Часть IV Июнь 1338 года – май 1339 года 2 страница

Послушница убрала кружку. Мэтти все массировала, время от времени посматривая на таз. Юлия беззвучно молилась. Кровотечение продолжалось. С тревогой на лице Знахарка левую руку положила Гвенде на живот пониже пупка, правую сверху и медленно надавила. Керис испугалась, что будет больно, но Гвенда находилась в полубессознательном состоянии. Мэтти давила все сильнее. Казалось, она перенесла весь свой вес на руки. Старушка воскликнула:

– Прекратилось!

Мэтти не шевельнулась.

– Может кто-нибудь сосчитать до пятисот?

– Да, – ответила Керис.

– Только медленно.

Суконщица начала считать вслух. Монахиня вытерла кровь и стала молиться вслух:

– Святая Мария, Матерь Господа Иисуса Христа…

Все словно окаменели: мать лежала с ребенком на кровати, знахарка давила роженице на живот, муж тихо плакал, монахиня молилась, Керис продолжала счет:

– Сто одиннадцать, сто двенадцать…

Кроме голоса Юлии и собственного, дочь Эдмунда слышала далекий гул сотен людей. Мэтти заметно устала, но не двигалась. По загорелым щекам Вулфрика струились слезы. Когда Керис досчитала до пятисот, Мэтти медленно ослабила давление. Все боялись, что сейчас кровь хлынет снова. Но этого не случилось. Знахарка глубоко вздохнула. Вулфрик улыбнулся. Юлия воскликнула:

– Слава Богу!

Мэтти попросила:

– Дайте ей, пожалуйста, еще пить.

Мэр поднесла полную кружку к губам Гвенды. Та открыла глаза и выпила всю кружку.

– Теперь все будет в порядке, – кивнула Знахарка.

Гвенда прошептала:

– Спасибо. – И закрыла глаза.

Мэтти посмотрела на Мэр:

– Может, вам удастся найти бульон. Ей нужно восстановить силы, иначе молоко пропадет.

Послушница кивнула и ушла. Ребенок заплакал. Гвенда ожила. Она переложила младенца на другую сторону и помогла ему найти грудь, затем посмотрела на Вулфрика и улыбнулась.

– Какой красивый малыш, – заметила Юлия.

Керис вновь посмотрела на ребенка и впервые увидела в нем человека. Каким он будет – сильным и честным, как Вулфрик, или трусливым и лживым, как дед Джоби? Младенец не похож ни на того, ни на другого.

– На кого же он похож? – спросила она.

Юлия присмотрелась:

– Кожа и цвет волос от матери.

И впрямь, подумала Керис. У малыша темные волосы и смуглая кожа, а Вулфрик светлокожий, с каштановой гривой. Младенец кого-то ей напоминал, и через мгновение девушка поняла – Мерфина. Глупая мысль промелькнула в голове, но Суконщица тут же отбросила ее. И все-таки сходство налицо.

– Знаешь, кого он мне напоминает?

Вдруг дочь Эдмунда поймала взгляд Гвенды. Ее глаза расширились, на лице отобразился ужас, и подруга едва заметно покачала головой. Это длилось лишь долю секунды, но смысл был ясен: «Молчи!» Суконщица стиснула зубы.

– Кого же? – простодушно спросила Юлия.

Девушка помедлила, отчаянно соображая, что ответить. Наконец ее осенило:

– Филемона, брата Гвенды.

– Ну конечно, – спохватилась монахиня. – Нужно позвать его, чтобы он поглядел на племянника.

Керис нахмурилась. Значит, ребенок не от Вулфрика? Тогда от кого? Точно не от Мерфина. Нет, он, конечно, мог переспать с Гвендой, мог поддаться искушению, но потом обязательно рассказал бы ей. Но если не Мерфин…

Вдруг ее посетила ужасная мысль. Что произошло, когда подруга ходила просить Ральфа за Вулфрика? Может, ребенок от Фитцджеральда-младшего? Думать об этом было слишком тяжело. Она посмотрела на Гвенду, потом на ребенка, потом на Вулфрика. Молодой отец радостно улыбался, хотя лицо его еще не высохло от слез. У него никаких подозрений. Юлия спросила:

– Вы уже решили, как назвать младенца?

