Часть IV Июнь 1338 года – май 1339 года 3 страница

– Какой глубокий цвет.

– Английские красильщики применяют вайду, а мы получаем индиго из Бенгалии; мавританские купцы привозят его из Индии в Египет, а потом наши итальянские купцы покупают его в Александрии. – Фиорентино улыбнулся. – Подумайте, какой дальний проделан путь, только чтобы подчеркнуть вашу удивительную красоту.

– Да, – кивнула Керис. – Благодарю вас.

Мастерская Питера Красильщика на реке была не меньше дома Эдмунда, только каменная, внутри ни стен, ни выстеленных полов – голая коробка. На больших очагах стояли два огромных железных чана, которые обслуживали лебедки вроде тех, что Мерфин использовал на строительстве. С их помощью огромные мешки с шерстью или сукном поднимали с земли и опускали в чан. Пол в мастерской не просыхал, ее вечно заволакивал пар. Подмастерья, обливаясь потом, работали босиком и в подштанниках, влажные волосы блестели. В нос Керис ударил едкий запах. Девушка показала Питеру непроданную дюжину сукна:

– Я хочу, чтобы оно стало таким же ярко-красным, как у итальянцев. Это лучше всего продается.

Угрюмый по природе Питер всегда имел обиженный вид, что бы ему ни сказали. И теперь Красильщик уныло кивнул, как бы принимая упрек:

– Покрасим еще раз краппом.

– Только с добавлением квасцов, чтобы закрепить цвет и сделать его ярче.

– Мы не пользуемся квасцами. Никогда такого не делали. И никого не знаю, кто пользуется.

Керис про себя выругалась. Не догадалась проверить, считая, что красильщик должен знать про краски все.

– А если попытаться?

– Но у меня их нет.

Суконщица вздохнула. Значит, Питер из тех мастеров, кому все кажется невозможным, если кто-нибудь не делал этого раньше.

– А если я достану?

– Где?

– В Винчестере, например, или в Лондоне. А может, в Малкомбе.

В ближайший крупный порт Малкомб прибывали суда со всей Европы.

– Если бы у меня даже были квасцы, я не знаю, как ими пользоваться.

– А если узнать?

– У кого?

– Я постараюсь.

Питер мрачно покачал головой:

– Не знаю…

Девушка не хотела ссориться с единственным крупным красильщиком в городе.

– Мы возьмем эту крепость, когда добредем до нее, – миролюбиво отступила Керис. – А пока нечего тратить ваше время. Сначала нужно найти квасцы.

Кто же в городе может знать про квасцы? Придумщица пожалела, что не расспросила как следует Лоро Фиорентино. Монахи должны знать такие вещи, но им теперь запрещено разговаривать с женщинами. И Суконщица решила сходить к Мэтти Знахарке. Та все время мешает какие-то странные штуки; может, среди них есть и квасцы. Но что еще важнее: если Мэтти ничего не знает, она так и скажет в отличие от монахов или аптекарей, которые запросто могут что-нибудь выдумать, лишь бы не показаться невеждами. Знахарка первым делом спросила:

– Как отец?

– Очень угнетен крахом на шерстяной ярмарке. – В этом вся Мэтти – сразу улавливает причину беспокойства собеседника. – Становится забывчивым. Стареет.

– Береги его. Он хороший человек.

– Я знаю. – Керис не совсем понимала, к чему клонит хозяйка.

– Петронилла – эгоистичная корова.

– Это я тоже знаю.

Мэтти что-то толкла пестиком в ступке и пододвинула ее гостье:

– Потолки-ка, а я налью тебе кружку вина.

– Спасибо. – Девушка принялась толочь.

Из каменного кувшина Знахарка налила в две деревянные кружки желтоватого вина.

– Что тебя привело? Ты не больна.

– Знаешь, что такое квасцы?

