МИНИСТЕРСТВО ОХРАНЫ ЗДОРОВЬЯ УКРАИНЫ 31 страница

Придется оставить все эти размышления о связи шизоид­ных и аутистских элементов с некрофилией. Мы не в состо­янии решить данную проблему, а потому ограничимся лишь тем, что констатируем, что социальный климат, способст­вующий развитию некрофилии в обществе, по очень многим критериям напоминает атмосферу в семьях, которые оказа­лись "шизогенным" фактором для кого-то из своих членов. Как бы там ни было, а разработка целей, которые смогут обеспечить развитие и благосостояние общества и его членов, происходит не на уровне чисто церебральных процессов. Для формулирования таких целей нужен разум, а разум — это значительно больше» чем управляемый интеллект. Разум — это объединение усилий мозга и сердца, труд души; такое происходит тогда, когда и чувства, и мышление объединены и работают разумно (рационально) и синхронно.

Если мы здесь поставили бы точку, то картина была бы неполной и односторонней (недиалектичной). На са­мом деле параллельно с ростом некрофильских элементов формируется и набирает силу противоположная тенден­ция — сила любви к жизни. Она находит выражение во многих формах, но прежде всего в том, что люди из самых разных социальных и возрастных групп (особенно моло­дежь) протестуют против уничтожения жизни. Растет дви­жение за мир и против загрязнения окружающей среды. Вселяет надежду растущий интерес к проблеме качества жизни. Это когда молодые представители разных профес­сий предпочитают интересную работу высоким доходам и престижу, когда люди стремятся к приобретению духов­ных ценностей, как бы наивно и смешно это ни казалось людям с прагматической ориентацией. Такого рода про­тест в искаженном виде проявляется в тяге молодежи к наркотикам (хотя здесь речь идет о попытке повысить жизненный тонус искусственными средствами общества по­требления). Антинекрофильские тенденции пробивают себе дорогу и во многих политических переменах (например, в связи с войной во Вьетнаме). Такого рода факты свиде­тельствуют о том, что корни жизнелюбия очень глубоки и могут прорастать, а прорастает только то, что не умерло. Любовь к жизни — настолько сильная, биологически обусловленная способность человека, что можно предпо­ложить, что (за минимальным исключением) она будет вновь и вновь пробиваться и давать о себе знать (разуме­ется, по-разному, в зависимости от личных и историче­ских нюансов). Наличие и даже некоторый рост антинек­рофильских тенденций дает нам единственный шанс наде­яться, что великий эксперимент под названием Homo sapiens не потерпит провала. Я полагаю, что нет более подходя­щего места на земле, где было бы больше шансов на новое утверждение жизни, чем высокоразвитая техническая Аме­рика (США). Для тех американцев, которые уже получи­ли возможность отведать плодов нового "рая", надежда на прогресс, несущий счастье, обернулась иллюзией. Кто зна­ет, возможны ли здесь фундаментальные перемены? Такие огромные силы противятся им, что для оптимизма мало оснований. Однако я думаю, что для отчаяния тоже нет причин. Будем надеяться.

Гипотеза об инцесте и Эдиповом комплексе

У нас еще очень мало знаний о причинах и условиях раз­вития некрофилии; чтобы внести ясность в эту проблему, нужны специальные исследования. Однако с увереннос­тью можно утверждать, что гнетущая, лишенная радости мрачная атмосфера в семье часто способствует возникно­вению элементов некрофилии (как и развитию шизофре­нии). Так же и в обществе: отсутствие интереса к жизни, стимулов, стремлений и надежд, а также дух разрушения в социальной реальности в целом определенно вносят се­рьезный вклад в укрепление некрофильских тенденций. Не исключено, что некоторую роль играют и генетические факторы, я считаю это весьма вероятным.