– О да, – ответил Вулфрик. – Я хочу назвать его Сэмюэлом.

Гвенда посмотрела на малыша и кивнула.

– Сэмюэл, – повторила она. – Сэмми. Сэм.

– В честь моего отца, – улыбнулся счастливый Вулфрик.

А ведь через год после смерти настоятеля Антония Кингсбриджское аббатство не узнать, удовлетворенно думал Годвин, стоя на воскресной службе после закрытия шерстяной ярмарки. Главным новшеством стало отделение братьев от сестер. Они больше не встречались в аркаде, библиотеке, скриптории. Даже в соборе новая резная дубовая ширма по центру хора не позволяла им видеть друг друга во время служб. Только в госпитале монахи и монахини иногда невольно сталкивались.

В проповеди аббат Годвин говорил о том, что крушение моста в прошлом году было Божьей карой за развращенность братьев и сестер и за грехи горожан. Новый дух строгости и чистоты в аббатстве и дух благочестия и смирения в городе явится залогом благоденствия в этой жизни и в вечности. Он видел, что проповедь приняли благосклонно. После этого настоятель обедал в доме аббата с казначеем Симеоном. Филемон поставил на стол тушеного угря и сидр.

– Я хочу построить новый дом аббата, – начал Годвин.

Длинное худое лицо Симеона еще больше вытянулось.

– По какой-то особенной причине?

– Убежден, что из всех христианских аббатов я единственный живу в такой лачуге, будто дубильщик. Подумайте о господах, гостивших здесь за последние двенадцать месяцев, – граф Ширинг, епископ Кингсбриджский, граф Монмаут; этот барак недостоин подобных особ. Он создает превратное представление о нас и нашем ордене. Нам необходимо величественное здание, отражающее статус Кингсбриджского аббатства.

– Вы хотите построить дворец, – уточнил Симеон.

Годвин услышал в его голосе неодобрение, как если бы аббат намеревался прославить не столько аббатство, сколько себя, и сухо ответил:

– Если угодно, назовите это дворцом. Почему бы и нет? Епископы и аббаты живут во дворцах. И не для собственного удобства, а для гостей, а также для репутации Церкви, которую представляют.

– Конечно, – согласился Симеон, сообразив, что тут он ничего не добьется. – Но вам это не по средствам.

Реформатор нахмурился. По уставу старшие монахи могли с ним спорить, но правда заключалась в том, что он терпеть не мог, когда ему возражали.

– Просто смешно. Кингсбридж – одно из самых богатых аббатств Англии.

– Так считается. У нас и в самом деле немало владений. Но в этом году упали цены на шерсть, и это уже пятый год подряд. Наши доходы сокращаются.

– Говорят, итальянские купцы теперь покупают пряжу в Испании, – вмешался Филемон.

Бывший служка изменился. Достигнув своей цели, Филемон больше не производил впечатления неуклюжего подростка, приобрел уверенность, простиравшуюся до того, что новоявленный послушник позволял себе вмешиваться в беседу аббата и казначея и делать немаловажные замечания.

– Возможно, – кивнул Симеон. – Короче, шерстяная ярмарка пострадала из-за отсутствия моста, и мы получили намного меньше податей и пошлин, чем обычно.

– Но у нас тысячи акров пахотных земель, – напомнил Годвин.

– Там, где расположены основные наши земли, в прошлом году из-за дождей был плохой урожай. Вилланы буквально выживают. Трудно требовать оброк, когда им нечего есть…

– И все-таки они должны платить, – сказал Годвин. – Монахам тоже нечего есть.

