Часть V Март 1346 года – декабрь 1348 года 12 страница

У Мэр чума. Сыпи нет, но жар, жажда, кашель с кровью. Вероятно, она умрет. Керис чувствовала себя страшно виноватой. Мэр преданно любила ее, однако ответной любви не получила. И вот она умирает. Врачевательница хотела, чтобы все было иначе. Желая спасти помощнице жизнь, она пела псалмы и плакала, надеясь, что слезы примут за религиозный порыв. После службы за дверями южного рукава трансепта ее окликнула послушница:

– Вас просят срочно пройти в госпиталь.

Керис увидела Медж с белым от ужаса лицом. Вопросы были излишни. Целительница подхватила сумку с лекарствами, и по соборной лужайке, кутаясь от порывов резкого ноябрьского ветра, они добежали до дома Ткачей. Старшие дети испуганно сидели за столом в жилой комнате, младшие мальчики лежали на полу. Монахиня быстро их осмотрела. Жар у всех четверых. У Доры носом шла кровь. Мальчики кашляли. У всех на плечах и шее обнаружилась черно-красная сыпь. Медж спросила:

– Это ведь то же самое? То, от чего умер Марк? Они заболели чумой?

Керис кивнула:

– Мне очень жаль.

– Надеюсь, я гоже умру. И на небесах мы будем все вместе.

Керис ввела в госпитале меры предосторожности, о которых говорил Мерфин. Она порвала льняные тряпки на маски монахиням, имеющим дело с чумными, и всякий раз после контактов с больными велела мыть руки уксусом, разбавленным водой. У сестер потрескалась кожа.

Медж привела детей и заболела сама. Заразилась и Старушка Юлия, лежавшая рядом с умирающим Марком. Целительница мало что могла для них сделать. Протирала лица, облегчая жар, давала холодную воду из фонтана, замывала следы рвоты и ждала, когда больные умрут. Занятость не давала ей возможности думать о собственной смерти. Монахиня замечала восхищение в глазах горожан, наблюдавших, как она успокаивает заразных чумных, но не видела в этом самоотверженного мученичества, считая себя человеком, который не любит сидеть сложа руки, а предпочитает действовать. Как и все прочие, врачевательница мучилась вопросом, кто следующий, но решительно отгоняла его.

На больных пришел посмотреть аббат Годвин. Монах отказался надеть маску, заявив, что это бабские бредни, поставил все гот же диагноз – разгоряченная кровь – и предписал кровопускание, кислые яблоки и бараний рубец.

Что бы чумные ни ели, их все равно тошнило, но Керис не сомневалась, что от кровопускания будет лишь хуже. Бедняги и так теряли ее много: кашляли кровью, мочились кровью, их рвало кровью. Однако приходилось выполнять распоряжения ученых врачей. У нее не хватало времени сердиться всякий раз при виде того, как монах или монахиня, стоя на коленях возле больного, вытягивали ему руку, взрезали вену маленьким острым ножом и поддерживали локоть, а в стоявшую на полу миску выливалось по пинте – а то и больше – бесценной крови.

Наконец Керис присела возле Мэр и взяла ее за руку. Ей могли сделать замечание, но она об этом не думала. Для облегчения страданий целительница дала подруге небольшую дозу макового дурмана, который научила ее делать Мэтти. Кашель не прекратился, но стало не так больно. После очередного приступа монахиня задышала легче и смогла говорить.

– Спасибо тебе за все, – прошептала Мэр.

Керис удерживала слезы.

– Мне жаль, я не могла тебе ответить.

– Ты любила меня, хоть и по-своему, я знаю. – Больная монахиня опять зашлась в кашле, а когда откашлялась, целительница стерла с ее губ кровь. – Я люблю тебя. – И Мэр закрыла глаза.

