ЧАСТЬ III. ВЕНГЕРСКАЯ РАПСОДИЯ

И заклеймила «Комсомолка»

Прозваньем «неофутурист».

И сразу я – не журналист,

Не комсомолец тож. И только

Для Ружи хуже я не стал.

Я, «руски малчик»… Идеал.

РУЖИ

В университете я впервые в жизни увидел живых иностранцев. На нашем филфаке их было не так много, учились они только на отделениях журналистики и русского языка и литературы. Разумеется, все без исключения приехали из стран народной демократии. Албанцы, чехи, венгры, немцы, китайцы… В нашей группе был венгр Шандор Фодор, скрытно улыбчивый, смуглолицый. Впоследствии он примет участие в контрреволюции 1956-го, эмигрирует, станет заметным в Европе антикоммунистом. В группе с французским языком училась Розалия Урбан, все её звали на венгерский манер - Ружи. Она была красива – темные глазищи, точеный профиль, пышные волосы. Жили иноземцы в общежитии на Мытненской набережной, держались своих землячеств, совмещавших функции парткомов и ГБ и зорко следивших за их взаимоотношениями с советскими студентами. Дружба поощрялась, но только, упаси бог, не любовь. Браки с иностранцами были запрещены советскими законами, и у всех у нас на слуху была трагедия, случившаяся на Мытне, когда два дипломника - чех и русская девушка – выбросились из окна, не смирившись с неизбежным расставанием.

С Ружи мы познакомились на часах физподготовки, общих для всех журналистских групп. Хорошо помню, как я горячо убеждал симпатичную мадьярку вступить в секцию легкой атлетики, в которой занимался сам – и не безуспешно, потому что был включен в состав университетской эстафеты на соревнованиях воДворце спорта. В беге на 3000 метров и на стометровке у меня уже были спортивные разряды, хотя футбол всё же был для меня главнее. Не скажу, что тогда я влюбился в Ружи, мне было просто приятно с нею пообщаться. Но, как она потом признается, эта наша встреча была для нее ошеломляющей: в русокудром энтузиасте она увидела Идеал Советского Юноши и влюбилась в него, конечно же, тотчас. Они ведь у себя в лагере с самых младших классов воспитывались на этих виртуальных образах.

Отчего-то стало получаться так, что на лекциях мы теперь оказывались рядом. И на Мытню я ее провожал, всякий раз задерживаясь на мосту через Малую Невку, чтоб успеть что-то такое договорить. Ружи оказалась потрясающе интересным и глубоким – не сравнить со мной – человеком. Она писала стихи по-венгерски и по-французски, участвовала в международных молодежных встречах и даже получила в подарок от самого Маресьева комсомольский значок.

Она так забавно говорила по-русски, никак не справляясь с твердым «л» и азиатским «ы», и считала наш язык ужасно трудным. «Когда учила его в школе, целая неделя ушла, чтобы выговорить это невероятное слово «ме-тал-ло-об-ра-ба-ты-ва-ю-ща-я»… Обаяние ее личности было столь велико, что я влюбился в венгерскую подданную примерно уже при третьей нашей встрече. И даже стал учить венгерский язык – вот уж действительно трудный со своими жуткими звуко- и буквосочетаниями, семнадцатью падежами и неуловимыми нюансами в произношении гласных. До сих пор осколки выученного застряли в мозгу: «висонтлаташра» (до свидания), «сэрэтлем, чоколэм» (люблю, целую) и еще, если порыться, кое-что помнится. Но главные наши слова я вам назвал. Мы уже потихоньку целовались и в подъездах, и по вечерам на набережной, когда грянуло 1 декабря.

« И НА ТАЙНОЕ СВИДАНЬЕ…»

Ружи очень тяжело переживала мою беду, заметно осунулась, побледнела. Однако до Нового года мы с ней почти не виделись, только так, мельком на факультете. В землячестве ей очень жестко дали понять, что о дружбе с типом, исключенным из комсомола за антисоветчину, ей, посланнице братской Венгерской Народной Республики, надо напрочь забыть. Да и я был в жутком цейтноте: предстояло сдавать 11 экзаменов и зачетов, чтобы погасить программную разницу между отделением журналистики и русским. Предметы были разной степени сложности, кое-что можно было осилить с наскока. Но вот древнерусский язык, а в особенности латынь, осилить можно было только зубрежкой. Наши «русаки» учили эти языки целый семестр, у меня на каждый была неделя. И всё еще осложнялось тем, что недопустима была даже хотя бы единственная четверка. А без стипендии я бы пропал.

Как это мне удалось, до сих пор диву даюсь. Видимо, экстремальность ситуации вызвала во мне какие-то скрытые силы, но так или иначе, а сдал я всё, как полагается. От зачета по латыни остался в памяти образ яблони, еле удерживающей перезрелые плоды. Но вот ее тряхнули за ствол - и посыпалось, ни одного яблочка на ветвях не осталось. Так вот и у меня случилось с латинской словесностью. Сдал зачет прекрасно, а из толстого учебника помню лишь dum spiro spero, а из томика “Истории Галльских войн” первую фразу - “ Gallia est omnis divisa in tres partes est”.