– Когда деревенский староста утверждает, что тот или иной виллан не уплатил оброк или что земли не имеют держателей и поэтому оброка и быть не может, вообще-то нет способа проверить, действительно ли он говорит правду, – опять заметил Филемон. – Вилланы частенько подкупают старост.

Годвин, приуныл. Сколько подобных разговоров он вел в прошлом году! Был полон решимости навести порядок в хозяйстве аббатства, но всякий раз, пытаясь изменить существующее положение дел, натыкался на препятствия.

– И что ты предлагаешь? – раздраженно спросил он Филемона.

– Пошлите по деревням инспектора. Пусть поговорит со старостами, посмотрит на землю, зайдет к крестьянам, которые уверяют, что помирают с голоду.

– Если можно подкупить старосту, точно так же можно подкупить и инспектора.

– Только не монаха. Зачем нам деньги?

Годвин вспомнил старую страсть Филемона к воровству. Монахам деньги действительно ни к чему, по крайней мере по уставу, но это вовсе не значит, что они неподкупны. Однако визит монастырского инспектора наверняка расшевелит старост.

– Неплохая мысль, – кивнул аббат. – Поедешь?

– Для меня это честь.

– Тогда договорились. – Годвин обратился к Симеону: – И все-таки у нас огромные доходы.

– И огромные расходы, – добавил казначей. – Мы платим епископу, кормим, одеваем и предоставляем кров двадцати пяти монахам, семи послушникам и девятнадцати иждивенцам аббатства. У нас тридцать служек, поваров, конюхов и других работников. Мы целое состояние тратим на свечи. Монашеское облачение…

– Ладно, понятно, – нетерпеливо перебил Годвин. – И все-таки я хочу построить дворец.

– И где вы найдете деньги?

Настоятель вздохнул:

– В конце концов, где обычно. Попрошу у матери Сесилии.

Он увиделся с ней через несколько минут. В другой ситуации аббат пригласил бы ее к себе, подчеркнув муженачалие в церкви, но сейчас почел уместным ей польстить.

Дом настоятельницы являлся точной копией дома настоятеля, но здесь царил другой дух: половички, подушечки, цветы в горшочках, на стене вышивки с евангельскими цитатами и сценами из Библии, у камина – кот. Сесилия заканчивала обед, состоящий из жареной баранины и густого красного вина. Когда вошел настоятель, она в соответствии с правилом, введенным Годвином на случай, когда братья вынуждены общаться с сестрами, закрыла лицо специальным покрывалом.

Сесилию трудно было понять что с закрытым лицом, что с открытым. На словах монахиня радовалась, что он стал аббатом, беспрекословно соблюдала все введенные им строгие правила, преследующие цель разделения братьев и сестер, отстояв лишь редкие случаи совместной работы в госпитале. Никогда не возражала ему, и все-таки аббат сомневался в ее преданности. Словно разучился очаровывать. Прежде настоятельница смеялась его шуткам как девчонка, а теперь или аббатиса потеряла чувство юмора, или он. Трудно вести светский разговор с женщиной, у которой закрыто лицо, и монах перешел прямо к делу:

– Мне кажется, нам следует построить два новых дома для приема знатных и важных гостей. Один для мужчин, другой для женщин. Они будут называться домами настоятеля и настоятельницы, но их основная цель – предоставление гостям той обстановки, к которой те привыкли.

– Интересная мысль. – Сесилия, как всегда, соглашалась, но без воодушевления.

– Внушительные каменные дома, – продолжал Годвин. – В конце концов, вы являетесь настоятельницей уже больше десяти лет, вы одна из старейших монахинь королевства.

– Мы, разумеется, хотим поражать гостей не только богатством, но и святостью обители и благочестием насельников, – заметила настоятельница.

– Разумеется, но дома должны все это символизировать, как собор символизирует величие Бога.

– И где вы думаете их поставить?

Это хорошо, подумал Годвин, она уже переходит к практическим вопросам.

