даль­ше (к самому началу протонеолита, около 9 тыс. до н. э.); вывод сделан на основе того, что к 7 тыс. до н. э. куль­тура земледелия и животноводства уже достигла высоко­го уровня.

Прошло еще два или три тысячелетия, пока человече­ство сделало еще одно открытие, вызванное необходимос­тью сохранения продуктов питания, — это гончарное ре­месло; люди научились делать горшки (корзины стали плести еще раньше). С изобретением горшка было сделано первое техническое открытие, для которого понадобились знания химических процессов. Трудно отрицать, что "со­здание первого сосуда стало высоким примером творческо­го потенциала человека"[117]. Таким образом, в границах ран­него каменного века можно вычленить докерамическую стадию, когда еще не было известно гончарное дело, и керамическую стадию. Некоторые старые поселения в Ана­толии (например, раскопки Хакилара) относятся к доке-рамическому периоду, а Чатал-Хююк — город с богатой керамической посудой.

Чатал-Хююк — самый развитой анатолийский город эпо­хи неолита. Когда в 1961 г. археологи раскопали сравни­тельно маленькую часть города, раскопки сразу дали ин­формацию, чрезвычайно важную для понимания экономи­ческих, социальных и религиозных аспектов общества эпо­хи неолита[118].

С начала раскопок было вскрыто десять пластов, са­мый глубокий относился к 6500 г. до н. э.

После 5600 г. до н. э. старое поселение Чатал-Хююк было покинуто по неизвестным причинам и на другой стороне реки возник новый город Чатал-Хююк Западный. По-видимому, он просуществовал 700 лет, а затем люди также ушли из него, не оставив никаких следов разрушения или насилия.

Самое удивительное в этом городе — высокий уровень цивилизации. В захоронениях были найдены очень красивые гарни­туры украшений для женщин, а также мужские и жен­ские браслеты. По мнению Мелларта, многообразие най­денных камней и минералов говорит о том, что важными факторами экономической жизни города были торговля и разработка полезных ископаемых.

Несмотря на эти признаки высокоразвитой культуры, в социальной структуре отсутствуют элементы, характер­ные для более поздних стадий развития общества. Так, в частности, там явно отсутствовали классовые различия между богатыми и бедными. Хотя не все дома одинаковы, и конечно, по их размерам и по характеру захоронений можно в определенной степени судить о социальных раз­личиях, Мелларт утверждает, что эти различия "нигде не бросаются в глаза". И когда смотришь чертежи раскопан­ной части города, то видишь, что здания мало отличают­ся по размеру (в сравнении с более поздними урбанисти­ческими обществами). Мы встречали у Чайлда указание на то, что в деревнях раннего неолита не было института, старейшин; Мелларт также обращает внимание на этот факт в связи с раскопками Чатал-Хююка. Там явно было много жриц (возможно, и жрецов), но нет никаких при­знаков иерархического устройства.

Вероятно, в Чатал-Хююке благодаря высокому уров­ню земледелия были излишки продуктов питания, что и способствовало развитию торговли и появлению предме­тов роскоши. В более ранних и менее развитых деревнях Чайлд отмечает отсутствие признаков изобилия и пола­гает, что там было больше равенства (экономического прежде всего). Он указывает, что в эпоху неолита были ремесла; вероятно, можно говорить о домашнем произ­водстве, и притом ремесленническая традиция была не индивидуальной, а коллективной. Члены общины постоянно обменивались опытом друг с другом; так что можно говорить об общественном производстве, возник­шем как результат коллективного опыта. Например, по­суда определенной неолитической деревни имеет явный отпечаток коллективной традиции.

Кроме того, следует помнить, что в те времена не было проблемы с землей. Если население увеличивалось, моло­дые люди могли уйти и в любом месте основать самостоя­тельное поселение. То есть экономические условия не со­здавали предпосылок для раскола общества на классы и для создания института постоянной власти, в функцию которой входило бы руководство хозяйством. Отсюда — не было организаторов, которые бы за этот труд получали вознаграждение. Это стало возможно значительно позже, когда многочисленные открытия и изобретения привели к такому росту производства, что излишки продукции смог­ли быть обращены в "капитал", а вслед за этим пришла и эксплуатация чужого труда.

В плане проблемы агрессивности для меня особенно важны два момента. За 800 лет существования города Чатал-Хююк ничто не указывает на то, что там совер­шались грабежи и убийства (согласно свидетельствам ар­хеологов). Но еще более впечатляющим фактом являет­ся полное отсутствие признаков насилия (среди сотен найденных скелетов ни один не имел следов насильствен­ной смерти).

Одним из самых характерных признаков неолитических поселений, включая Чатал-Хююк, является центральное положение матери в социальной структуре, а также боль­шая роль религии.

Согласно первобытному разделению труда, мужчины уходили на охоту, а женщины собирали коренья и фрук­ты. Соответственно открытие земледелия принадлежит жен­щине, а приручение животных, вероятно, было делом муж­чин (в свете того, какую огромную роль играло земледелие на всех этапах цивилизационного развития человечества, можно смело утверждать, что современная цивилизация была основана женщинами).

Только женщина и земля имеют уникальную способ­ность рождать, создавать живое. Эта способность (отсут­ствующая у мужчин) в мире первобытного земледелия была безусловным основанием для признания особой роли и места женщины-матери. Мужчины получили право пре­тендовать на подобное место, лишь когда они смогли про­изводить материальные вещи с помощью своего интел­лекта, так сказать, магическими и техническими спосо­бами. Мать была божеством, которое идентифицирова­лось с матерью-землей; это была высшая богиня религи­озного мира, и потому земная мать, естественно, была признана центральной фигурой и в семейной, и в соци­альной жизни.

