ВО ВСЮ ИВАНОВСКУЮ

Другим моим близким приятелем был молодой человек совсем иного склада с редкой для нашего времени фамилией Иванов – с ударением на «а». Так, по крайней мере он нам представился. Приехав из Клязьмы, он поселился у родственников – седьмая вода на киселе – в конце Старо-Невского, рядом с Александро-Невской лаврой. Потом уговорил хозяев пустить и меня. Так мы и зажили вчетвером в одной большой комнате – седенький, чуть горбоносый инженер Николай Александрович Кумзерский, его старенькая мама и мы с Валерием. У него был чудный баритон, которому он не давал отдыха, отчего я и сегодня могу вам напеть и большие куски из «Онегина», и «Уймитесь, волнения, страсти», и обрывки других русских романсов.

Но это еще что!.. Валерка затащил меня в университетский хор, которым руководил известный хормейстер Григорий Сандлер. У меня определили как бы второй тенор, я стал ходить на репетиции и даже как-то выступил в составе хора на сцене – представьте! - Ленинградской филармонии с исполнением очень громкой оратории композитора… Забыл, какого – кавказская фамилия, двойная. Но не Кара-Караев. Валерий был в хоре солистом, он мечтал о профессиональной сцене и в конце концов домечтался. Несколько лет назад я получил из Хабаровска бандероль с книжкой «Эхо», в коей заслуженный артист РСФСР Валерий Иванов рассказывает, в частности, и о начале своего творческого пути. Процитирую кусочек:

«Дома мы с Эдиком много читали, спорили. Эдик был эрудированней меня во многом. А практики жизненной, кроме реалий своего военного детства да школьных лет, мы совсем не знали. Жили на стипендию, ели не досыта, но в дни рождения вино всегда случалось на столе.

Эдик очень любил поэзию, особенно Блока, Хлебникова, Пастернака. Внешне он сам – поэт поэтом: среднего роста, строен, худощав, пышная шевелюра светлых волос. И голос я у него расслышал некоторый, только Эдька отказывался в него верить.

«Голос… Почему тогда я пою так странно? – спрашивал он. – Если влево поверну шею, то выходит бас, а вправо – чуть ли ни дискант». Читал Эдик, как все, по его мнению, поэты-романтики: заглавие – громко, экспозицию – невнятно, что про любовь – с вытьем, сквозь зубы…»

На фотокарточке, которую Иванов прислал со своей книжкой через сорок лет в Кишинев, узнать его можно, стал пощекастей, только и всего.

Конечно, житейски Валерий был куда как более многознающ, чем я. Ему я обязан первым своим светским дебютом, когда элита нашего отделения журналистики, то есть ленинградки из «хороших» семей и наиболее привлекательные в смысле экстерьера и интеллекта юноши, позвали Валерку и меня заодно на вечеринку под 7 ноября. Собрались мы – человек двенадцать – в огромных апартаментах комнат так на пять. Родители нашей хозяйки, тоже студентки Варвары Курило-Сементовской, были в отъезде, так что гуляли, плясали буги-вуги, пили от души, а кто-то и до рвоты. И я откалывал буги, как мог, с кем-то целовался на брудершафт и так просто…Где-то после часа ночи Валерий и Галка Познякова исчезли с глаз долой, и до утра мы их уже не видели. Я поискал было Валерку, но одна из комнат оказалась закрытой на ключ, и мне всё вдруг стало ясно. Никогда еще за 18 лет своей жизни я не соприкасался так близко с плотским грехом. Тем более, своих близких товарищей, с которыми завтра надо будет говорить, смотреть им в глаза…

Я был потрясен случившимся… Бродил вокруг стола, допивал, что было в рюмках, даже масло из-под тресковой печени налил в рюмку и выпил. Остальным было всё равно, кто плясал, кто целовался в углу, а я уединясь на кухне с гитарой, в нравственных муках рожал эти вот строки:

«Пьяный хохот, бессвязная речь…

Издеваясь звенят бокалы.

Да, не смог я свои идеалы

От разнузданной жизни сберечь

Я горланю, целую женщин,

Обнимаю блудливой рукою.

С каждым часом все меньше и меньше

Остаюсь я самим собою».