– Недалеко от нынешних.

– То есть ваш около восточной части собора, рядом со зданием капитула, а мой здесь, у рыбного садка.

Годвину показалось, что она издевается. Аббат не видел ее лица. Эти покрывала все-таки имеют недостатки, поморщился он.

– Вы можете выбрать другое место.

– Да, могу.

Наступило молчание. Годвину было трудно заговорить про деньги, он даже подумал о том, чтобы изменить правило закрытых лиц – например, сделать исключение для настоятельниц. Слишком сложно разговаривать. Но начать пришлось:

– К несчастью, я не в состоянии внести свой вклад в расходы по строительству. Мужской монастырь очень беден.

– Вы хотите сказать, в постройку дома настоятельницы? Я этого и не ожидала.

– Нет, я имею в виду и дом настоятеля.

– Ах вот как. Желаете, чтобы сестринская обитель построила оба дома.

– Боюсь, что да, я вынужден просить вас об этом. Надеюсь, вы не станете возражать.

– Ну, ради репутации Кингсбриджского аббатства…

– Я знал, что вы именно так посмотрите на дело.

– Погодите-ка… Но как раз сейчас идет строительство крытой аркады для сестер, поскольку мы не можем больше пользоваться братской.

Годвин промолчал. В свое время он разозлился на то, что Сесилия заказала аркаду Мерфину, а не более дешевому Элфрику, сумасбродное расточительство, но сейчас не время об этом говорить. Аббатиса продолжала:

– А когда она будет построена, мне придется возвести новую библиотеку и накупить книг, так как мы не можем больше пользоваться вашей библиотекой.

Годвин нетерпеливо топнул ногой. При чем тут это?

– А потом понадобится крытый ход в собор на случай непогоды – ведь теперь мы ходим другим путем, не тем, что братья.

– Очень разумно, – отозвался аббат, лишь усилием воли подавив желание воскликнуть: «Да не тяни же ты!»

– Следовательно, – подытожила Сесилия, – мы сможем рассмотреть этот вопрос года через три.

– Три года? Но я хотел бы приступить к строительству уже сейчас!

– О, боюсь, нам трудно об этом говорить сейчас.

– Почему?

– Понимаете, на строительство у нас отведены определенные суммы.

– Но разве это не важнее?

– Мы обязаны придерживаться своего плана.

– Почему?

– Чтобы экономить деньги и сохранять независимость. Мне бы не хотелось пойти по миру с протянутой рукой, – колко добавила настоятельница.

Годвин не знал, что сказать. Более того, у него появилось отвратительное чувство, что она смеется над ним под своим покрывалом. А аббат терпеть не мог, когда над ним смеются. Резко встал и холодно произнес:

– Спасибо, мать Сесилия. Мы еще вернемся к этому разговору.

– Непременно. Через три года. Я буду ждать.

Теперь монах был уверен, что она издевается. Годвин повернулся и торопливо вышел. У себя он бросился в кресло, кипя негодованием.

– Ненавижу эту женщину, – бросил он ожидавшему Филемону.

– Отказала?

– Сказала, что к разговору можно будет вернуться через три года.

– Это хуже, чем просто отказ. – Послушник покачал головой. – Это отказ на три года.

– Мы в ее власти, деньги у нее.

– Я иногда слушаю стариков, – с отсутствующим видом вдруг произнес Филемон. – Удивительно, сколькому можно научиться.

– Ты это к чему?

– Когда аббатство построило мельницы, сукновальни, рыбные и кроличьи садки, монахи издали закон, согласно которому горожане обязаны были использовать их за плату. Им запрещалось самостоятельно молоть зерно, валять сукно, иметь садки – все это они должны были арендовать у нас. Таким образом аббатство возвращало все расходы.

– Но этот закон уже не соблюдается.

– Он изменился. Сначала горожанам разрешили иметь что-то свое с уплатой налога, а при настоятеле Антонии и об этом забыли.