Сейчас я хочу обосновать свою гипотезу о глубинных корнях некрофилии. Эту гипотезу пока можно считать умо­зрительной, хотя она основана на многочисленных на­блюдениях, а многие случаи подкрепляются анализом об­ширного материала из области мифологии и религии. Я считаю свою гипотезу достаточно серьезной, тем более что ее содержание вызывает однозначно актуальные ассоциа­ции и параллели с современностью.

Эта гипотеза выводит нас на феномен, который на пер­вый взгляд не имеет ничего общего с некрофилией: я имею в виду феномен инцеста (кровосмешения), который нам хорошо известен в связи с фрейдовским понятием Эдипова комплекса. Прежде всего напомню суть фрейдовской кон­цепции.

С позиций классического психоанализа мальчик в возра­сте пяти-шести лет выбирает свою мать в качестве первого объекта своих сексуальных (фаллических) влечений ("фал­лическая фаза"). Согласно существующей семейной ситу­ации, отец превращается для ребенка в соперника (прав­да, ортодоксальные психоаналитики сильно преувеличи­ли ненависть сына к отцу). Ведь выражение типа "когда папа умрет, я женюсь на маме" вовсе не следует понимать буквально и утверждать, что "ребенок желает смерти отца", ибо в раннем возрасте еще нет понимания реальной смерти, она скорее представляется просто как "отсутствие". Кроме того, главная причина глубокой враждебности маль­чика к отцу не в соперничестве с ним, а в бунте против репрессивного патриархального авторитета. Мне кажет­ся, что доля собственно "Эдиповой ненависти" в деструк­тивном характере личности сравнительно невелика. По­скольку сын не может устранить отца, он начинает его бояться, а конкретно его мучит страх, что отец его каст­рирует из сопернических мотивов. Этот "страх кастрации" вынуждает мальчика отбросить свои сексуальные помыс­лы в отношении матери.

При нормальном развитии сын способен направить свой интерес на других женщин, особенно по достижении поло­вой зрелости. Он преодолевает и чувство соперничества с отцом тем, что соглашается с ним, с его приказами и запретами. Сын усваивает отцовские нормы, и они стано­вятся для него его собственным "сверх-Я". Но в аномальных случаях, при патологиях в развитии ребенка, конф­ликт с отцом решается иначе. Тогда сын не отказывается от сексуальных уз с матерью и в дальнейшей жизни чув­ствует влечение к таким женщинам, которые по отноше­нию к нему выполняют именно ту функцию, которую рань­ше выполняла мать. Вследствие этого он неспособен влю­биться в свою сверстницу, а страх перед отцом (или ли­цом, его заменяющим) сохраняется навсегда. От женщин (которые ему заменяют мать) он обычно ждет тех же про­явлений, которые он видел в детстве: безусловной любви, защиты, восхищения и надежности.

Этот тип мужчины (с тягой к материнскому началу) широко известен. Он обычно довольно нежен, в опреде­ленном смысле "любвеобилен", хотя и достаточно само­влюблен. Понимание того, что он для матери важнее, чем отец, создает у него ощущение, что он достоин вос­хищения. А когда он уже сам становится "отцом", ему кажется совершенно не нужным стараться доказывать кому-то свои достоинства на деле; он чувствует себя дос­тойным восхищения, ибо мать (или ее замена) любит только его, любит слепо, безоговорочно и безусловно. Следствием этого становится то, что такие люди страш­но ревнивы (им хочется сохранить свое исключительное положение) и одновременно они очень неуверенны в себе и тревожны, когда необходимо решить конкретную зада­чу. И хотя не всегда они обязательно терпят крах, но размер успеха никогда не равен самомнению нарцисса, который откровенно заявляет о своем превосходстве над всеми (хотя испытывает неосознанное чувство подчинен­ности). Мы описали здесь крайний случай проявления данного типа. Однако есть много мужчин с фиксацией на матери, но менее "зацикленных": у них нарциссизм в оценке своих достижений не затмевает полностью чув­ство реальности.