Искренне жалею, что не удалось мне – скороспелость освоения помешала – принять участие в принципиальном разногласии латинистов. Помню,как старшие товарищи рассказывали, что прежние профессора латыни перед экзаменом вежливо спрашивали у студентов:»Позвольте уточнить, вы кикероните или цицероните?» Поясняю: разные школы латинистов расходились во мнении,как первоначально звучала у латинян фонема, обозначаемая буквой «С»: то ли как «ц», то ли, как «к». Мы, питерцы, кикеронили. Нас так учили. А вот в МГУ цицеронили. Ужас!

Наступил январь, и мы опять стали тайно встречаться. Гуляли по окраинным скверам и улицам, но на морозе и ветрах вытерпишь недолго. В кафе заходить мы боялись – могли засечь свои же стукачи, а что еще хуже – венгры. Однако выход все же нашли.

Вот такой… Вечером после занятий я с Университетской набережной ехал на троллейбусе до угла Невского и Литейного и там на остановке ждал, когда подойдет автобус № 12, идущий в Кавголово. Ружи подъезжала к остановке отдельно и тоже ждала. Для всех мы абсолютно не знакомы. В подошедший автобус садимся, не глядя друг на друга, и только внутри, убедившись, что знакомых нет, садимся рядом.

Целых полтора часа вместе!.. На конечной мы выходим, бродим еще с часок, пока не закоченеем, и – в обратный путь. Даёшь еще полтора часа!

Пришла весна, началась моя футбольная страда, и Ружи всегда теперь была на трибунах. Однажды, возвращаясь после матча, мы нос к носу столкнулись с группой венгров, хорошо знавших мою любимую в лицо и на ходу поздоровавшихся: «Szervusztok magyarok!” В испуге я взглянул на Ружи: ее глаза на враз побледневшем лице сияли. “Они поздоровались: “здравствуйте, венгры!”, значит - приняли нас обоих за своих!” Она расхохоталась сквозь слезы, а я перевел дух.

А когда подошло экзаменационное лето, мы стали вместе готовиться к сессии на природе, валяясь в траве где-нибудь в загородном парке. Да, конечно, мы занимались не всегда продуктивно, очень уж близко мы были друг к другу, и это не могло не отвлекать. Да еще как!.. Но, скажу как на духу: представьте, хоть и тяжко нам было, запретную грань мы с ней так и не переступили. Решив после окончания ЛГУ пожениться, чего бы это нам ни стоило, мы не хотели себе новых страданий. Ведь видеться урывками, тайком стало бы еще мучительнее.

Но мы не убереглись… Не в смысле близости, нет – нас засекли-таки то ли кагэбэшники, то ли мадьярские активисты. Ружи узнала об этом на каникулах, когда приехала к родителям в родной Дебрецен. Вызвав ее для дознания, крупный чин службы госбезопасности официально предупредил: если, вернувшись в Ленинград, Ружи Урбан будет хотя бы однажды замечена в близком контакте с политически опасным студентом Эдуардом Кондратовым, ее немедленно отзовут в Венгрию. С учебой в ЛГУ будет покончено, а подозрительного дружка своего она уже не увидит никогда.

… Всю ночь, хоть уже и не белую, а призрачно бледно-серую мы бродили с Ружи по набережным Невы и Малой Невки… Прощались. А что оставалось нам, тоже выброситься из окна? В Фотолетописи моей есть стих:

«Как суровый милиционер, / государство бдило, нас пестуя, / чтоб союз России с ВНР / не ослаб на почве поцелуев. / Для любви, известно, нет преград. / Но когда нет проблеска надежды, / станет казематом Ленинград… / Что ж, прощай! До встречи в Будапеште!»

Мы расстались с ней в 8-30 утра… А примерно в два часа дня, когда я возвращался домой, она догнала меня у подъезда. «Не могу без тебя… Как подумаю – не смогу-у»… Она рыдала, а я… Что – я?! Да будь как будет!

Потом она исчезла на несколько дней – заболела. Потом я не ходил в университет недели две – тайком пробирался в общежитие, ночевал там и на последние свои гроши пьянствовал с ребятами. В течение года мы еще раза три-четыре с ней встречались, опять бродили, говорили, плакали и целовались… И давали себе слово: это – в последний раз… Мы избегали друг друга, так было все-таки жить куда легче…

А в начале четвертого курса, когда Ружи вернулась после каникул, я узнал, что этим летом она вышла замуж за парня, который ее полюбил еще в школе. Миклош Надь был крупным молодежным функционером, что-то вроде нашего первого секретаря обкома комсомола. Живет и работает в городе Мишкольце, но скоро его переведут в Будапешт.

Но и моя рана уже постепенно затягивалась… Футбол, шахматы, преферанс ночи напролёт, наконец-то получил место в общежитии… Все это отвлекало, конечно. А главное, что появилась Мила Якубова… Но о ней позже.

* * *

Прошло сколько-то лет, и я узнал, что в венгерских событиях 1956 года Ружи сыграла не последнюю роль. Но, в отличие от Шандора Фодора, она всецело была на стороне «наших». И чуть было не погибла, когда юный советский солдатик заслонил грудью от снайперской пули её, коммунистическую агитаторшу, выступавшую перед народом с танка, как некогда Ильич с броневика. Кто знает, может, и друг мой Боря Петров, отбывавший там в то горячее время срочную службу, видел Ружи Урбан на улицах Будапешта…