– Теперь в каждом доме ручная мельница.

– А у рыбарей свои садки, около десятка кроличьих садков, красильщики сами валяют сукно, заставляя своих жен и детей топтать его ногами и не пользуясь монастырской сукновальней.

Годвин заволновался.

– Если бы они платили за право иметь, например, сукновальню…

– Это куча денег.

– Они завизжат как поросята, – нахмурился аббат. – Мы можем доказать эту необходимость?

– Те налоги многие еще помнят. Кроме того, это обязательно должно быть где-нибудь прописано, скорее всего в Книге Тимофея.

– Узнай поточнее, сколько получало аббатство. Если уж ссылаться на прошлые порядки, то лучше придерживаться правды.

– Позвольте кое-что предложить…

– Конечно.

– Целесообразно объявить о новых правилах с кафедры во время воскресной службы. Тем самым вы подчеркнете, что это воля Бога.

– Хорошая мысль, – кивнул настоятель. – Именно так я и сделаю.

– Я кое-что придумала, – заявила Керис отцу.

С легкой улыбкой олдермен опять сел на большой деревянный стул во главе стола. Девушка знала эту улыбку и этот взгляд: недоверчивый, но заинтересованный.

– Ну валяй.

Суконщица немного нервничала. Она не сомневалась, что ее план осуществим и спасет состояние отца и мост Мерфина, но удастся ли убедить родителя?

– Из оставшейся шерсти нужно соткать сукно и покрасить, – просто сказала она и в ожидании ответа затаила дыхание.

– Суконщики нередко занимались этим в трудные времена. Но скажи мне, почему ты считаешь, что это выполнимо? Сколько потребуется денег?

– За мытье шерсти, прядение и ткачество четыре шиллинга за мешок.

– А сколько получится сукна?

– Из мешка дешевой шерсти, который ты покупал за тридцать шесть шиллингов, выйдет сорок восемь ярдов сукна. Плюс ткачам еще четыре шиллинга.

– А это сукно можно будет продать за…

– Некрашеное коричневое бюро стоит шиллинг за ярд; значит, сорок восемь шиллингов. Восемь шиллингов дохода.

– Немного, учитывая наш труд.

– Но это еще не все.

– Продолжай.

– Ткачи продают коричневое бюро, потому что хотят как можно скорее получить деньги. Но если потратить еще двадцать шиллингов на сукноваляние, затем покрасить и сворсовать, можно просить двойную цену – по два шиллинга за ярд. Тогда выйдет девяносто шесть шиллингов – тридцать шесть шиллингов дохода.

Эдмунд задумался.

– Если это так просто, почему никто этого не делает?

– Потому что никто не хочет тратить деньги.

– Я тоже не хочу.

– Ты получил три фунта от Вильгельма из Лондона.

– Хочешь, чтобы мне не на что было закупать шерсть в следующем году?

– С такими ценами лучше вообще прекратить этим заниматься.

Олдермен усмехнулся:

– Да, пожалуй, ты права. Ладно, попробуй на чем-нибудь дешевом. У меня пять мешков грубой девонширской шерсти, которую итальянцы не берут. Один твой; посмотрим, что у тебя получится.

Через две недели Керис увидела, как Марк Ткач крушит свою ручную мельницу. Девушка была настолько потрясена тем, что бедняк уничтожает это важнейшее приспособление, что ненадолго забыла о собственных заботах.

Ручная мельница состояла из двух каменных дисков, шероховатых с одной стороны. Диски клали один на другой шероховатыми поверхностями – меньший сверху, – точно совмещая неглубокие впадины. Деревянной рукояткой вращали верхний диск, нижний же оставался неподвижным. Зерна между камнями быстро перетирались в муку.

Ручные мельницы имелись у большинства небогатых жителей Кингсбриджа. Самым бедным они были не по карману, а зажиточным не нужны, так как те покупали у мельников уже молотую муку. Но таким, как Марк, кто считал каждое заработанное пенни, чтобы прокормить детей, ручную мельницу в целях экономии послал сам Бог.