Фрейд считал, что сущность материнских уз заключа­ется в том, что мальчик в детстве чувствует сексуальное влечение к матери, вследствие чего возникает его нена­висть к отцу. Мои многолетние наблюдения укрепили уве­ренность в том, что причина сильной эмоциональной при­вязанности к матери кроется не в сексуальном тяготе­нии. Недостаток места не позволяет мне подробно изложить мои аргументы, но некоторые соображения я все же приведу для внесения ясности.

При рождении и некоторое время спустя у ребенка сохраняется такая связь с матерью, которая не выходит за рамки нарциссизма (несмотря на то, что вскоре после рождения ребенок начинает проявлять известный инте­рес к другим предметам и реагировать на них). И хотя с точки зрения физиологии он существует сам и незави­сим, но психологически он продолжает до известной сте­пени вести внутриутробную жизнь, т. е. зависеть от ма­тери: она его кормит, ухаживает за ним, поощряет, дает ему то самое тепло (физическое и духовное), которое со­вершенно необходимо ребенку для здорового роста. В процессе дальнейшего развития связь ребенка с матерью становится более осознанной и нежной; мать теперь для ребенка не просто "среда обитания", продолжение его внутриутробного существования; она превращается в лич­ность, к которой ребенок испытывает душевное тепло. В этом процессе ребенок сбрасывает свою нарциссическую оболочку: он любит мать, хотя этой любви еще пока не хватает масштаба и она не соразмерна с любовью мате­ри; в этой любви мало равноправия, ибо она еще сохра­няет характер зависимости. Когда же мальчик созревает и у него появляются сексуальные эмоции (по Фрейду — это "фаллический период"), нежность к матери усилива­ется и получает дополнительный оттенок эротического влечения. По правде говоря, сексуальная привлекатель­ность матери — не такая уж редкость. Как сообщает сам Фрейд[264], сексуальные желания мальчика пяти лет могут быть амбивалентными: ему "нравится" своя мама и од­новременно ему "нравится" девочка его возраста. В этом нет ничего удивительного, и давно доказано, что сексу­альное влечение довольно непостоянно и не фиксирова­но жестко на одном объекте; то, что способно усилить притягательность конкретной личности и сделать ее дли­тельной и стойкой, связано с областью эмоций (а глав­ное — с ощущением своей способности удовлетворить желание партнера). Там, где привязанность к матери продолжается и после полового созревания и сохраняется на всю жизнь, причину этой любви следует искать только в эмоциональной близости'[265]. Эти узы потому столь сильны, что они отражают основную реакцию человека на условия своего бытия (на экзистенциальную ситуа­цию, суть которой состоит в том, что человек вечно меч­тает вернуться в тот "рай", где не существует "погранич­ных" ситуаций, где нет мучительных дихотомий бытия, где человек, еще не имея самосознания, не должен тру­диться, не должен страдать, а может жить в гармонии с природой, с миром и с самим собой), С возникновением сознания у человека появляется новое измерение: изме­рение познания добра и зла. И тогда в мир приходит противоречие, а в жизнь человека (и мужчины, и жен­щины) — проклятие. Человек изгнан из рая, отныне путь туда ему заказан. Надо ли удивляться, что его нико­гда не покидает желание вернуться туда, хотя он "зна­ет", что это невозможно, ибо он несет на себе бремя человечества[266].

В том, что мальчик чувствует и эротическое влечение к матери, есть некая хорошая примета. Это означает, во-первых, что мать стала для него значимой фигурой, лич­ностью, женщиной, а во-вторых, что мальчик — это уже маленький мужчина. Особенно активное половое влече­ние можно интерпретировать как бунт (возмущение) про­тив пассивной зависимости раннего детства. В ситуаци­ях, когда инцестуозная связь с матерью продолжается и в период полового созревания[267], а может быть, и всю жизнь, мы имеем дело с невротическим синдромом: такой мужчина оказывается в пожизненной зависимости от сво­ей матери или ее ипостасей; в поисках беззаветной любви он робеет перед женщинами и ведет себя как ребенок, даже когда его собственные интересы требуют взрослого поведения.

