НОСТАЛЬГИРУЮЩИМ СКЛЕРОТИКАМ

По существу, письмо Инны Шиманской было адресовано мне, в ту пору эту книжку пишущему. Для восполнения пробела в студенческом жизнеописании, посчитала она, надо непременно вспомнить коммуналки, в которых рождались и росли наши питерские аборигены и абориженочки. Но я-то провинциал, только в очень раннем детстве, когда жили в Москве, где отец учился в военной академии, коснулись меня бытовые тяготы жизни в перегороженном на 16 семей зале. . Но о том я мало что помню. Так, что-то смутное, в основном по маминым рассказам.

Зато вот мои ленинградские друзья-подруги хлебали коммунальные радости полной суповой ложкой. Но рассказывать с чужих слов – последнее дело, тем более, когда жив-здоров тот, кто сам пережил и шкурой прочувствовал. В данном же случае – не тот, а та, что, прислала мне письмо о коммуналках,- Инна Шиманская. Читаем!

« До войны на улице Рубинштейна, № 7, был построен «дом нового типа», в нём, кстати, жила и О.Ф.Берггольц. С отдельными квартирами на втором этаже, а вот на первом – так там был общественный гардероб и столовая. А как же?! Дом-то воздвигнут был для писательского коллектива! И по сей день старые ленинградцы вспоминают, что называли сей дом не иначе, как «слеза социализма».

Вот и думаешь, как же тогда надо было называть коммуналки, где было обобществлено почти ВСЁ! Всё, разве что, кроме спальни. После ГУЛАГа, по-моему, это было второе по степени бесчеловечности деяние советской власти. Скольким же людям эти коммуналки укоротили жизнь, испортили здоровье и характер, сломали судьбы, лишили радости жить на белом свете!

В старых петербургских домах были очень большие квартиры – с анфиладой комнат, с парадной и чёрной лестницей. Парадная была с широкими пологими ступеньками, украшенная мрамором, витражами, резными перилами. Чёрная же лестница была узкая, крутая и грязная. По ней носили дрова для печей, ею пользовался дворник, а по утрам молочницы с Лахты приносили молоко. Помню рассказы старших, как на кухне сидела «чухонка» ( эстонка то есть. Э.К.)и намазывала мороженое на белую булку.

После революции жильцов больших и вообще «поместительных» квартир стали «уплотнять». Из одной квартиры делали две с выходами на разные лестницы. Двери, соединявшие анфилады, забили. Они и сейчас ещё отчётливо видны.. Из всех комнат сделали выход в длинный-предлинный коридор, в конце коего были кухня и туалет. Естественно, один на всех. В пору было записываться в очередь. Ну а ванны чаще всего не было. Ходили в баню.

После войны процесс уплотнения усилился, хотя коренное население Ленинграда резко сократилось. Перегораживали, например, большую кухню так, что в комнатке с единственным окном жила какая-нибудь тётка Г л а в д е я, то бишь Клавдия. А в тёмной кухне теснились все остальные жильцы, отравляя привилегированную беднягу вначале керосином, а потом газом.

Так как комнаты были большими, а потребности в жилье измерялись в кв.метрах, то большинству обитателей коммуналок никакого улучшения не полагалось. Даже после блокады, когда ,бывало, в 40-метровой комнате оставался лишь один выживший. Тогда не светило, а сегодня, сами понимаете, тем более.

В каждой коммуналке был обязательный социальный набор. Один профессор - он же «вшивый интеллигент», один пьяница и дебошир, один бандит, одна проститутка, нередко приводившая к себе клиентов. Ну, ещё какая-нибудь «ничья бабушка», одна вреднейшая мегера, способная и в суп соседке наплевать иль что-то подсыпать, Да, конечно, были варианты, набор персонажей и их комбинаций мог различаться. Но суть-то была одна – издевательство над людьми.

Так жили почти все мои друзья и родственники. Да, да, конечно, были исключения, когда соседи дружили и помогали друг другу. Только это уж, знаете, как кому повезёт. А везёт, как известно, меньшинству. Когда мы поступили учиться в ЛГУ, нам очень хотелось встречаться во «внеаудиторное», как говорят преподаватели, время. Нам всё-таки было по восемнадцать лет! А где встречаться-то?! Все – по коммуналкам, по общежитиям. Разве что в кафе, в клубах. А они-то хоть были тогда?.. Не уверен.