– Да. В небольших количествах мы используем их как вяжущее средство, для заживления ран. Еще они останавливают понос. Но в больших дозах ядовиты. Как почти от всех ядов, человека начинает тошнить. В том настое, что я давала тебе в прошлом году, были квасцы.

– Это что, трава?

– Нет, они находятся в земле. Мавры добывают их в Турции и Африке. Дубильщики иногда пользуются ими при выделке кож. Полагаю, ты собираешься красить ткань.

– Да.

Догадки Мэтти, как всегда, попахивали чем-то сверхъестественным.

– Это закрепитель, он помогает краске впитаться в шерсть.

– А где взять квасцы?

– Я покупаю в Малкомбе.

В сопровождении одного из работников отца в качестве телохранителя Керис отправилась в двухдневное путешествие в Малкомб, где бывала уже несколько раз. На набережной нашла торговца всякой всячиной из самых отдаленных уголков земного шара: пряностями, птицами, музыкальными инструментами. Он продал девушке красный краситель из корня марены, которую разводили во Франции, и образец квасцов под названием spiralum, доставленный, по его словам, из Эфиопии. Торговец запросил семь шиллингов за небольшой бочонок краппа и фунт – за мешок квасцов, а Суконщица понятия не имела, реальная это цена или завышенная. Он продал ей все свои запасы и обещал достать еще со следующего же итальянского корабля. Девушка спросила, в каких количествах нужно применять краску и квасцы, но этого торговец не знал.

Вернувшись домой, Керис принялась красить нераспроданное сукно. Петронилла пожаловалась на запах, и пришлось вынести котел во двор. Дочь Эдмунда знала, что ткань нужно погрузить в раствор краски и прокипятить, а Питер объяснил, в каких пропорциях разводить краситель. Однако никто не знал, сколько нужно брать квасцов и вообще как ими пользоваться.

Девушка применила метод, от которого недолго пасть духом, – проб и ошибок: пыталась замачивать сукно в растворе квасцов перед покраской; добавляла квасцы одновременно с красителем; кипятила сукно в красителе и докладывала квасцы потом; брала одинаковое количество квасцов и красителя, потом больше, потом меньше. По совету Мэтти пробовала и другие средства: дубовый галл,^[9] мел, лимонную воду, уксус, мочу.

Времени было мало. Сукном имели право торговать исключительно члены гильдий, и только на ярмарках это правило соблюдалось не так строго. А все ярмарки проходили летом. Последняя откроется 12 сентября, в День святого Жиля, в холмистой восточной части Винчестера. Стояла середина июля, для опытов оставалось восемь недель.

Керис начинала рано утром и заканчивала затемно. От постоянного полоскания сукна, подъема и опускания тяжестей у нее болела спина. Руки от непрерывного соприкосновения с ядовитыми веществами покраснели и загрубели, в волосы въелся противный запах. Но, несмотря на разочарования, иногда ей бывало радостно, и тогда Суконщица даже напевала во время работы старые песенки, слова которых смутно помнила с детства. Из-за забора за ней все время наблюдали соседи.

Время от времени она задумывалась, неужели же это и есть ее судьба. Девушка нередко повторяла, что не знает, чем заняться в жизни. Но у нее не было свободы выбора. Врачом стать не могла; торговать шерстью ей не очень нравилось; оказаться в рабстве у мужа и детей не хотела, но и никогда не мечтала об участи красильщицы. Коли уж начала, обязана справиться, но Керис точно знала – это не ее судьба.

Сначала, однако, ей удалось добиться лишь коричневато-красного и бледно-розового цветов. Вышедший же наконец нужный оттенок алого после сушки на солнце и стирки полинял. Попробовала красить дважды, но результат улучшился незначительно. Красильщик сказал – правда, поздно, – что пряжа лучше удерживает краску, чем тканое сукно, а шерсть еще лучше; это положительно сказалось на оттенке, но не на прочности цвета.

– Красить можно научиться только у мастера, – несколько раз повторил Питер.