Ткач раздобыл у кого-то огромный молот с длинной рукояткой и железной головкой и поставил мельницу во дворе перед маленьким домом. За ним наблюдали двое его детей – худенькая девочка в поношенном платье и голый малыш. Великан занес молот над головой и плавно опустил его. Это надо было видеть: самый крупный мужчина Кингсбриджа, плечи как у ломовой лошади. Камень треснул словно яичная скорлупа, осколки разлетелись.

– Черт подери, что ты делаешь! – крикнула Керис.

– Нам теперь придется молоть зерно на аббатской водяной мельнице и за двадцать четыре часа пользования отдавать один мешок.

Марк говорил спокойно, но Керис пришла в ужас.

– Я думала, новые правила касаются только водяных и ветряных мельниц, на которые нет разрешения.

– Завтра я с Джоном Констеблем должен обойти город, обыскивая дома и ломая незаконные ручные мельницы. Не могу при этом говорить людям, что свою сохранил. Поэтому крушу на виду.

– Не понимаю, зачем Годвину лишать бедняков хлеба, – мрачно буркнула Керис.

– Мы, к счастью, можем ткать. Благодаря тебе.

Девушка вспомнила о своем деле.

– И как, движется?

– Все готово.

– Быстро!

– Зимой будет дольше. А летом светло шестнадцать часов, и с помощью Медж выходит по шесть ярдов в день.

– Чудесно!

– Зайди, покажу.

Жена Марка Медж, с младенцем на руках, готовила у очага в задней части единственной в доме комнаты. Рядом стоял робкий мальчик. Медж была почти на фут ниже мужа, но крепкая, с пышной грудью и мощными ягодицами. Керис подумала, что она похожа на пухлого голубя. Выступающий подбородок придавал хозяйке воинственность, в самом деле ей присущую. Но шумная Медж имела доброе сердце, и Керис любила ее. Хозяйка предложила гостье кружку эля, от которой девушка отказалась, зная, что для семейства это непозволительная роскошь.

Ткацкий станок Марка – деревянная, квадратная, со стороной больше ярда рама на подставке – занимал большую часть жилого пространства. За ним у заднего хода стоял стол с двумя лавками. Очевидно, все спали на полу вокруг станка.

– Я делаю узкие дюжины, – объяснил хозяин. У стены лежали четыре рулона коричневого бюро в ярд шириной и по двенадцать ярдов в длину. – Из одного мешка шерсти выходит четыре узкие дюжины.

Керис принесла ему грубую шерсть в стандартном мешке. Медж организовала мытье, сортировку и прядение. Пряли бедные женщины города, а мыли и сортировали их дети. Девушка пощупала сукно. Она волновалась, ведь завершена первая часть ее плана.

– Почему так неплотно? – спросила Суконщица.

Марк вспыхнул:

– Неплотно? Мое бюро самого плотного переплетения во всем Кингсбридже!

– Я знаю, это не в твой адрес. Но итальянское сукно совсем другое, а они делают его из нашей шерсти.

– Отчасти это зависит от того, с какой силой ткач притягивает к себе баттан, прижимая уточную нить.

– Не думаю, что итальянские ткачи сильнее тебя.

– Тогда дело в станках. Чем лучше ткацкий станок, тем плотнее ткань.

– Чего я и боялась.

Это значило, что Керис не сможет конкурировать с высококачественным итальянским сукном, если не приобретет итальянские ткацкие станки, что представлялось невероятным. «Решай проблемы по очереди», – сказала она себе. Девушка заплатила Марку четыре шиллинга, из которых он примерно половину отдаст прядильщицам. Теоретически доход Суконщицы составил восемь шиллингов. Но для моста это не деньги. Кроме того, если трудиться в таком темпе, чтобы соткать всю шерсть отца, уйдут годы.