Причиной такого развития часто бывает отношение матери, которая, безмерно любя своего маленького сына, по разным причинам балует его сверх всякой меры — на­пример, оттого, что не любит своего мужа и переносит всю нежность на своего сына. Она гордится им как своей соб­ственностью, любуется и восхищается (вариант нар­циссизма), а желая как можно крепче привязать к себе, она излишне опекает и оберегает его, восторгается и осы­пает подарками[268].

То, что имел в виду Фрейд, и то, что он связывал с понятием Эдипова комплекса, — это теплое, нежное, не­редко эротически окрашенное чувство привязанности к матери. Такой тип инцестуозной фиксированности встре­чается очень часто, но есть и другой тип, менее распрост­раненный и более сложный с точки зрения набора призна­ков. Я считаю, что этот тип инцестуозного влечения мож­но назвать злокачественным, ибо мне кажется, что он свя­зан с некрофилией; согласно моей гипотезе, такая мания является самым ранним истоком некрофилии.

В данном случае я говорю о детях, которые не прояв­ляют никакой эмоциональной привязанности к матери, которые не могут и не стремятся вырваться из оболочки своей самодостаточности. Самую крайнюю форму такой самодостаточности мы встречаем у детей с синдромом аутизма[269].

Такие дети не могут расколоть скорлупу нарциссизма. Мать никогда не становится для них объектом любви; и вообще у них не формируется эмоциональное отношение к кому бы то ни было. О таком человеке можно сказать, что он просто не видит других людей, он смотрит как бы "сквозь" них, словно это неодушевленные предметы; к ме­ханическим игрушкам он проявляет даже больше интере­са, чем к живым людям.

Если представить себе детей с синдромом аутизма на одном полюсе континуума, то на другом его полюсе мы можем разместить детей, у которых в полной мере развито чувство любви и привязанности к матери и к другим лю­дям. Тогда была бы оправдана гипотеза, что в рамках этого континуума мы встретим детей, которые хоть и не полностью аутичны, но имеют определенные черты аутиз­ма, хоть и не столь очевидные. Возникает вопрос: а как проявляется инцестуозная фиксированность на матери у таких детей, близких к аутизму?

У таких детей никогда не развивается чувство любви к матери (ни нежное, ни эротическое, ни сексуальное). Они просто никогда не чувствуют тяготения к ней. То же са­мое имеет место в более поздний период: они не ищут для влюбленности женщин, напоминающих мать. Для них мать — только символ, скорее фантом, чем реальная лич­ность. Она представляет собой символ Земли, родины, крови, расы, нации, истока, корня, первопричины... Но одновременно мать — это символ хаоса и смерти; она несет не жизнь, а смерть, ее объятия смертельны, ее лоно — могила. Тяга к такой Матери-смерти не может быть влечением любви. Здесь вообще не подходит обыч­ное психологическое толкование влечения как чего-то пре­красного, приятного и теплого. Здесь речь идет о каком-то магнетизме, о мощном притяжении демонического харак­тера. Тот, кто привязан к матери злокачественными инцестуозными узами, остается нарциссом, холодным и равно­душным: он тянется к ней так же, как к магниту металл; она влечет его, как море, в котором можно утонуть[270], как земля, в которой он мечтает быть похороненным. А при­чиной такого мрачного поворота мыслей скорее всего является состояние неумолимого и невыносимого одино­чества, вызванного нарциссизмом: раз уж для нарцисса не существует теплых, радостных отношений с матерью, то по крайней мере одна возможность к сближению с ней, один путь ему не заказан — это путь к единению в смерти.