Керис понимала, что так считают все. Аббат Годвин изучал медицину по книгам, которым сотни лет, и прописывал лекарство, даже не взглянув на пациента. Красильщик даже не пытался получить алый цвет. Одна Мэтти принимала решения на основании того, что видела сама, а не опираясь на признанные авторитеты.

Как-то поздним вечером Алиса, скрестив на груди руки и надув губы, долго наблюдала за сестрой. Когда в углах сада собралась тьма, светильник бросил на ее недовольное лицо красный отсвет.

– И сколько же денег отца ты уже потратила на все эти глупости? – спросила она.

Керис подсчитала:

– Семь шиллингов за крапп, фунт за квасцы, двенадцать шиллингов за сукно – итого тридцать девять шиллингов.

– Боже милостивый!

Испытательница и сама испугалась. Это больше годового заработка большинства горожан.

– Да, много, но заработаю больше.

Алиса рассердилась:

– Ты не имеешь права вот так тратить деньги отца.

– Не имею права? У меня есть его разрешение, чего же еще?

– Он стареет. Голова уже не та.

Керис изобразила удивление.

– Да в порядке у него голова, намного лучше, чем у тебя.

– Ты разбазариваешь наше наследство!

– Ах вот ты о чем! Не беспокойся, заработаю тебе денег.

– Я не собираюсь рисковать.

– Ты и не рискуешь. Рискует отец.

– Он не может бросаться деньгами, которые перейдут нам.

– Скажи ему это сама.

Алиса, потерпев поражение, ушла, но Керис вовсе не настолько была уверена в своих силах, как старалась показать. Может, у нее вообще ничего не получится. И что они тогда с отцом будут делать?

Рецепт, который девушка наконец нашла, оказался удивительно прост: унция краппа и две унции квасцов на три унции шерсти. Сначала испытательница кипятила шерсть в квасцах, затем добавляла в котел крапп и уже не кипятила вторично. Дополнительно она вливала лимонную воду. Керис не верила своим глазам. Успех превзошел все ожидания. Получался ярко-красный цвет, почти как итальянский. Красильщица ждала, что он полиняет и еще больше испортит ей настроение, но цвет не изменился ни после сушки, ни после стирки, ни даже после сукноваляния.

Дочь Эдмунда передала рецепт Питеру, и под ее неусыпным контролем он использовал все оставшиеся квасцы для покраски двенадцати ярдов сукна лучшего качества в одном из своих гигантских котлов. Когда сукно сваляли, Керис наняла ворсовщика удалить слабые нити особым растением – ворсовальной шишкой, и поправить небольшие изъяны.

Наконец девушка отправилась на ярмарку Святого Жиля с рулоном чудесного ярко-красного сукна. Когда молодая торговка расстелила его, к ней подошел мужчина и спросил с лондонским выговором:

– Сколько вы хотите?

Дорогая, но не броская одежда – значит, богат, но не знатен. Стараясь, чтобы голос не дрожал, Керис ответила:

– Семь шиллингов за ярд. Это лучшее…

– Нет, я имею в виду – за всю ткань.

– Здесь двенадцать ярдов – значит, восемьдесят четыре шиллинга.

Покупатель ощупал ткань.

– Не такого плотного переплетения, как итальянская, но неплохо. Я дам вам двадцать семь золотых флоринов.

Флорентийские деньги находились в обращении, так как в Англии не было своих золотых монет. Стоимость одного флорина равнялась примерно трем шиллингам, тридцати шести серебряным английским пенни. Лондонец предлагал купить всю ткань на три шиллинга меньше, чем девушка получила бы, торгуя в розницу. Но Керис чувствовала, что покупатель не намерен торговаться всерьез, иначе назвал бы более низкую цену, и ответила, удивляясь собственной дерзости:

– Нет. Я назвала свою цену.

– Ну что ж, ладно, – с готовностью отозвался он, подтвердив ее предположение.

