ПОДЕЛЬНИКИ ПО ФУТУРИЗМУ

Люди они были, на мой взгляд, необыкновенные… Мишка Красильников, долговязый, носатый, большой любитель выпить и пофилософствовать, знал, например, фамилии всех первых секретарей братских компартий – от ГДР до Мальдивских островов. Ну всех-всех, а их тогда было не меньше сотни – этих политкарликов, сосавших нашу скудную валюту и тративших ее на московских венерологов. Юра Михайлов, плотный, коротко стриженый очкарик – диоптрий минусов на 8-10 - был сильным легкоатлетом, бегал на 400 метров, относился к спорту профессионально. Но не менее страстно любил и знал джаз, добывая неведомо где пластинки Диззи Гиллеспи, Армстронга, Гершвина, Глена Миллера. Володя Сокольников был человеком едким, очень начитанным и почти всегда и во всем не согласным с общепринятым мнением о чем бы то ни было.

А объединяло нас отрицание факультетской действительности с ее комсомольской фальшью, идеологической истовостью, довольно-таки серой, по нашим меркам, студенческой массой и, что самое противное, регламентированными реестрами духовных и литературных ценностей. Вероятно, были на курсе какие-то студенты и поначитанней нас, но их я тогда что-то не знал. Скорее всего, они были просто-напросто поскромнее нашей четверки, что было нетрудно, потому что к концу первого семестра к нам уже прилип ярлык «неофутуристов». На то были все основания – мы так старательно и разнообразно ошарашивали сокурсников, что не обратить на себя внимание не могли. Мы жарко увлекались тогда поэзией начала ХХ века, а именно - футуристами, и, эпатируя публику, усердно пытались им подражать.

Например, во время выборов в комсомольский комитет курса мы, пользуясь тем, что первокурсники еще плохо знали друг друга, попытались кооптировать в него и свои кандидатуры. А именно: Кшенека - американского джазового композитора, Кострукова – руководителя белогвардейского казачьего хора в Париже и Розанову, художницу-футуристку начала века. Наша яростная агитация за них все же не дала желанного результата - Кшенек набрал меньше 20 голосов, Коструков – 35, Розанова – что-то около 60. В состав комитета они не прошли, как и было объявлено с трибуны – к нашему ликованию! - председателем счетной комиссии.

И что ещё было приятно: подхулиганили с выборами не только мы. В комитет -уже не нами – «для прикола» стали выдвигать Ивановых, целый набор! Олег Иванов, Валерий Иванов, Муза Иванова, Николай Иванов … И ещё один-два Ивановых из других групп, имена забыл. Избрали, к сожалению, далеко не всех, но кто-то и попал..

Скандалом закончилось в начале второго курса мое выступление на литературном объединении, обсуждавшем стихи студента Валентина Горшкова. Когда я с доброй улыбкой заявил, что его вирши так же просты, ясны и примитивны, как и стишки Пушкина, экзальтированным девочкам стало плохо. Меня вышвырнули за дверь, зато весь филфак потом гудел по поводу разнузданных неофутуристов. А нам только того и надо было.

Вызывающей акцией стало и массовое анкетирование, которое мы провели на курсе. Выписав в столбик фамилии 30 самых знаменитых поэтов, мы предложили примерно двумстам студентам поставить им оценки по двадцатибалльной системе. А потом подсчитали баллы и во всеуслышание объявили, что Пушкин – на шестом месте, Некрасов – на девятом, Маяковский–на третьем. А на первом – Пастернак, на втором же – Ахматова…

Подумать только: Ахматова, которую мы прорабатывали в свете основополагающего для филологов документа - доклада товарища Жданова! До сих пор не могу понять, отчего нас, футуристов, КГБ не взял тогда за жабры.