В мифологической и религиозной литературе мы встре­чаем достаточно много материала, иллюстрирующего двойственный характер роли матери: с одной стороны, богиня созидания (плодородия и т. д.), а с другой — богиня разрушения. Так, Земля, из которой сотворен человек, почва, на которой произрастают все деревья и травы, — это место, куда возвращается тело после смер­ти; лоно Матери-земли превращается в могилу. Класси­ческий пример двуликой богини — индийская богиня Кали, которая одновременно является богиней жизни и богиней разрушения.

В период неолита тоже были такие двуликие богини. Я не стану приводить длинный ряд примеров двойственнос­ти богинь, ибо боюсь, что это может увести нас слишком далеко. Но все же не могу не упомянуть об одном обстоя­тельстве, показывающем именно двойственность материн­ской функции: я имею в виду двуликость материнского образа в сновидениях. Хотя во многих снах мать предста­ет добрым и любящим существом, все же многим людям она является в виде символической угрозы: как змея, хищ­ный зверь (лев, тигр или даже гиена). На опыте своей клинической практики я могу утверждать, что у людей гораздо чаще встречается страх перед разрушающей силой матери, чем перед карающим отцом (или угрозой кастра­ции). Складывается впечатление, что угрозу, исходящую от отца, можно "отвести", смягчить ценой послушания (покорности), зато от деструктивности матери нет спасе­ния. Ее любовь невозможно заслужить, ибо она не ставит никаких условий; но и ненависти ее невозможно избежать, ибо для нее также нет "причин". Ее любовь — это милость, ее ненависть — проклятие, причем тот, кому они предназначены, не в силах ничего изменить, от него это просто не зависит. В заключение следует сказать, что нормальные инцестуозные узы — это естественная переходная стадия в развитии индивида, в то время как злокачественные ин­цестуозные влечения — патологическое явление, которое встречается там, где развитие нормальных инцестуозных связей оказалось каким-то образом нарушено. Злокачествен­ные инцестуозные узы я гипотетически считаю одним из самых ранних, если не главным корнем некрофилии[271].

Такое инцестуозное тяготение к мертвому (там, где оно имеет место) — это страсть, которая противоречит всем остальным влечениям и импульсам человека, направлен­ным на борьбу за сохранение жизни. Потому это влечение возникает в самой глубине бессознательного. Человек с таким злокачественным инцестуозным комплексом будет пытаться компенсировать его ценой менее деструктивных проявлений в отношении других людей. Такого рода по­пыткой можно считать удовлетворение нарциссизма или в садистском подчинении другого человека, или, наоборот, в завоевании безграничного восхищения собой. Если жизнь складывается так, что у подобного человека есть сравни­тельно спокойные способы удовлетворения нарциссизма — успех в работе, престиж и т. д., то деструктивность в интенсивной форме может у него никогда открыто не про­явиться. Если же его преследуют неудачи, то обязательно обнаруживают себя злокачественные тенденции, и жажда разрушения и саморазрушения становится в его жизни ведущей.

В то время как мы можем назвать довольно много фак­торов, обусловливающих формирование нормальных (доб­рокачественных) инцестуозных связей, мы почти ничего не знаем об условиях, которые вызывают детский аутизм, а следовательно, имеют прямое отношение к возникнове­нию злокачественных инцестуозных комплексов. И здесь мы только можем выдвигать различные гипотезы и до­мысливать... Конечно, при этом невозможно обойти вни­манием генетические факторы. Я вовсе не хочу этим ска­зать, что подобный тип инцестуозного комплекса можно полностью свести к генам, я только считаю, что генетически заложенная предрасположенность к холодности позд­нее может привести к тому, что у ребенка не сформиру­ется теплое чувство привязанности к матери. И если сама она по типу личности малоэмоциональна и холодна (а может быть, и "некрофильна"), то вряд ли ей удастся пробудить в ребенке чувство нежности. При этом не сле­дует забывать, что мать и ребенка необходимо рассматри­вать именно в процессе их взаимодействия (их интеракциональных связей). Итак, ребенок с ярко выраженной предрасположенностью к теплоте отношений не может внести коррективы в установку своей холодной матери, и ее отношение невосполнимо ничем: его не может заме­нить привязанность к бабушке, дедушке, к старшим бра­тьям или сестрам и т. д. Что касается холодного ребенка, то его душу в какой-то мере может "растопить" искрен­няя и каждодневная заботливость и нежность матери. С другой стороны, нередко бывает довольно трудно разгля­деть глубинную холодность матери в отношении ребенка, если она прикрыта стандартной типовой маской "милой" мамочки.