Врачевательница дала волю слезам, не думая о том, кто может это увидеть и что подумать. Она сквозь завесу слез смотрела на умирающую, а та становилась все бледнее, дышала все слабее, и наконец дыхание остановилось. Керис не двинулась с места, продолжая держать руку Мэр – очень красивую, хоть побелевшую и неподвижную. Только один человек любил Керис столь же сильно – Мерфин. Как странно, она отвергла и его. С ней, наверно, что-то не так – какое-то душевное уродство мешает ей любить подобно остальным женщинам.

Этой же ночью умерли все дети Марка Ткача и Старушка Юлия.

Целительница не находила себе места. Неужели ничего нельзя сделать? Чума распространяется быстро и не знает пощады. Все будто оказались в тюрьме, гадая, кто следующим отправится на виселицу. Неужели Кингсбридж превратится во Флоренцию или Бордо, где трупы валяются на улицах? В воскресенье на лужайке перед собором должен открыться рынок. Сотни людей из окрестных деревень смешаются с горожанами в церквях и тавернах. Сколько из них заболеет? В такие мгновения, чувствуя мучительную беспомощность, врачевательница понимала, почему люди опускают руки, считая, что все во власти духов. Но это не ее путь.

По умершим монахам проводили специальную поминальную службу с дополнительными молитвами о душе усопшего, в которой принимали участие все братья и сестры. Мэр и Старушку Юлию все любили: Юлию – за доброе сердце, а Мэр – за красоту; многие плакали. Монахинь хоронили вместе с детьми Медж, и на кладбище собралось несколько сотен горожан. Сама Ткачиха лежала в госпитале.

Под свинцово-серым небом, на холодном северном ветру Керис почувствовала запах снега. Брат Иосиф прочитал молитвы, и шесть гробов опустились в землю. Кто-то из толпы задал вопрос, мучивший всех:

– Брат Иосиф, мы все умрем?

Беззубый, но умный, сердечный и внимательный шестидесятилетний монах ответил:

– Да, брат, все умрем, но неизвестно когда. Поэтому нужно каждую минуту быть готовым к встрече с Богом.

Неуемная Бетти Бакстер спросила:

– Это ведь чума?

– Лучшая защита – молитва, – ответил Иосиф. – Но если Господь все же решил забрать вас, то идите в церковь и исповедуйте грехи.

Бетти так просто было не уговорить.

– Мерфин говорит, что во Флоренции люди сидят по домам, чтобы не сталкиваться с больными. Это правильно?

– Не думаю. Разве флорентийцы избегли чумы?

Все посмотрели на архитектора, который стоял с Лоллой на руках.

– Нет, не избегли, – отозвался он. – Но в противном случае, возможно, умерло бы еще больше.

Иосиф покачал головой.

– Дома нельзя присутствовать на богослужении. А благочестие – лучшее лекарство.

– Чума передается от человека к человеку, – не сдержалась Керис. – Не контактируя с людьми, больше шансов не заболеть.

– Женщины стали врачами! – воскликнул аббат Годвин.

Целительница не обратила на него внимания.

– Нужно закрыть рынок. Это спасет много жизней.

– Закрыть рынок! – презрительно повторил настоятель. – И как же это сделать? Послать гонцов во все деревни?

– Запереть городские ворота. Перекрыть мост. Не пускать никого в город.

– Но в городе уже есть больные.

– Закрыть все таверны. Отменить собрания гильдий. Запретить многолюдные свадьбы.

– Во Флоренции не ходили даже на заседания городского совета, – проинформировал Мерфин.

– А как же работать? – спросил Элфрик.

– Будешь работать – умрешь, – отрезала Керис. – А заодно убьешь жену и детей. Выбирай.

– Мне не хочется закрывать таверну, потеряю много денег, – покачала головой Бетти Бакстер. – Но я сделаю это, чтобы спасти жизнь. – Монахиня воспрянула духом, но Бетти тут же ляпнула: – А что говорят врачи? Они знают лучше всех.