«БРЫНЗА»

Мы ведь и свой журнал стали выпускать. Название его – «Брынза» было написано на обложке на 32 языках. Представляете, сколько пришлось словарей перелистать? Я и сейчас помню кое-что из «Брынзы». Например, собственный опус:

«Люди! / Иду / и дум много./ Ног о / вас / не стоит марать./ Орать? /Я не Марат. Он один. / Нема рать…» Замечательная поэзия, правда? А вот Юркин стих: «Словом с лова шли вы с ловом./ Но не сливы же несли вы./ Но со славой нос осла вы/ на слой лавы разослав». Но мне больше всех других нравился его же бесхитростный стишок:

«Пора, пора, гудок гудит. / Скорей иду к заводу. / Дед на завалинке сидит / И пьет сырую воду. / Скажи мне, дед, когда и где / Ты годы потерял в труде? \ На сердце руку положи / И поподробней расскажи, / Как рос в деревне капитал, / Как обирал купчина, / Как злой помещик угнетал, / Как в избах жгли лучину. / На пару дней оставь гужи / И по привычке деда / О днях минувших расскажи, / О прошлом мне поведай… / Молчит старик, и глух и нем. / Он воду пьёт – я дыню ем.»

И у меня были ёрнические стишки: «Капитализм в России развивался, / Пролетарьят оформился как класс. / На полкопейки в месяц поднимался / В своей цене обычный хлебный квас…» И дальнейшее невинное стихобаловство: «А слесарь дует водку из стакана, / Не ведая, что завтра его ждёт. / Но верит слесарь: поздно или рано, / К нему освобождение придёт!»

Но что любопытно: сегодняшние литературоведы на Западе с серьезными минами пишут о нашей «Брынзе» как о знаковом явлении для 50-х годов, когда – цитирую изданную все в тех же Штатах работу В.Криулина «Золотой век самиздата»:

«…не выспренне-серьезный символизм, не патетика, а по-детски игровой футуризм в 50-е годы был самым привлекательным и продуктивным течением. Продуктивным прежде всего с точки зрения самоопределения молодых поэтов, настроенных антитрадиционно. История неофутуризма открывается непостижимой в годы сталинщины публичной акцией в помещении ленинградского филфака. В декабре 1951 (да нет, 1952-го! –Э.К.) года восемнадцатилетние первокурсники — Эдуард Кондратов, Сокольников(его не было! -Э.К.), Михаил Красильников и Юрий Михайлов, наряженные в русские рубахи навыпуск и смазные сапоги, сели на пол в университетском коридоре и принялись публично хлебать квасную тюрю, громко распевая при этом стихи Хлебникова. Красильников и Михайлов были исключены из университета — необыкновенно гуманная мера наказания для тех времен.

Дальше пересказываются – с перевиранием деталей, дат ифамилий - события, описанные выше Лосевым, и говорится о том, что «…через три года вокруг Красильникова и Михайлова складывается новый футуристический кружок, для которого главной отправной точкой остается поэзия Хлебникова и поэтика абсурда... Они (перечисляется несколько фамилий, в том числе и моего брата Саши ) расширяют границы устоявшегося поэтического языка, оценивают советскую повседневность сквозь призму футуристической зауми. Тексты А.Кондратова, обнажающие механизм жанровых, стилистических и речевых структур классической литературы и доводящие эти структуры до чудовищных, смехотворных, скелетоподобных образований, во многом предвосхитили позднейшие опыты Д.А.Пригова».

Вот ведь как мудрено пишут литературоведы о нашем творчестве! Правда, братец Саша впоследствии много экспериментировал над стихотворными, часто абсурдистскими формами, его опыты печатали журналы, поэтическая антология «Самиздат века», но тогда, в 1952 году, наша «Брынза» была всего лишь задиристым баловством.

НЕ ЗАПЫЛИЛИСЬ!

Не хочу ни в малой степени драматизировать наше мироощущение в ту пору.