– А как можно ткать быстрее? – спросила Керис Марка.

Ответила Медж:

– В Кингсбридже есть еще ткачи, но большинство из них уже работают на других торговцев. Можно поискать в крупных деревнях. Везде, как правило, есть прядильщица со станком. Обычно они делают сукно из собственной пряжи для односельчан. Такие, если им платить, быстро переключатся на другую работу.

Керис не показала своей заинтересованности.

– Хорошо. Я дам тебе знать. А это сукно отнесете Питеру Красильщику, чтобы он его для меня покрасил?

– Конечно. Прямо сейчас и отнесу.

Девушка отправилась домой обедать, погруженная в глубокие раздумья. Чтобы получить реальный доход, ей придется потратить почти все оставшиеся у отца деньги. И если дела не пойдут, они останутся ни с чем. Но какой выход? Ее план сопряжен с риском, но других планов нет вообще ни у кого.

Дома Петронилла как раз ставила на стол баранье жаркое. Эдмунд сидел во главе стола. Неудача на шерстяной ярмарке произвела на него более тяжелое впечатление, чем Керис могла предположить. Привычная веселость исчезла, он часто погружался в задумчивость, чтобы не сказать в рассеянность. Суконщица начинала беспокоиться.

– Я видела, как Марк Ткач разбил свою ручную мельницу, – сообщила она, садясь за стол. – Какой в этом смысл?

Петронилла задрала нос:

– Годвин вполне имеет на это право.

– Эти права давно устарели, ими никто не пользовался много лет. Где еще аббатства учиняют такое?

– В Сент-Олбансе, – злорадно ответила тетка.

– Я слышал про Сент-Олбанс, – кивнул Эдмунд. – Жители там время от времени громят монастырь.

– У Кингсбриджского аббатства есть право собирать деньги, которые оно потратило на постройку мельниц, – возразила Петронилла. – Ты же тоже, Эдмунд, хочешь получить обратно деньги, которые вкладываешь в мост. Как бы ты отнесся к тому, если бы кто-то построил второй мост?

Олдермен промолчал, и ответила Керис:

– Все дело в сроках. Монастырские мельницы были построены сотни лет назад, как и кроличьи и рыбные садки. Никто не имеет права вечно задерживать развитие города.

– Аббат имеет право получать то, что ему полагается, – упорствовала Петронилла.

– Ладно, но если он будет действовать так и впредь, то получать то, что полагается, ему будет просто не с кого. Люди переедут в Ширинг. Там разрешается иметь ручные мельницы.

– Нужды аббатства священны, ты что, не понимаешь? – рассердилась тетка. – Монахи служат Богу! По сравнению с этим жизнь горожан несущественна.

– И Годвин в это верит?

– Разумеется.

– Этого я и боялась.

– Ты не считаешь долг аббата священным?

На это у Керис не нашлось ответа. Девушка пожала плечами, и Петронилла вышла победительницей. Обед был вкусный, но спорщице не очень хотелось есть. Как только закончили, она собралась из-за стола:

– Схожу к Питеру Красильщику.

– Собираешься дальше тратить? – вскинулась Петронилла. – Ты уже отдала Марку Ткачу четыре шиллинга из отцовских денег.

– Да, но сукно стоит на двенадцать шиллингов дороже шерсти. Я заработала восемь шиллингов.

– Нет, не заработала. Ты его пока не продала.

Тетка высказала то, чем и сама Керис терзалась в минуты сомнений, но девушка закусила удила.

– Продам, и уж точно продам, если выкрасить его в красный.

– И сколько берет Питер за покраску и сукноваляние четырех узких дюжин?

– Двадцать шиллингов, но красное сукно стоит вдвое дороже; выйдет еще двадцать восемь шиллингов.

– Если продашь. А если нет?

– Продам.

– Оставь, – осадил Эдмунд Петрониллу. – Я разрешил ей сделать эту попытку.