Врачевательница даже застонала. Годвин ответил:

– Чума посылается Богом за наши грехи. Мир стал порочен: ереси, распущенность, непочтительность. Мужчины требуют власти, женщины думают лишь о нарядах, дети не слушаются родителей. Господь разгневан, а гнев его страшен. Не пытайтесь бежать от его справедливости! Она настигнет вас, где бы вы ни прятались.

– И что же делать?

– Если хотите жить, ступайте в церковь, исповедуйте грехи, молитесь, ведите благочестивую жизнь.

Зная, что спорить бесполезно, Керис не удержалась:

– Умирающий от голода должен идти в церковь, но ему еще нужна пища.

Мать Сесилия одернула помощницу:

– Сестра Керис, тебе не нужно больше говорить.

– Но можно спасти столько…

– Хватит.

– Это вопрос жизни и смерти!

Настоятельница понизила голос:

– Никто тебя не слушает. Прекрати.

Целительница понимала, что аббатиса права. Сколько ни спорь, послушают священников. Она закусила губу и ничего больше не сказала. Карл Слепой затянул гимн, и монахи потянулись вереницей обратно к собору. За ними последовали монахини, толпа рассосалась. Когда вышли из собора во дворик, мать Сесилия чихнула.

Каждый вечер Мерфин, укладывая Лоллу спать в «Колоколе», пел ей, читал стихи или рассказывал сказки, а дочь задавала ему странные, неожиданные для трехлетней девочки вопросы – то совсем детские, то серьезные, то смешные. Сегодня мастер пел дочери колыбельную, и кроха расплакалась.

– Почему умерла Дора?

Так вот в чем дело. Лолла привязалась к Доре. Они проводили вместе много времени, заплетали друг другу косички; дочь Ткача, играя, учила маленькую подругу считать.

– У нее была чума, – ответил Мерфин.

– У мамы тоже была чума. – Лолла перешла на итальянский, который еще не совсем забыла: – La moria grande.

– У меня она тоже была, но я выздоровел.

– И Либия.

Деревянную куклу Либию девочка привезла с собой из Флоренции.

– У Либии была чума?

– Да. Она чихала, у нее был жар, пятна, но монахиня ее вылечила.

– Я очень рад. Значит, опасность миновала. Никто не заболевает чумой дважды.

– И у тебя миновала?

– Да. – Это показалось ему хорошей точкой для завершения разговора. – А теперь давай спать.

– Спокойной ночи.

Фитцджеральд пошел к двери.

– А Бесси не заболеет? – спросила дочь.

– Спи.

– Я люблю Бесси.

– Это здорово. Спокойной ночи.

Мерфин закрыл дверь. Общий зал внизу был пуст. Все стали бояться людных мест. Несмотря на слова Годвина, кое-кто услышал и Керис. Мастер почувствовал вкусный запах и, поведя носом, зашел на кухню. Бесси помешивала что-то в котле над огнем:

– Фасолевый суп с окороком.

Зодчий уселся за стол с хозяином «Колокола», крупным человеком лет пятидесяти, отрезал себе хлеба, а Пол налил ему кружку эля. Бесси подала суп. Бесси и Лолла полюбили друг друга. На день Мерфин нанял няню, но радушная хозяйка частенько присматривала за Лаурой по вечерам, и девочка тянулась к ней.

Небольшой собственный дом зодчего на острове Прокаженных не шел ни в какое сравнение с pagaletto во Флоренции, и мастер с радостью оставил его Джимми. В «Колоколе» было удобно: тепло, чисто, всегда вкусная сытная еда, хорошее вино и эль. Строитель каждую субботу платил по счету, но в остальном с ним обращались как с членом семьи, и он не торопился съезжать.

С другой стороны, нельзя же здесь жить вечно. А Лолла очень расстроится, лишившись Бесси. За короткую жизнь малютке пришлось расстаться уже слишком со многими. Ей нужна стабильность. Может, лучше выехать поскорее, пока она еще не чересчур привязалась к толстушке?