Нам было тошно и душно, хотя мы не очень-то и страдали, скорей нахально резвились, придумывая свои эпатирующие публику акты, способные с шумом выпустить газы из застоявшегося филологического болота. Так вот и пришла кому-то из нас эта оригинальная идея – явиться на лекции ряжеными… Только вот какие костюмы напялить? Хорошо бы мушкетерами или испанскими грандами нарядиться, да только где возьмешь все эти шляпы и камзолы? Проще всего, решили мы, будет устроить маскарад в стиле «а ля рюс». Только пусть каждый сам подумает над своим костюмом и прочим антуражем.

В понедельник 1 декабря 1952 года на лекцию по русскому языку – самую первую в то утро – пришли мы трое, без Володи Сокольникова, который то ли приболел, то ли не одобрил нашей акции. Юрка Михайлов, одетый в желтые спортивные штаны и черную косоворотку, принес лукошко с большой луковицей, буханочкой ржаного и тремя бутылками кваса. На Мишке была дурацкая кепочка с задранным козырьком, брюки вдеты в носки, а из карманов он вынул завернутые в газетку махру и рыжую воблу. Я выпросил у бабушки Кумзерской вышитую белую рубаху, которую её сын сто лет не надевал, подпоясался красным кушаком и расчесал богатую свою шевелюру на прямой пробор. Из атрибутов действа моим вкладом стали очиненные гусиные перья, о которых чуть позже узнает вся страна. На самом деле они были не гусиными, а выдернуты из крыла купленной бабушкой куропатки.

Наше появление в просторной аудитории, где собрались все четыре журналистских группы, вызвало всеобщее ликование. И не только у журналистов. До начала занятий подивиться на неофутуристов, усевшихся в самом центре и разложивших свое добро на столе, прибегали студенты, в основном девицы, со всяких там испанских и норвежских отделений, занимавшихся на том же этаже. Вера Фёдоровна, молодая, статная преподавательница по фамилии, само собой, Иванова не сразу смогла начать лекцию, а когда стала ее читать, то явно смущалась, когда взгляд падал на троих живописно одетых студентов, усердно, чуть ли ни с высунутыми языками, орудующих гусиными перьями и даже несколько записок ей пославших. Написанных толково, по существу, но…с ятями и ерами после конечных согласных..

Но вот грянул звонок на перерыв… Вот тут-то всё и началось!.. Иванова еще не успела собрать на кафедре свои бумажки, как Мишка принялся открывать бутылки. .Квас, постоявший в тепле, среагировал бурным выбросом пены. Ахнув, наивная наша наставница позже скажет: «Я подумала, что это водка» - покинула аудиторию. А мы налили в плошку квас, покрошили в нее же лук, хлеб и принялись угощать тюрей желающих, коих оказалось множество. Для пущей лепоты мы затянули «Лучинушку», и когда Галя Познякова села за рояль – надо ж было ему здесь оказаться, как в анекдоте! – и громогласное «извела меня кручина, подколодная змея» подхватил недружный хор. «Прекратите хулиганить, вы пожалеете!» – испуганно увещевал нас примчавшийся старшекурсник Владлен Кузин, член факультетского комитета комсомола. «Ты, отрок, отседова уйди! Изыди,короче! Потому как не твоего, отрок, ума это дело!» - дерзко ответствовал я ему.

Филологический народ подваливал к нам отовсюду, клубился в коридоре у дверей. Прозвучал звонок, толпа зевак стала рассасываться, но лектора всё не было… Оказалось, что Иванова не решилась войти и ушла за подмогой.

Лекция всё не начиналась, в воздухе запахло грозой. Мишка подтирал квасную лужу, Юрка спрятал корзину с остатками тюри под стол. Приутихли все. «Эдик, а ты помнишь, что сегодня – день смерти Кирова?» – с тревогой вполголоса спросил меня Солопов, самый старший в нашей группе, фронтовик.

Какое там! Вспомнишь ли об этом утром в понедельник?! А сердце-то ёкнуло…