Шериф графства жил в замке Ширинга на высоком холме. У подножия холма на рыночной площади стояла виселица. Осужденных на телеге свозили на казнь из замка и вешали перед церковью. Здесь же, между зданием гильдии и большой деревянной Шерстяной биржей, чуть в стороне от епископского дворца и нескольких таверн, проходила местная ярмарка.

В этом году из-за несчастья в Кингсбридже в Ширинге разбили намного больше лотков, чем обычно, – они растеклись и по улицам, отходящим от площади. Эдмунд на десяти телегах привез сорок мешков шерсти, а к концу недели мог при необходимости подвезти еще.

Но, к горькому разочарованию Керис, необходимости в этом не было. В первый день отец продал десять мешков, затем вообще ничего, а в самом конце недели еще десять, опустив цену ниже той, что платил сам. Дочь не помнила отца таким подавленным. Свои четыре рулона невзрачного коричневато-красного сукна она разместила на его лотке и в течение недели ярд за ярдом продала из них три.

– Смотри на это так, – размышляла девушка в последний день ярмарки. – До этого у тебя был мешок непроданной шерсти и четыре шиллинга. Теперь у тебя тридцать шесть шиллингов и рулон сукна.

Пытаясь подбодрить отца, сама Керис еле держалась. Она, где могла, хвасталась, что продала сукно. Ее попытку нельзя, конечно, назвать полным крахом, но уж никак и не триумфом. Если не смогла продать сукно с доходом, значит, не решила проблемы. Что же делать? Молодая торговка пошла поглядеть другие лотки.

Лучшее сукно, как всегда, привезли из Италии. Керис остановилась у Лоро Фиорентино. Торговцы сукном, как Лоро, не покупали шерсть, хотя зачастую тесно работали с теми, кто покупал. Девушка знала, что Лоро передавал деньги, полученные в Англии, Буонавентуре, который обычно расплачивался ими с английскими купцами за грубую шерсть. Затем, когда шерсть попадала во Флоренцию, семейство Буонавентуры продавало ее и с процентами возвращало заем семейству Лоро. Таким образом, никто не рисковал, перевозя по Европе бочонки с золотом и серебром. На лотке Фиорентино дочь Эдмунда увидела всего два рулона сукна, но таких ярких цветов, каких в Англии добиваться не умели.

– Это все, что вы привезли? – спросила она.

– Ну что вы. Остальное распродано.

Девушка удивилась.

– Л все жалуются.

Торговец пожал плечами.

– Тонкое сукно всегда можно продать.

В голове Керис зашевелились неясные пока мысли.

– Сколько стоит этот алый?

– Всего семь шиллингов за ярд, мистрис.

В семь раз дороже бюро.

– И кто же может себе это позволить?

– Епископ купил много красного, леди Филиппа – немного синего и зеленого, кое-что – дочери городских пивоваров и пекарей, леди, лорды из окрестных деревень… Богачи не переводятся даже в трудные времена. Этот ярко-красный цвет очень вам подойдет. – Быстрым движением Лоро размотал рулон и накинул край Керис на плечо. – Чудесно. Глядите, на вас все уже смотрят.

Девушка улыбнулась.

– Понятно, почему вы столько продали. – Молодая торговка вернула Фиорентино ткань – очень плотного переплетения. У нее уже был любимый плащ из итальянского алого сукна, доставшийся от матери. – Каким красителем ваши добиваются такого цвета?

– Краппом, как и все остальные.

– Но почему он такой яркий?

– Это не секрет. Добавляют квасцы. Цвет становится ярче и не линяет. Одежда такого цвета всегда будет вас радовать.

– Квасцы, – повторила Керис. – А почему ими не пользуются английские красильщики?

– Очень дорого. Их привозят из Турции. Такая роскошь не для всякой женщины.

– А синий?

– Как ваши глаза.

У нее зеленые глаза, но девушка не стала его поправлять.