После ужина Пол отправился спать, а Бесси налила Мерфину еще эля, и они уселись у огня.

– Сколько человек умерло во Флоренции?

– Тысячи. А может, десятки тысяч. Невозможно подсчитать.

– Интересно, кто следующий в Кингсбридже.

– Я думаю об этом все время.

– Может, и я.

– Очень этого боюсь.

– Хотелось бы полюбить кого-нибудь, прежде чем помру.

Фитцджеральд улыбнулся, но ничего не ответил.

– Я никого не знала с тех пор, как умер мой Ричард, а это больше года.

– Ты скучаешь по нему.

– А ты? Когда у тебя последний раз была женщина?

Мастер не приближался ни к кому после смерти Сильвии. Теперь же с грустью осознавал, что не был по-настоящему благодарен ей за любовь.

– Примерно то же самое.

– Жена?

Он кивнул:

– Да упокоится душа ее в мире.

– Долгонько.

– Да.

– Но ты не пойдешь с кем угодно. Тебе нужно любить.

– Скорее всего ты права.

– И я такая же. Это замечательно, лучше всего на свете, но только если действительно любишь. У меня был всего один мужчина, мой муж. Я никогда на сторону не бегала.

Мерфин с интересом подумал, правда ли это. Как знать? Бесси казалась искренней, но так говорят все женщины.

– А ты? – спросила она. – Сколько у тебя было женщин?

– Три.

– Жена, до нее Керис и… кто еще? А, помню, Гризельда.

– Не скажу.

– Не волнуйся, и так все всё знают.

Мастер печально улыбнулся. Конечно, все всё знали. Может, не знали точно, догадывались, но, как правило, оказывались правы.

– Сколько сейчас маленькому Мерфину Гризельды? Семь? Восемь?

– Десять.

– У меня потолстели колени. – Бесси приподняла юбку и показала ему колени. – Мне никогда они не нравились, а Ричарду нравились.

Мерфин взглянул. Колени пухлые, с ямочками. Белые бедра.

– Он их всегда целовал. Хороший был человек. – Белл поправила платье, как бы опуская его, но на самом деле на секунду приподняла. – Он любил меня целовать, особенно после купания. Я привыкла, мне нравилось. Мужчина может делать с женщиной, которая его любит, все, что угодно, правда?

Это уже слишком. Фитцджеральд встал:

– Может, ты и права, но такие разговоры до добра не доводят, так что пойду-ка я спать.

Хозяйка грустно улыбнулась:

– Спи сладко. А если тебе станет одиноко, я здесь, у огня.

– Я запомню.

Мать Сесилию положили не на матрац, а на кровать, прямо перед алтарем. Монахини пели и молились возле нее день и ночь напролет, по очереди. Настоятельнице регулярно протирали лицо прохладной розовой водой, у кровати всегда стояла кружка с прозрачной водой из фонтана, но это ничего не меняло. Она угасала так же быстро, как и остальные, носом шла кровь, открылось женское кровотечение, дышать становилось все труднее, пришла неутолимая жажда.

На четвертую ночь аббатиса послала за Керис. Та глубоко спала. Дни были очень тяжелыми, госпиталь переполнен. Ей снилось, что все дети Кингсбриджа заболели чумой, она бегает вокруг госпиталя, пытаясь уследить за ними, и вдруг понимает, что тоже заболела. Кто-то из детей тянет ее за рукав, но она, замерев, отчаянно думает, как же ей справиться со всеми больными, когда сама нездорова. Целительница не сразу поняла, что кто-то все сильнее трясет ее за плечо со словами:

– Проснись, сестра, пожалуйста, тебя зовет мать-настоятельница!

Возле ее постели на коленях стояла послушница со свечой.

– Как она?

– Слабеет, но еще может говорить; хочет тебя видеть.