Суконщица нервно смотрела, как он доставал кошелек, и секундой позже держала в руках двадцать восемь золотых флоринов чуть покрупнее серебряного пенни, на одной стороне которых был изображен покровитель Флоренции Иоанн Креститель, на другой – флорентийский цветок. Она решила проверить одну монету и положила ее на весы, чтобы сравнить с образцом, что дал для этой цели отец. Флорин лондонца оказался хорошим.

– Спасибо, – пробормотала Керис, не веря успеху.

– Я Гарри Бакалейщик с Чипсайд в Лондоне, – представился покупатель. – Мой отец – самый крупный торговец тканями в Англии. Если у вас есть еще этот алый, приезжайте в Лондон. Мы купим все, что сможете привезти.

– Давайте ткать все! – предложила Керис отцу, вернувшись домой. – У тебя осталось сорок мешков шерсти. Мы сделаем из нее красное сукно.

– Большое дело, – задумчиво ответил тот.

Дочь не сомневалась, что все получится.

– Ткачей много, все они бедные. Питер не единственный красильщик в Кингсбридже – научим обращаться с квасцами остальных.

– Как только секрет станет известен, все этим займутся.

Суконщица понимала, что отец прав, обдумывая возможные препятствия, но ей не терпелось.

– Ну и что. Пусть тоже заработают.

Однако Эдмунд не собирался за здорово живешь ввязываться в сомнительное предприятие.

– Если такой ткани появится много, цены упадут.

– Но они долго будут падать. Пока дело перестанет быть прибыльным, много воды утечет.

Олдермен кивнул:

– Это верно. Но сколько ты сможешь продать в Кингсбридже и Ширинге? Здесь не так много богачей.

– Тогда поеду в Лондон.

– Ну что ж. – Суконщик улыбнулся. – Настроена решительно. Хороший план. Хотя даже если бы он был плохим, у тебя, наверно, получилось бы.

Отец тут же отправился к Марку Ткачу и договорился с ним еще на один мешок. Медж согласилась взять бычью упряжку Эдмунда и четыре мешка шерсти и проехаться по соседним деревням в поисках ткачей. Но остальные члены семьи несильно обрадовались. На следующий день к обеду пришла Алиса. Когда сели за стол, Петронилла заявила брату:

– Мы с Алисой считаем, что ты должен изменить свое мнение относительно производства сукна.

Керис надеялась услышать от отца, что решение уже принято и обратного хода нет, но тот мягко спросил:

– Вот как? И почему же?

– Ты рискуешь всем до последнего пенни, вот почему!

– Сейчас почти все рискуют. У меня полный склад шерсти, которую я не могу продать.

– Но в результате то, что плохо, может стать ужасным.

– Я решил использовать этот шанс.

– Это непорядочно по отношению ко мне! – воскликнула Алиса.

– Почему?

– Керис тратит мою долю наследства!

Лицо Эдмунда потемнело.

– Я еще не умер, – отчеканил он.

Заслышав знакомые интонации, Петронилла прикрыла рот рукой, но Алиса не поняла, что отец уже рассвирепел, и двинулась напролом:

– Нужно думать о будущем. Почему Керис позволяется тратить то, что принадлежит мне по праву рождения?

– Потому что пока тебе ничего не принадлежит, а может, и не будет принадлежать.

– Ты не имеешь права выбрасывать деньги, которые перейдут мне.

– Детям не следует указывать отцу, что ему делать со своими деньгами! – рявкнул Суконщик, и Алиса присмирела.

– Я не хотела тебя обидеть.

Эдмунд поворчал. Дочь не очень старательно извинилась, но отец не умел дуться долго.

– Давайте-ка обедать и не будем больше об этом говорить, – подвел он черту, и Керис поняла, что прошел еще один день, а ее затея не провалилась.

После обеда она пошла предупредить Питера Красильщика о большом количестве работы в ближайшие дни.