Третья возможность кроется в травмирующих обстоя­тельствах раннего детства, которые могли поселить в душе ребенка такую горечь, ненависть и боль, что душа "за­стыла" от горя, а позднее это состояние трансформирова­лось в злокачественный инцестный комплекс. Так что, анализируя личность, необходимо очень серьезно отно­ситься к всевозможным травмам первых лет жизни; при этом важно отчетливо сознавать, что источники для та­кого рода травм могут быть, мягко выражаясь, самого неожиданного и экстраординарного характера[272].

Гипотеза о злокачественном влечении к инцесту и о возможности квалифицировать его как ранний источник некрофилии нуждается в проверке на базе дополнитель­ных исследований[273]. Анализ личности Гитлера, проведенный в следующей главе, должен послужить примером такой связи с матерью, чьи особенности можно наи­лучшим образом объяснить именно с помощью нашей гипотезы.

Отношение фрейдовской теории влечений к биофилии и некрофилии

В заключение моих рассуждений о некрофилии и ее про­тивоположности — биофилии[274] будет уместно сравнить, как соотносится эта концепция с теорией Фрейда о влече­нии к смерти (танатос) и о влечении к жизни (эрос). Ин­стинкт жизни направлен на накопление органической ма­терии и ее соединение, в то время как инстинкт смерти стремится к дезинтеграции живых структур[275], их разъятию и разъединению. Отношение между инстинктом смер­ти и некрофилией вряд ли нуждается в дополнительных комментариях, а в связи с понятиями "любовь к жизни" (эрос) и "биофилия" я хочу кое-что пояснить.

Биофилия — это страстная любовь к жизни и ко всему живому; это желание способствовать развитию, росту и расцвету любых форм жизни, будь то растение, животное или идея, социальная группа или отдельный человек. Че­ловек с установкой на биофилию лучше сделает что-то новое, чем будет поддерживать или реставрировать ста­рое. Он больше ориентирован на бытие, чем на облада­ние. Он в полной мере наделен способностью удивляться, и потому, быть может, он стремится лучше увидеть что-то новое, нежели подтверждать и доказывать то, что дав­но известно. Приключение для него важнее безопасно­сти. С точки зрения восприятия окружающего ему важ­нее видеть целое, чем отдельные его части, его больше интересует совокупность, чем ее составляющие. Он стре­мится творить, формировать, конструировать и проявлять себя в жизни своим примером, умом и любовью (а отнюдь не силой, разрушительностью или бюрократизмом, кото­рый предполагает такое отношение к людям, словно это бесчувственные куклы или просто вещи). Он не "ловится" на приманку рекламы и не покупает "новинок" в пестрых упаковках, он любит саму жизнь во всех ее проявлениях, отличных от потребительства.

Этика биофила имеет свои собственные критерии доб­ра и зла. Добро — это все то, что служит жизни; зло — все то, что служит смерти. Поклонение жизни — это хо­рошо[276], ибо это уважение ко всему тому, что способствует росту и развитию. Зло — это то, что душит жизнь, сужа­ет, зажимает (и в конце концов раздирает в клочья).