Керис опустила ноги, надела сандалии. Ночь была очень холодной. Накинув поверх подрясника одеяло, она бегом побежала по лестнице. В госпитале матрацы на полу лежали тесно, как рыбины в бочке, чтобы умирающие, которые еще могли сидеть, видели алтарь. Стоял запах крови. Из корзины у дверей целительница взяла чистую льняную маску и повязала на лицо.

Возле Сесилии на коленях стояли четыре монахини и пели. Настоятельница лежала с закрытыми глазами, и Керис испугалась, что опоздала. Затем та, судя по всему, что-то почувствовав, повернула голову и открыла глаза. Врачевательница присела на краешек постели, смочила тряпку в миске с розовой водой и стерла с верхней губы Сесилии кровь. Настоятельница, мучительно дыша и хватая ртом воздух, спросила:

– Кто-нибудь выжил?

– Медж Ткачиха.

– А она-то и не хотела жить.

– Ну конечно, ведь все ее дети умерли.

– Я тоже скоро умру.

– Не говорите так.

– Бог с тобой. Монахини смерти не боятся. Всю жизнь мы стремимся соединиться на небесах во Христе. Ждем смерти.

Эта длинная тирада истощила ее силы, и больная конвульсивно закашлялась. Целительница стерла кровь с подбородка.

– Да, мать-настоятельница. Только оставшиеся будут плакать.

Слезы показались у нее на глазах. Она уже потеряла Мэр и Старушку Юлию, а теперь уходила и Сесилия.

– Не плачь. Оставь это другим. Ты должна быть сильной.

– Интересно почему?

– Я думаю, Господу угодно поставить тебя на мое место настоятельницы.

Какое странное решение, подумала Керис. Казалось бы, лучше выбрать человека с более каноническими воззрениями. Но монахиня уже давно научилась не произносить такие вещи вслух.

– Если сестры изберут меня, я сделаю все, что смогу.

– Думаю, изберут.

– Полагаю, на эту должность метит сестра Элизабет.

– Клерк умна, однако у тебя есть любовь.

Керис опустила голову. Может, Сесилия и права. Элизабет будет слишком жесткой настоятельницей. Керис лучше сумеет управлять монастырем, хотя и сомневается в исключительной пользе молитв и гимнов. Больше верит в школу и госпиталь. Но небеса не попустят, чтобы во главе обители встала Клерк.

– И еще. – Больная понизила голос. Целительница наклонилась. – Аббат Антоний мне кое-что сказал перед смертью. Он хранил тайну до гробовой доски, как и я.

Керис не очень хотелось взваливать на себя груз тайны, однако человек на смертном одре имеет больше прав. Сесилия прошептала:

– Предыдущий король умер не от удара.

Врачевательница оторопела. Это случилось больше двадцати лет назад, но слухи она помнила. Убийство монарха считалось самым страшным грехом, двойным – в нем сочетались убийство и измена, самые тяжкие преступления. Даже знать об этом опасно. Ничего удивительного, что Антоний хранил тайну. Настоятельница продолжала:

– Королева и ее фаворит Мортимер устранили Эдуарда Второго. Наследник престола был еще очень мал. Мортимер, по сути, стал королем во всем, кроме титула, однако не так надолго, как, вероятно, надеялся. Эдуард Третий слишком быстро повзрослел. – Она вновь слегка закашлялась.

– Мортимера казнили, когда я была подростком.

– Но даже Эдуард не хотел, чтобы кто-нибудь знал, что на самом деле случилось с его отцом. И тайну сохранили.

Керис дрожала от ужаса. Вдовствующая королева Изабелла еще жива, роскошествует в Норфолке. Если станет известно, что на ее руках кровь мужа, земля содрогнется. Монахиня чувствовала себя виноватой в том, что посвящена теперь в тайну.

– Так его убили? – спросила она.

Сесилия не ответила. Целительница присмотрелась. Глаза настоятельницы неподвижно смотрели вверх. Она была мертва.

