ПОРТВЕЙНОВ ДРУГ, СЫН КОРИФЕЯ

Он был самым первым и самым близким – Феликс, сын известного исторического романиста Константина Коничева. Совсем недавно они переехали на берега Невы из Архангельска. Партия, решив оздоровить и укрепить Ленинградское отделение Союза советских писателей, вдрызг скомпрометированное э т и м и -Ахматовой и Зощенко, назначила его первым секретарем правления. Ему предоставила великолепную квартиру на Дворцовой набережной, почти рядом с Зимним. Бывая у Коничевых, я чувствовал себя безбилетником, по недосмотру пропущенным в международный спальный вагон. Сияющая лаком мебель, в кабинете застекленные стеллажи от пола до потолка, в них книги, новые и старинные, пожелтевшие от времени древние рукописи, церковные фолианты в кожаных переплётах с почти не облупившейся позолотой. На письменном столе бронзовая скульптура Петра Первого, как я потом узнал, работы скульптора М.Антокольского, хранящаяся ныне в Третьяковской галерее. Но тогда на меня, неискушенного, самое сильное впечатление произвело огромное рабочее кресло Константина Ивановича. Оно сотворено было из цельного дубового пня. На подлокотниках и спинке вырезаны барельефы в виде лаптей и чего-то ещё, тоже символически народного.

От Феликса я знал, что папа пишет романы о своих земляках-северянах, о Ломоносове, издателе Сытине, о «Петре Первом на Севере». Совсем недавно он издал повесть о выдающемся ваятеле Федоте Шубине. Сейчас работает над романом о зодчем Андрее Воронихине, авторе Казанского собора и Горного института. Портреты великих уроженцев Севера висели на стенах всей квартиры.

«Откудова?» – увидев меня впервые, строго спросил он у Феликса.. Окал писатель почище самого Горького, выглядел же куда солиднее – щекастый, краснолицый, полный. Когда сын объяснил, что его приятель приехал с Дона, всякий интерес ко мне за толстыми линзами очков угас И больше уже не возникал, хотя на глаза ему я нет-нет и попадался.

Но только однажды он еще раз по-настоящему сосредоточил на мне свое внимание. Сынок его со школьных дней любил пропустить стакашек портвейна. И не обязательно одноразово, хотя крепко всё-таки никогда не упивался. Я же до Ленинграда был паинькой, который: а) вино попробовал лишь в конце десятого класса; б) не курил; в) ни разу не осквернил речь матерным словом. Весь этот дефицит, правда, был восполнен уже ко второму курсу, но влияние моего нового друга было лишь портвейновым. Выпив, Феликс ровно розовел всем лицом и начинал непрестанно и, как правило, удачно острить. С ним было легко и интересно.

Так вот, посетив с ним три или четыре горячих точки на Невском, – их было тогда тьма, к изумлению обделенных забегаловками москвичей – мы захотели было портвейну еще, да пить было уже не на что. И надо ж было додуматься до такого: мы направились к Коничевым домой и предстали перед ликом маститого писателя.

- Понимаешь, папа, это… - забормотал с порога кабинета краснолицый от выпитого Феликс, тараща на отца припухшие глазки, - у Эдика деньги украли…За квартиру ему надо, а их…это…украли…

- У которого? У этого?! – грозно спросил Константин Иванович, тыча пальцем в меня и особенно налегая на «о».

Мы молча закивали. Жалкие сморчки, захлёпанные, пьяненькие, мы переминались у порога. А мэтр, не вставая с кресла, разглядывал меня, как энтомолог букашку. Или, как ещё говорят, смотрел, как солдат на вошь. И рявкнул:

- А ну брысь отсюда!

Никогда больше на глаза певцу русского Севера я не попадался.