Так вот мы и жили, юные и счастливые… Собирались по праздникам у счастливых обладателей отдельных квартир, скажем, у профессорского чада Саши Бруханского. Но такое везение выпадало не каждому. Да и то – изредка.

Хотя было в том и истинно хорошее: много, очень много мы гуляли по городу. Как всё же замечательно, что он такой… удивительно, неповторимо красивый!»

* * *

Дорогие мои сверстники-сверстницы, от которых я нередко слышу ностальгические всхлипы: «В наше время люди… да-да, пусть и в коммуналках!.. так дорожили дружбой… Так было…знаете…как семья…»

Было, конечно, было… И слава богу, что память ваша хранит только это…

«КУЧАРАВАЯ ЗАРАЗА»

Мне исполнилось 19 лет, когда я впервые в жизни оказался в деревне. На летние каникулы меня пригласила папина сестра тётя Аня, учительница начальной школы в белорусской деревне Прибережье, откуда родом Кондратовы. В нескольких километрах от неё , в селе Грудиновке, бывшем поместье Толстых, была семилетка. Но добирать в ней образования довелось не каждому прибережцу. Зато всяк, кроме пожилых, учился у Анны Авдеевны. Иван Константинович Филимонов, её муж, преподавал, а какое-то время и директорствовал в Грудиновке.

На каникулы в деревню я приехал со своим приятелем Толей Дмитровым, тоже журналистом, но из «итальянской» группы. Сам он был из Могилёва, города моего рождения, был в общем неглупым, скорей даже – сметливым парнем. И замечательно играл на заграничном аккордеоне. Позже он признался, что в деревню со мной поехал, чтобы подзаработать на вечорках. Конкуренции со стороны местных гармонистов он не боялся.

И был прав. Потому что в Прибережье не то что гармонистов, а и парней-то в сущности не осталось. После службы в армии не возвращался ни один. Иначе вырваться из колхозной деревни человеку было невозможно – паспорт на руки не давали. Ну а как же женщины, девушки? Да никак. Вот и застал я в Прибережье типичную для небогатых сельских краев картинку: на 110 девок приходилось там приблизительно 3-4 парня. «Приблизительно» говорю потому, что моего братца Лёньку, перешедшего в 9 класс, вряд ли можно было считать взрослым парнем. Он был рослый, толстогубый, добродушный, но не жених еще, не жених. Был, помнится, какой-то еще тощенький Тылёк, для армии не годный, и еще один мерзкий блатноватый тип, грубый с девками и шокировавший меня – не их – распогаными матерными частушками.

Заработать Толе не удалось... Какие там деньги! Их и в помине не было у колхозников. При мне на трудодни им не дали ни зернышка, только по полмешка огурцов и получили. Но и работали колхозные бабы абы как. Утром их выгонял из дому хромоногий бригадир – и они лениво, как стадо с пастбища, плелись на колхозные поля и огороды. Но как начинало припекать, ложились среди грядок и спали. Меня это удивляло и коробило: как же с планом-то у них будет? И вообще… с нашим сельским хозяйством?

Клуба в деревне не было, танцы проходили в самой большой избе, освещенной аж тремя керосиновыми лампами. Туда набивалось столько грудастых девок, что под Толину музыку – то под «Лявониху», то под «Чардаш» Монти – весьма тесных контактов с их разгоряченными телами избежать было трудно. Да и зачем, спрашивается? Я выплясывал ой-ой-ой как и даже заслужил такой вот частушечный комплимент от самой горластой певуньи: «Кучаравая зараза, где ты кучаравилась?Тыишол, а я стояла. Ты мяне понравилась!». Но никаких романов я не заводил. Почему, сейчас и сам не пойму. Стеснялся, скорее всего. А Толе было не до того: он работал, восхищая пейзанок потрясающими аккордами, и в особенности быстрым перебором кнопок-клавишей сверху донизу. Восторгам конца не было. Платили ему свежими яйцами, собирали в лукошко, кто сколько принесет.

А днем я весь был в Олимпиаде – первой для СССР Олимпиаде в Хельсинки. Вырезал все заметки из «Комсомолки», покупать которую ходил за пять километров в Сидоровичи. И горько переживал, когда оказалось, что американцы по очкам нас всё-таки догнали, хотя позорно поторопившиеся газеты и горланили о недосягаемости советской команды с её 494 очками.

Знать бы, какие иные переживания меня ждут… И очень скоро.

Часть 2. «ТРОЕ С ГУСИНЫМИ ПЕРЬЯМИ»