На следующий день Годвин пригласил сестру Элизабет на обед. Момент критический. Смерть настоятельницы нарушила соотношение сил. Аббат нуждался в женском монастыре, так как его собственный нежизнеспособен: настоятель так и не справился с хозяйственными проблемами. Но большинство сестер до сих пор злятся из-за тех украденных денег и настроены крайне враждебно. Если их возглавит мстительная фурия вроде Керис, мужскому монастырю конец. Кроме того, аббат боялся чумы. А что, если он заболеет? А если умрет Филемон? Годвин измучился от кошмарных мыслей, но отгонял их, преисполнившись решимости неотступно добиваться долгосрочных целей.

Непосредственная опасность – выборы настоятельницы. Его терзали видения, как мужской монастырь закрывают, как он сам с позором покидает Кингсбридж и становится где-нибудь простым монахом, каким-нибудь помощником настоятеля, который будет требовать от него соблюдения дисциплины, унижать. «Если это случится, – думал Годвин, – я уйду из жизни».

С другой стороны, это не только угроза, но и шанс. Если повести дело по-умному, сестер может возглавить благосклонная, более того, послушная ему монахиня. Он ставил на Элизабет. Она станет властной руководительницей, ей важно положение, но с ней можно работать. Клерк прагматична, что доказала, предупредив о намерении Керис проверить сокровищницу. Это союзница.

Приглашенная вошла с высоко поднятой головой, наверняка понимая, что неожиданно стала важной персоной, и получая от этого удовольствие. Годвин вдруг усомнился, а согласится ли казначейша на его предложение. Нужно быть осторожнее. Монахиня обвела взглядом большой зал.

– Роскошный дворец, – тонко напомнила она, что помогла ему добыть деньги.

Настоятель сообразил, что сестра ни разу не бывала у него, хотя дворец построили несколько лет назад. До сегодняшнего дня сюда приходили только Петронилла и Сесилия.

– Спасибо, – откликнулся аббат. – Я уверен, он внушает уважение к нам знати. У нас уже гостил архиепископ Монмаутский.

На последние деньги сестер он купил шпалеры с изображением сцен из жизни пророков. Элизабет всмотрелась в пророка Даниила во рву львином:

– Очень хорошо.

– Аррас.

Монахиня подняла брови.

– Это ваш кот на буфете?

Годвин зашикал.

– Никак не могу от него избавиться, – солгал он, выгоняя кота.

Монахам не полагалось иметь домашних животных, но этот кот аббата успокаивал. Сели за длинный обеденный стол. Настоятель терпеть не мог, когда за его стол садились женщины, словно уравниваясь с мужчинами, но приходилось терпеть. Он заказал дорогое блюдо – вареную свинину с имбирем и яблоками. Филемон разлил гасконское вино. Элизабет попробовала свинину:

– Замечательно.

Годвина не очень интересовали гастрономические изыски, но они производили впечатление на посетителей, а вот Филемон с жадностью набросился на еду. Монах перешел прямо к делу:

– Как вы планируете победить на выборах?

– У меня больше шансов, чем у сестры Керис.

Аббат уловил сдерживаемую неприязнь, с которой Клерк произнесла это имя. Несомненно, Элизабет не забыла, что Мерфин предпочел ей Керис, и собиралась вступить с давнишней соперницей в бой на другом поле. Она готова убить ее, но победить, подумал Годвин. Это его устраивало. Филемон спросил:

– Почему вы гак считаете?

– Я старше, дольше в монастыре и дольше занимаю определенные должности. Кроме того, я родилась и выросла в глубоко религиозном доме.

Филемон с сомнением покачал головой:

– Все это не имеет значения.

Монахиня подняла брови, пораженная его откровенностью, и аббат поморщился от грубости своего помощника. «Ее нужно расположить. Что же ты ее раздражаешь, она разозлится», – хотел он сказать. Подручный ничего не почувствовал и продолжил:

– В монастыре вы дольше Керис всего на год. А сан вашего отца – да упокоится его душа – скорее против вас. Все-таки епископам не полагается иметь детей.