– Невозможно, – развел он руками.

Это крайне изумило девушку. Питер, конечно, угрюм, но до сих пор всегда выполнял ее просьбы.

– Не бойтесь, вам не придется все красить самому, – принялась уговаривать она. – Какую-то часть работы я отдам другим.

– Дело не в крашении, а в сукновалянии.

– А что такое?

– Нам запретили самим валять сукно. Аббат Годвин ввел новое правило. Мы обязаны теперь использовать сукновальню аббатства.

– Ну хорошо. Используем ее.

– Она слишком медленная. Механизм старый, все время ломается. Чинили-чинили, там старые и новые деревянные детали, а это всегда плохо. Быстрее будет ногами в чане с водой. А потом, в аббатстве всего одна сукновальня, которая вряд ли справится и с обычным объемом работы городских ткачей и красильщиков.

От этого можно сойти с ума. Неужели все рухнет из-за бездарного правления братца Годвина? Керис возмущенно воскликнула:

– Но если сукновальня не справляется, аббат должен разрешить нам валять сукно хотя бы ногами!

Питер пожал плечами:

– Скажи ему это.

– И скажу!

Девушка помчалась в аббатство, но по пути задумалась. В зале своего дома аббат хоть и принимал горожан, но все равно женщине неудобно идти туда одной без приглашения, а настоятель все чувствительнее относился к таким формальностям. Более того, открытая ссора не лучший способ заставить его изменить точку зрения. Сначала стоит все хорошенько обдумать. Суконщица вернулась домой и села с отцом в гостиной.

– Тут у молодого Годвина слабое звено, – немедленно среагировал Эдмунд. – За использование сукновальни никогда не взимали платы. По преданию, ее построил житель города Джек Строитель для великого аббата Филиппа. А когда Джек умер, аббат предоставил городу вечное право пользования сукновальней.

– А почему ею перестали пользоваться?

– Она сломалась, и, по-моему, начались разногласия по поводу того, кто ее должен чинить. Спор так и не уладили, и город вернулся к старому доброму способу – принялись валять сукно ногами.

– Так, значит, у аббата нет права ни требовать денег, ни заставлять людей ее использовать.

– Именно так.

Эдмунд послал записку в аббатство с вопросом, когда Годвину будет удобно его принять. В ответе говорилось, что как раз сейчас настоятель свободен, и олдермен с дочерью пересекли улицу и направились в аббатство.

Как сильно брат изменился за последний год, подумала Керис. От мальчишеской горячности ничего не осталось. Годвин принял их настороженно, словно ждал нападения. Девушка начинала сомневаться, что новый настоятель обладает необходимой силой характера для должности аббата. С Годвином был Филемон, как всегда, с готовностью подносивший стулья и разливавший напитки, но в его манерах появилась уверенность человека, сознающего, что он тут не лишний.

– Значит, Филемон, ты теперь дядя, – улыбнулась Керис. – И как тебе маленький племянник Сэм?

– Я послушник, – ханжески ответил тот. – Мы оставляем все мирские связи.

Суконщица пожала плечами. Она знала, что Филемон любит Гвенду, но, если предпочитает это скрывать, какой смысл спорить. Эдмунд прямо заявил Годвину:

– Если суконщики Кингсбриджа не заработают, строительство моста придется прекратить. К счастью, мы придумали новый источник доходов. Керис изобрела способ производства высококачественного красного сукна. Успеху этого предприятия мешает только одно – сукноваляние.

– Почему? – спросил Годвин. – Можно воспользоваться сукновальней.

– В том-то и дело, что нет. Она старая, еле дышит, едва справляется с нынешним количеством ткани. А о большем не может быть и речи. Либо ты построишь новую сукновальню, либо…

– Это решительно невозможно, – перебил аббат. – У меня нет наличных денег.

– Ну что ж, – покачал головой Эдмунд. – Придется тогда разрешить людям валять сукно по-старому – кидать в воду и топтать босыми ногами.