Различие между нашей концепцией и теорией Фрейда проходит не по сущностному критерию, не по критерию наличия или отсутствия тенденций к жизни и смерти, а по иному признаку: дело в том, что, с точки зрения Фрейда, обе тенденции, так сказать, "равнозначны", ибо обе даны человеку от природы. Однако нельзя не видеть, что биофилия представляет собой биологически нор­мальное явление, в то время как некрофилию следует рассматривать как феномен психической патологии. Она является неизбежным следствием задержки развития, душевной "инвалидности". Она наступает как результат непрожитой жизни, неспособности достигнуть некоторой ступеньки по ту сторону индифферентности и нарцис­сизма.

Деструктивность — это не параллель по отношению к биофилии, а альтернатива ей. Фундаментальная же альтернатива, перед которой оказывается любое живое существо, состоит в дихотомии: любовь к жизни или любовь к смерти. Некрофилия вырастает там и настолько, где и насколько задерживается развитие био­филии. Человек от природы наделен способностью к био­филии, таков его биологический статус; но с точки зре­ния психологии, у него есть и альтернативная возмож­ность, т. е. он может при определенных обстоятель­ствах сделать выбор, в результате которого он станет некрофилом.

Развитие некрофилии происходит как следствие пси­хической болезни (инвалидности), но корни этой болезни произрастают из глубинных пластов человеческого бытия (из экзистенциальной ситуации). Если человек не может творить и не способен "пробудить" кого-нибудь к жизни, если он не может вырваться из оков своего нарциссизма и постоянно ощущает свою изолированность и никчемность, единственный способ заглушить это невыносимое чувство ничтожества и какой-то "витальной импотенции" — са­моутвердиться любой ценой, хотя бы ценой варварского разрушения жизни. Для совершения акта вандализма не требуется ни особого старания, ни ума, ни терпения; все, что нужно разрушителю, — это крепкие мускулы, нож или револьвер...[277]

Симптоматика "некрофилии"

Обсуждение этой сложной проблемы я хочу завершить некоторыми общими методологическими замечаниями о клинической диагностике некрофилии.

1. Для установления диагноза "некрофильская лич­ность" недостаточно обнаружения одной или двух черт характера. Может случиться, что определенное поведе­ние, которое напоминает симптоматику некрофилии, обусловлено не личностными чертами, а традициями или обычаями конкретной культурной среды.

2. С другой стороны, для установления диагноза не обязательно иметь налицо все характерологические при­знаки некрофилии. Ибо она обусловлена очень большим количеством факторов как личностного, так и культуро­логического свойства. Кроме того, люди умеют очень тща­тельно скрывать свои пороки, и потому некоторые некро­фильские черты почти невозможно обнаружить.

3. Очень важно понять, что полностью некрофиль­ские характеры все же встречаются сравнительно редко. И таких людей следует рассматривать как тяжелоболь­ных и искать генетические корни этой патологии. Ибо, исходя из биологических оснований, следовало бы ожи­дать, что подавляющее большинство людей должно хоть в какой-то мере иметь биофильские наклонности. Одна­ко среди них может быть какой-то процент людей с не­крофильской доминантой, к ним мы имеем право приме­нить выражение "некрофильская личность". Возможно, что у большинства людей мы можем обнаружить смесь из биофильских наклонностей и некрофильских тенден­ций, причем последние достаточно сильны, чтобы вы­звать внутренний конфликт личности. Насколько резуль­тат этого конфликта определяет всю мотивационную сферу человека, зависит от очень многих переменных. Во-пер­вых, от интенсивности самой некрофильской тенденции; во-вторых, от наличия социальных условий (обстоя­тельств), стимулирующих ту или иную ориентацию; в-третьих, от судьбы конкретного субъекта, тех жизнен­ных событий, которые могут его направить в то или иное русло. Встречаются такие люди, которые имеют настолько сильную биофильскую установку, что любые некрофильские импульсы гаснут в зародыше (или вытес­няются) или усиливают особую чувствительность, уме­ние распознать некрофильские тенденции и бороться с ними (у себя и у других людей). Наконец, есть еще одна группа людей (их опять же сравнительно немного), у которых напрочь отсутствуют какие-либо некрофильские приметы. Это абсолютные биофилы, движимые сильной и чистой любовью ко всему живому и живущему. Иллю­страцией этого меньшинства в новое время являются хорошо известные люди типа Альберта Швейцера, Аль­берта Эйнштейна или папы Иоанна ХХIII.