Клерк вспыхнула.

– Настоятелям не полагается иметь котов.

– Мы обсуждаем не настоятеля, – нетерпеливо отмахнулся Филемон.

Обнаглел, с содроганием подумал Годвин. Аббат хорошо умел маскировать свою враждебность и производить впечатление приветливого и любезного собеседника. Помощник так и не обучился этому искусству. Однако Элизабет держалась стойко.

– Так вы пригласили меня сюда сообщить, что я не одержу победу? – Она повернулась к хозяину дворца: – Как это на вас не похоже – варить мясо с дорогостоящим имбирем, просто чтобы полакомиться.

– Вы правы, – опустил голову монах. – Мы хотим, чтобы вы стали настоятельницей, и всемерно желаем вам в этом помочь.

Филемон продолжил:

– И начать лучше с трезвой оценки положения. Керис любят все – братья, сестры, купцы, знать. Выполняемое ею послушание дает ей огромное преимущество. Большинство монахов, сотни горожан идут с жалобами в госпиталь, и она им помогает. Вас же видят редко. Вы казначей – в представлении обычных людей это что-то бесчеловечное, связанное с цифрами.

– Благодарю за откровенность, – ответила Элизабет. – Вероятно, мне следует сложить руки.

Годвин не понял, насколько она серьезна.

– Вы не можете победить, – продолжил Филемон. – Но она может проиграть.

– Не говорите загадками, это раздражает, – отрезала Клерк. – Выражайтесь яснее.

Да, понятно, почему ее не очень любят, думал аббат. Его помощник сделал вид, что не заметил гневного тона.

– Ваша задача на следующие несколько недель состоит в том, чтобы погубить Керис. Вам надлежит превратить ее в глазах монахинь из милой, работящей, сострадательной сестры в чудовище.

Глаза Элизабет сверкнули.

– Это возможно?

– С вашей помощью – да.

– Продолжайте.

– Она все еще настаивает на том, чтобы сестры надевали в госпитале льняные маски?

– Да.

– И мыли руки?

– Да.

– Это не следует из Галена, вообще ни из одного авторитетного врача древности, не говоря уже о Библии. Похоже на суеверие.

Клерк пожала плечами:

– Кажется, итальянские врачи верят, что чума передается по воздуху. Ее подхватывают, посмотрев на больных, или дотронувшись до них, или подышав с ними одним воздухом. Я не понимаю как…

– А откуда итальянцы это взяли?

– Возможно, наблюдая за больными.

– Я слышал, Мерфин уверял, что итальянские врачи лучшие после арабов.

Элизабет кивнула:

– Я тоже это слышала.

– Выходит, вся дребедень с масками от мусульман.

– Возможно.

– Иными словами, от язычников.

– Пожалуй.

Филемон откинулся на стуле, словно предъявил решающее доказательство. Монахиня все еще не понимала:

– Вы намекаете на то, что мы осилим Керис, заявив, будто она ввела в женском монастыре языческое суеверие?

– Не совсем так, – улыбнулся помощник аббата. – Мы скажем, что она занимается колдовством.

До Клерк дошло:

– Ну конечно! Я почти забыла.

– Вы свидетельствовали против нее на суде.

– Это было так давно.

– А мне казалось, обвинение врага в страшном грехе забыть невозможно.

Уж Филемон точно никогда такого не забыл бы, подумал Годвин. Вызнавать и бесстыдно использовать человеческие слабости он умел, как никто. Аббат иногда стыдился его изощренного коварства. Но оно так полезно, что монах всегда отгонял неловкость. Кто еще выдумает подобный способ отравить любовь сестер к Керис?

Послушник принес яблоки и сыр, помощник настоятеля налил всем еще вина. Элизабет кивнула:

– Ну что ж, разумно. Вы уже продумали, как закинуть удочку?

– Важно подготовить почву. Никогда нельзя бросать подобные обвинения открыто, прежде не убедив в их серьезности большинство.