Выражение, появившееся на лице брата, Керис хорошо знала: смесь обиды, оскорбленной гордости и ослиного упрямства. В детстве он смотрел так, когда ему возражали. Это значило, что сейчас обиженный мальчишка накинется на остальных детей и велит им слушаться, а если не получится, топнет ногой и пойдет домой. Но помимо своеволия заметила что-то еще. Керис почудилось, будто настоятеля унижает другое мнение, словно мысль о том, что кто-то смеет думать иначе, болезненна для него до непереносимости. Но как бы там ни было, девушка знала – с таким лицом рассуждать разумно Годвин уже не будет.

– Я предвидел эту атаку, – уязвленно заметил он Эдмунду. – Вы, видимо, считаете, что монастырь существует для блага Кингсбриджа. Вам придется уяснить, что дело обстоит ровным счетом наоборот.

Олдермен всегда был горяч.

– Неужели ты не видишь, что город и аббатство зависят друг от друга? Мы-то считали, ты понимаешь эту взаимозависимость, потому и помогли тебе стать аббатом.

– Меня избрали монахи, а не купцы. Пожалуй, да, город зависит от аббатства, но монастырь возник на этом месте раньше города, и мы вполне можем без вас обойтись.

– Может, вы и просуществуете как уединенная отдаленная обитель, но пульсирующим сердцем шумного города вам уже не быть.

– Ты должен желать благоденствия городу, Годвин. Иначе зачем же ездил в Лондон на тяжбу с графом Роландом? – вставила Керис.

– Я ездил в королевский суд защищать старинные права аббатства; то же самое пытаюсь делать и сейчас.

Эдмунд негодовал:

– Это предательство! Мы поддержали твою кандидатуру на должность аббата, потому что ты уверил нас, что построишь мост!

– Я ничего вам не должен. Моя мать продала дом, чтобы я смог поехать в университет. Где тогда был мой богатый дядя?

Керис изумилась, что Годвин до сих пор таит обиду на события десятилетней давности. Взгляд Эдмунда стал холодным и колючим.

– Я не думаю, что у тебя есть право принуждать людей пользоваться сукновальней, – бросил он.

Керис перехватила взгляд, которым обменялись Годвин и Филемон, и поняла, что им это известно. Настоятель ответил:

– Может, и были времена, когда аббат великодушно позволял горожанам бесплатно пользоваться сукновальней.

– Аббат Филипп подарил ее городу.

– Мне об этом ничего не известно.

– В ваших документах должна сохраниться запись.

Годвин рассердился:

– Город привел сукновальню в состояние полной негодности, а аббатство теперь должно ее чинить? Одного этого достаточно, чтобы отобрать любой дар.

А отец-то прав: тут у монастыря слабое звено. Брат знает о даре аббата Филиппа, но делает вид, что ему ничего не известно. Эдмунд сделал еще одну попытку:

– Но мы ведь можем договориться?

– Я не собираюсь ничего менять. Это станет проявлением слабости с моей стороны.

Так вот что его беспокоит, подумала Керис. Боится, что горожане перестанут уважать его, если переменит решение. Подобное упорство парадоксальным образом является следствием неуверенности. Эдмунд поджал губы:

– Никто из нас не хочет хлопот и расходов, связанных с еще одной тяжбой в королевском суде.

Годвин поднял брови:

– Ты угрожаешь мне королевским судом?

– Пытаюсь его предотвратить, но…

Девушка закрыла глаза и взмолилась, чтобы спорщики не перешли грань. Ее молитва не была услышана.

– Но что? – с вызовом спросил аббат.

Эдмунд вздохнул:

– Но увы, если ты заставишь горожан использовать сукновальню аббатства и запретишь самостоятельное сукноваляние, я обращусь к королю.

– Да будет так, – кивнул настоятель.