Но когда я ее спел вернувшимся к столу гулякам, они ничуть не разделили моей скорби, похохотав зато изрядно.

…Ровно через тридцать лет мне припомнили эти страдания. В Куйбышевском оперном театре известный московский режиссер Ольга Иванова поставила «Марию Стюарт», на премьеру прилетел и ее муж-однофамилец, мой однокурсник Олег Иванов ( с ударением в фамилии нормальным). Высокий и красивый, внешне похожий на Твардовского, Олег работал в аппарате ЦК КПСС консультантом по вопросам изобразительного искусства. Понятно, что встреча наша была горячей во всех смыслах, и когда мы в гостинице «Театральная» вместе с женами допивали очередную бутылку шампанского, Олег вдруг вышел и через минуту вернулся с чьей-то гитарой.

- Я хочу спеть вам замечательный, по-настоящему трагический романс, - вздохнув, произнес он и, взяв первый аккорд, с надрывом затянул:

«Пьяный хохот, бессвязная речь…

Издеваясь, звенят бокалы…»

Ведь всё запомнил, подлец, от первой до последней строчки! Что же касается другого Иванова – с ударением на «а», то с ним я не разговаривал целую неделю. Он был мне гадок. А с Галкой боялся встретиться взглядом.

А чего ж вы ещё хотели от невинного вьюноши в байковой курточке цвета зеленой травы?

СПАСЁННОЕ ЦЕЛОМУДРИЕ

Раз уж на то пошло, расскажу еще одну историю. Как-то поздним осенним вечером, хорошо употребив портвейна, мы с Феликсом перед тем как распрощаться спустились в общественный туалет на углу Невского и Садовой. Настроение было чудное, Фелька так и сыпал остротами, я ему вторил. Невысокий мужчина с бледным интеллигентным лицом по достоинству оценил наши шутки, и из туалета на улицу мы вышли чуть ли ни друзьями. Коничев поехал на автобусе в сторону Невы, мы же с Ильей Сергеевичем пошли пешком к Старо-Невскому, поскольку жил он кварталах в трех от Лавры. Шли не торопясь, мой спутник оказался записным балетоманом, не пропускающим в Мариинке ни одной премьеры.

Подошли к его дому уже в половине двенадцатого. «А стоит ли тревожить хозяев? Заночуйте у меня», - предложил Илья Сергеевич. Я подумал: а почему бы и нет? С ним так интересно… Тем более, никому не помешаю – живет мой новый знакомый один, семья умерла в блокаду.

В просторной квартире Ильи Сергеевича все стены были увешаны обрамленными фотографиями со сценами из знаменитых балетов. Как па-де-де, так и сольных партий, почему-то исключительно мужских. Тихим проникновенным голосом хозяин, все более увлекаясь, принялся рассказывать мне о великих танцорах, но часы ударили полночь, и он спохватился. Застелив мне в спальне хрустящим бельем тахту, он с сожалением взглянул на мои далеко не свежие носки и вовсе не блещущую белизной майку и, вздохнув, пробормотал с сожалением, что колонку в ванной, пожалуй, зажигать не стоит, уже поздно.

Устроившись на своей кровати, он погасил свет и продолжил рассказ о питерских балерунах, с осторожным сочувствием коснулся особенностей личной жизни большинства из них, на что я, дабы выглядеть просвещенным гуманистом, поддакнул: да, мол, нельзя лишать человека его единственной радости в жизни. И вскоре уснул.

Утром Илья Сергеевич дал мне полсотни и попросил купить в магазине напротив колбасы, сыру и пирожных. Мы попили чаю и договорились встретиться не сегодня, так завтра, но – непременно. Было воскресенье, и я пошел к себе домой, поскольку бабушка и ее сын, конечно же, волновались, куда я делся.

Я с энтузиазмом принялся рассказывать им о своем новом, таком интересном знакомом, но Николай Александрович перебил: «Говоришь, в туалете познакомились? Не на углу ли Невского и Садовой?» Я удивился: как он догадался? А Кумзерский захохотал: « Так я и подумал! Ну, спасли тебя, парень, твои вонючие носки!» И прояснил мне, лаптю, чем именно знаменит в Питере этот угол… Переживал я потом очень долго.