Да, Филемон великолепен, думал Годвин. Монахиня спросила:

– И как вы намерены этого достичь?

– Дела красноречивее слов. Откажитесь от маски сама. Когда вас спросят, пожмите плечами и спокойно ответьте, что слышали, будто такое принято у мусульман, а вы предпочитаете христианские методы. Убедите снять маски ваших подруг. Не слишком часто мойте руки. Видя повязки на остальных, недовольно хмурьтесь, но молчите.

Аббат одобрительно кивал. Коварство подручного иногда граничило с гениальностью.

– А про ересь говорить?

– Сколько угодно, но не упоминая Керис. Расскажите, что слышали, как где-то, например во Франции, якобы казнили еретика или дьяволопоклонника, развратившего женский монастырь.

– Я не хотела бы лгать, – поджала губы Элизабет.

Беспринципный интриган иногда забывал, что не все настолько бессовестны, как он. Годвин торопливо вмешался:

– Разумеется, нет. Мой помощник лишь хочет сказать, что такими историями следует делиться, когда вы их услышите и если вы их услышите, напоминая тем самым сестрам о вечно подстерегающей опасности.

– Хорошо. – Зазвонил колокол к вечерне. Монахиня встала: – Я не могу пропустить службу. Не хочу, чтобы кто-нибудь заметил мое отсутствие и догадался, где я.

– Верно, – кивнул аббат. – Но мы согласовали наши действия.

Она кивнула:

– Никаких масок.

Видя, что ее одолевают какие-то сомнения, настоятель спросил:

– Вы ведь не думаете, что они действительно помогают?

– Нет… Нет, разумеется, нет. Как же они могут помогать?

– Именно.

– Благодарю за обед.

Сестра вышла. Вроде прошло хорошо, размышлял Годвин, но все-таки с беспокойством заметил Филемону:

– Одна Элизабет не убедит людей, что Керис ведьма.

– Согласен. Ей нужно помочь.

– Проповедь?

– Именно.

– Я скажу о чуме с соборной кафедры.

Помощник задумался.

– Небезопасно атаковать Суконщицу прямо. Она может ударить в ответ.

Аббат закивал. Если вспыхнет открытая схватка, город, пожалуй, поддержит строптивицу.

– Я не буду упоминать ее имени.

– Лучше просто посеять семена сомнения и предоставить людям делать собственные выводы.

– Я заклеймлю ересь, дьяволопоклонничество, языческие обычаи.

Вошла Петронилла. Она сильно горбилась и опиралась на две трости, но голова ее по-прежнему высоко сидела на костлявых плечах.

– Как прошло?

Именно она подзуживала сына начать борьбу с Керис и одобрила план Филемона.

– Элизабет согласилась, – ответил довольный аббат.

Он всегда с удовольствием докладывал ей хорошие новости.

– Хорошо. Я хочу поговорить с тобой еще кое о чем. – Старуха обернулась к Филемону: – Ты нам больше не понадобишься.

На секунду тот поджал губы, как ребенок, которого незаслуженно отшлепали. Он мог срезать кого угодно, но сам обижался мгновенно. Однако помощник аббата быстро взял себя в руки, сделал вид, что ему все равно, будто его даже слегка забавляет ее высокомерие, и с преувеличенной почтительностью поклонился:

– Разумеется, мадам.

Годвин спросил:

– Побудешь за меня на службе?

– Конечно.

Когда он ушел, Петронилла уселась за большой стол:

– Знаю, сама настаивала, чтобы ты поощрял таланты этого юноши, но, должна признать, сейчас у меня от него мурашки по коже.

– Он полезен, как никогда.

– На бессовестного человека нельзя положиться. Если предает других, может предать и тебя.

– Я запомню, – кивнул настоятель, хотя понимал: теперь он настолько повязан с Филемоном, что действовать без него трудно. Решив не говорить этого матери, спросил: – Хочешь вина?