Молодая олениха, годовалая, от силы двух лет, с гладкими боками, крепкими мускулами под мягкой шкурой, на дальнем конце поляны просунула длинную шею в кусты, пытаясь дотянуться до зелени. Копыта лошадей Ральфа Фитцджеральда и Алана Фернхилла утопали в ковре из мокрых осенних листьев, а собак приучили к молчанию. Поэтому, а может быть, еще и потому, что сосредоточенно добывала пропитание, олениха услыхала приближение опасности слишком поздно.

Ральф увидел ее первым и кивнул Алану. Тот вместе с поводом держал в левой руке длинный лук. С невероятной скоростью, выработанной многолетними упражнениями, сквайр пустил стрелу. Собаки оказались медленнее. Они среагировали, только услышав звон тетивы и свист стрелы в воздухе. Сука Барли, подняв голову и навострив уши, замерла, а ее щенок Блейд, уже переросший мать, низко, испуганно завыл.

Стрелу длиной в ярд украшали перья лебедя. В углубление двухдюймового железного наконечника плотно входило древко. Охотничьи стрелы имели острый конец – в отличие от боевых со срезанным квадратным концом, чтобы пробивать доспехи, не меняя при этом направления удара.

Выстрел Алана был хорош, но не идеален. Стрела попала оленихе в нижнюю часть шеи. Она подпрыгнула на всех четырех ногах, напуганная внезапным и, вероятно, смертельным ударом. Ее голова показалась из-за кустов. Сначала Ральф подумал, что добыча вот-вот рухнет замертво, но через секунду зверь ускакал вместе с торчащей из шеи стрелой. Однако кровь не хлестала, а сочилась, – значит, стрела попала куда-то в мышцу, не повредив важный кровеносный сосуд.

Собаки рванули вперед, как будто в них тоже вонзились стрелы; за ними без понукания помчались лошади. Ральф был на своем любимом гунтере^[10] Грифе. Фитцджеральд почувствовал прилив возбуждения, ради чего, собственно, и жил. Лорд напрягся, будто кто-то стиснул шею; возникло непреодолимое желание кричать во весь голос – почти как с женщиной, да он, наверно, и сам не объяснит, что лучше.

Люди, подобные Ральфу, жили для того, чтобы сражаться. Короли и графы присваивали им титулы лордов и рыцарей, жаловали деревни и земли, с тем чтобы обеспечить себя лошадьми, сквайрами, оружием и доспехами на случай войны. Но войны случались не каждый год. Иногда по два-три года не бывало даже мелких рейдов с целью наведения порядка на границах мятежного Уэльса или варварской Шотландии. А рыцарям нужно было что-то делать. Им нужно поддерживать форму и, что, может быть, еще важнее – кровожадность. Солдат должен убивать, и чем больше он хочет убивать, тем лучше это делает.

Отсюда и охота. Вся знать, начиная от короля и кончая такими, как Ральф, охотилась при любой возможности, часто по нескольку раз в неделю. Это доставляло им удовольствие и вселяло уверенность, что, случись необходимость, они готовы к сражению. Фитцджеральд во время частых посещений Эрлкасла охотился с графом Роландом и нередко присоединялся к лорду Уильяму в Кастереме. А наезжая в свою деревню Вигли, отправлялся на охоту в близлежащие леса со сквайром Аланом. Обычно забивали вепря. С этих диких свиней выходило не очень много мяса, но за ними было хорошо охотиться, потому что они отчаянно отбивались. Хозяин ходил также на лис и – реже – на волков. Но олени лучше всего – ловкие, быстрые, и домой можно привезти сотни фунтов отличного мяса.

Лорд затрепетал и всем существом почувствовал под собой Грифа, его вес, силу, сильные мышцы, мощные копыта. Олениха исчезла между деревьями, но Барли поняла, куда она побежала, и лошади поскакали следом за собаками. В правой руке Ральф держал копье – длинный ясеневый шест с прокаленным концом. Когда Гриф метнулся в сторону и подпрыгнул, Фитцджеральд пригнулся под нависающими ветвями и качнулся вместе с лошадью, легко удерживаясь коленями.