Прямым показателем центральной роли матери в Ча­тал-Хююке является тот факт, что в захоронениях дети всегда лежат рядом с матерью, а не с отцом. Скелет жен­щины обычно находят под домом, в том месте, где раньше была комната матери и ее кровать. Эта комната была главной и была больше по размеру, чем комната отца. Характерным признаком матриархата является то, что детей всегда хоронили рядом с матерью. Здесь родствен­ные узы связывали детей в первую очередь с матерью, а не с отцом, как это имеет место в патриархальных обще­ственных системах.

Гипотеза о матриархальной структуре палеолита нахо­дит окончательное подтверждение благодаря данным о со­стоянии религии в Чатал-Хююке и других неолитических поселениях в Анатолии[119].

Результаты раскопок произвели подлинный перево­рот в наших представлениях о первобытной религии. В центре этой религии — и это ее главный признак — стоит образ матери-богини. Мелларт пишет: "Чатал-Хююк и Хакилар доказывают преемственность религии от па­леолита до периода древнего мира (в том числе класси­ческого), где центральное место занимает образ матери-богини, а затем труднопостижимые образы богинь Кибелы, Артемиды и Афродиты".

Центральная роль матери-богини проявляется в сюже­тах барельефов и фресок, найденных при раскопках священных мест. В отличие от находок в других неолитиче­ских поселениях, в Чатал-Хююке были не только мате­ри-богини, но и божество мужского рода, символом кото­рого был бык или голова быка (или одни рога). Но это не меняет сути дела, которая состоит в том, что верховное положение как центральное божество занимала Великая Мать. Среди скульптур богов и богинь, обнаруженных при раскопках, большинство составляли женские фигу­ры. Из 41 скульптуры 33 были, безусловно, женскими, а 8 скульптур с мужской символикой практически все рав­но следует понимать в их отношении к богине: это либо ее муж, либо сыновья. (А в более глубоких пластах при раскопках были обнаружены исключительно скульптур­ные фигуры богинь.) И не вызывает сомнения тот факт, что роль матери-богини была центральной: во всяком слу­чае, ни одно изображение женщины не может быть ин­терпретировано как подчиненное мужчине. И это подтвер­ждают изображения женщин, беременных или рождаю­щих, а также изображения богинь, рождающих быка. (Ср. с типично патриархальным мифом о женщине, со­творенной из ребра мужчины, как Ева и Афина.)

Богиня-Мать часто изображается в сопровождении ле­опарда, или в одежде из леопардовых шкур, или симво­лически в образе леопарда. Это объясняется тем, что леопард был самым хищным зверем того времени. И та­кие изображения должны были сделать богиню влады­чицей диких зверей. Кроме того, это указывает на двой­ную роль богини: она одновременно была покровитель­ницей и жизни, и смерти. Мать-земля, которая рождает детей, а затем принимает их обратно в свое лоно, когда заканчивается их цикл жизни, вовсе не обязательно мать-разрушительница. Хотя очень редко это имело место (индийская богиня Кали), но подробное исследование этого вопроса увело бы нас в сторону и отняло бы много времени и места.

Мать-богиня в религии неолита не только владычица диких зверей, она и покровительница охоты и земледе­лия, и защитница всей живой природы.

И наконец, я хочу процитировать конечные выводы Мелларта о роли женщины в обществе эпохи неолита (включая Чатал-Хююк):

В анатолийской религии эпохи неолита весьма приме­чательно полное отсутствие эротики в барельефах, статуэт­ках и живописных сюжетах. Половые органы никогда не встречаются в изображениях, и это заслуживает особого вни­мания, тем более что эпоха позднего палеолита (а также неолит и постнеолит за пределами Анатолии) дает много примеров таких изображений[120]. На этот внешне трудный воп­рос очень легко ответить. Когда в искусстве мы обнаружи­ваем акцентирование эротики, это всегда связано с перено­сом в искусство половых инстинктов и влечений, прису­щих мужчине. А коль скоро неолитическая женщина была и создателем религии, и ее центральным действующим ли­цом, совершенно очевидны причины целомудренности, ко­торыми отмечены художественные изображения, относящи­еся к этой культуре. И потому возникла своя символика, при которой изображение грудей, пупка и беременности сим­волизировало женское начало, в то время как мужествен­ность имела такие признаки, как рога и рогатые головы животных. В эпоху раннего неолита (как, например, Чатал-Хююк), очевидно, в процентном отношении было боль­ше женщин, чем мужчин (это подтверждают раскопки). К тому же в новых формах хозяйственной жизни женщина выполняла очень много функций (это до сих пор имеет ме­сто в анатолийских селениях) — в этом, безусловно, причина ее высокого социального статуса. Женщина была главным производителем жизни — как земледелец и продолжатель рода, как мать-кормилица детей и домашних животных, как символ плодородия и изобилия. Здесь берет свое нача­ло религия, в прямом смысле слова благословляющая со­хранение жизни во всех ее формах. Эта религия говорила о размножении и плодородии, о жизни и смерти, рождении и кормлении — т. е. о возникновении тех ритуалов, которые были органической частью жизни женщины и не имели ни­какого отношения к мужчине. Так что, вероятнее всего, все культовые действа во славу богини были разработаны жен­щинами, хотя при этом нельзя исключать и присутствие жрецов-мужчин...[121]