Отсюда следует, что нет жесткой границы между не­крофильской и биофильской направленностью: каждый индивид представляет собой сложную совокупность, ком­бинацию признаков, находящихся в конкретном сочета­нии; количество таких сочетаний фактически совпадает с числом индивидов. Однако на практике все же вполне возможно провести грань между преимущественно био-фильским и преимущественно некрофильским типом лич­ности.

4. Поскольку я уже называл большинство методов уста­новления некрофильского характера, для закрепления толь­ко перечислю их: а) тщательное и незаметное для субъек­та наблюдение за его поведением, включая выражение лица, лексику, а также общее мировоззрение и стиль при­нятия жизненно важных решений; б) изучение сновиде­ний, фантазий и юмора; в) оценка личностных симпатий и антипатий субъекта, его манеры и стиля общения с другими людьми и способности оказывать на них влия­ние; г) использование проективной тестовой методики типа теста Роршаха[278].

5. Вряд ли нужно особо напоминать, что патологиче­ски некрофильские личности представляют серьезную опас­ность для окружающих. Это человеконенавистники, ра­систы, поджигатели войны, убийцы, потрошители и т. д. И они опасны, не только занимая посты политических лидеров, но и как потенциальная когорта будущих дик­таторов. Из их рядов выходят палачи и убийцы, террори­сты и заплечных дел мастера. Без них не могла бы воз­никнуть ни одна террористическая система. Однако и ме­нее ярко выраженные некрофилы также играют свою роль в политике, возможно, они не относятся к главным адеп­там террористического режима, но они обязательно вы­ступают за его сохранение, даже когда они не в большин­стве (обычно они и не составляют большинства, все же они достаточно сильны, чтобы прийти к власти и ее удер­живать).

6. В свете изложенных фактов разве не интересно об­ществу иметь представление о наличии среди населения потенциальных некрофилов. По-моему, знание состава населения, с точки зрения потенциальных носителей не­крофильской или биофильской тенденции, — дело боль­шой социально-политической значимости. А если уда­лось бы установить не только сравнительную частоту появления представителей той и другой группы, но и другие их индикаторы: профессию, географическое распре­деление, возраст, пол, образование, классовую и профес­сиональную принадлежность, социальный статус и т. д.? Мы изучаем социологическими методами общественное мнение, политические взгляды и ценностные ориента­ции разных групп; с помощью специальных статисти­ческих методов обработки информации мы извлекаем из этих опросов общественного мнения удовлетворительные результаты и сделанные выводы распространяем на все американское население. Но ведь из этих опросов мы узнаем не более чем мнения людей, мы не получаем ни­какой информации об их характерах, т. е., иными сло­вами, мы ничего не узнаем об убеждениях, которые ими движут, т. е. о том, что мотивирует их поступки. Если бы мы на таких же статистических выборках опробова­ли методики опросов, которые позволяют обследовать бессознательное, то мы смогли бы узнать тайные и кос­венные мотивы, скрывающиеся за явным поведением и прямыми высказываниями, и тогда мы имели бы гораз­до больше информации о населении Соединенных Шта­тов — о потенциальных возможностях, силе и направ­ленности человеческой энергии. И таким образом мы могли бы даже в какой-то мере застраховать себя от неожиданностей, которые мы обычно постфактум квали­фицируем как "необъяснимые явления". Или, может быть, мы по-прежнему интересуемся только той энерги­ей, в которой нуждается материальное производство? При этом мы просто не знаем и не хотим знать, что суще­ствуют и формы человеческой энергии, которые являют­ся решающим фактором в социальном процессе.