В лесу лошади двигались медленнее и отстали от оленихи, но собаки, имевшие преимущество, бешено залаяли. Затем на какое-то время все стихло, и охотники не сразу, но поняли: олениха, выбежав из чащи на тропу, оторвалась от собак. Но здесь припустили лошади: быстро опередив собак, начали догонять олениху. Ральф видел, что та слабеет. На боку кровь – значит, один из псов ее все-таки укусил. Зверь бежал неровно и все с большим трудом. Сила оленей – в быстрых, резких рывках в сторону, а не в длительном беге; эти животные не в состоянии долго удерживать первоначальную скорость.

Когда лорд приблизился к добыче, кровь его взыграла. Он покрепче взялся за копье. Потребуется большое усилие, чтобы вонзить деревянный наконечник в крепкое тело крупного животного: шкура у него толстая, мускулы напряжены, кости прочные. Лучше всего бить в шею и попасть в яремную вену, минуя позвоночник. Нужно выбрать точный момент и ударить быстро и сильно.

Видя, что лошади нагоняют, олениха в отчаянии свернула в подлесок, благодаря чему выиграла какое-то время. Гунтеры замедлили шаг, продираясь через кусты, которые жертва перепрыгивала без труда. Но тут появились собаки, и Ральф понял, что животное долго не протянет.

Обычно собаки травили зверя до тех пор, пока тот не ослабевал настолько, что могли приблизиться лошади, и охотник наносил смертельный удар. Но сегодня вышло иначе. Когда собаки и кони почти нагнали олениху, она внезапно свернула. Молодой Блейд старательно, но довольно бестолково припустил за ней и подрезал Грифа. Набранная скорость не позволила тому ни остановиться, ни увернуться, и конь ударил пса передней ногой. Мастиф весом около восьмидесяти фунтов споткнулся.

Фитцджеральда выбросило из седла, копье взлетело в воздух. Больше всего в этот момент он испугался, что его раздавит лошадь, но, падая, успел заметить, что Гриф-таки удержал равновесие. Охотник упал в терновник, больно расцарапав себе руки и лицо, однако ветви смягчили падение. И все же он был в бешенстве.

Фернхилл натянул поводья. Барли помчалась за оленихой, правда, через несколько секунд вернулась: очевидно, та убежала. Ральф, ругаясь, поднялся на ноги. Алан схватил Грифа и спешился, удерживая обеих лошадей.

Блейд без движения лежал на сухих листьях, кровь сочилась из пасти. Копыто Грифа угодило ему в голову. Барли подошла к сыну, понюхала, потыкалась носом, слизала с морды кровь и подняла растерянные глаза. Алан ткнул пса носком башмака. Ничего. Блейд не дышал.

– Мертв, – буркнул Фернхилл.

– Эта чертова глупая собака получила по заслугам, – отозвался Ральф.

Охотники повели лошадей по лесу, присматривая место, где можно передохнуть. Скоро лорд услышал шум воды и, выйдя к быстрому ручью, узнал его: недалеко поля Вигли.

– Отдохнем.

Алан привязал коней, достал из седельной сумки заткнутый пробкой кувшин, две деревянные кружки и полотняный мешок с едой. Барли подошла к ручью и принялась жадно лакать воду. Лорд опустился на берег, прислонившись к дереву. Сквайр подсел рядом и протянул ему кружку эля и кусок сыра. Фитцджеральд взял кружку, отказавшись от сыра.

Алан понял, что хозяин в плохом настроении, и, пока тот пил, угрюмо доливая эль из кувшина, молчал. В тишине оба услышали женский голос. Фернхилл приподнял брови и посмотрел на Ральфа. Барли зарычала. Лорд встал, шикнул на пса и тихо пошел на звук. Сквайр двинулся следом.