СПУСТЯ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ И ТРИ ГОДА

Летом 1979 года, то есть спустя 23 года после окончании университета, у меня дома на улице Ульяновской раздался междугородний звонок . Телефонистка сообщила, что на проводе Ленинград

- Эдик, это ты? – услышал я в трубке мягкий женский голос с таким знакомым европейским акцентом. – С тобой говорит Ружи.

Сразу горло пересохло… Ружи?!.. Опять в Ленинграде?! Почему?

Оказалось, она в творческой командировке: собирает материал для книги о Есенине и Гарсии Лорке, поскольку она, доктор филологии, занимается сравнительным литературоведением. Миклош в последние годы был министром культуры ВНР, переутомлялся, много болел. Вот уже три года как его не стало. Позже, уже в Венгрии, я узнал, что Миклош покончил с собой.

Разговор получился несвязный, оба слишком волновались. Договорились переписываться. В первом же письме она пригласила нас с Леной к себе в Будапешт. Поскольку просто так тогда за границу советские люди не ездили, я похлопотал насчет путевки на озеро Балатон, в международный дом отдыха журналистов. Незадолго до открытия Олимпийских игр в Москве мы выехали своими фирменными «Жигулями» из Куйбышева и на следующий день пересели на экспресс «Москва-Будапешт». В венгерскую столицу мы прибыли около полудня, и стоило поезду остановиться, как мы увидели бегущую вдоль вагона девушку с огромным букетом белых хризантем.

«Девушку» – это если издалека…Минуло-то почти четверть века, черт побери, а время неумолимо – подсушило кожу, прорезало морщинки у глаз и у рта. И седину , небось, она закрашивает. Зато фигура – ну просто девичья, да и другое под стать – волосы до плеч, джинсы, а главное – глаза, глубокие, ликующие…

- Никаких домов отдыха, - решительно заявила Ружи. – будете жить у меня! Я специально взяла отпуск.

Но мы не согласились, не захотели садиться ей на шею. Договорились, что Ружи будет приезжать к нам каждый день. Так и получилось. Она немедленно купила путевку в какой-то правительственный санаторий у Балатона, и на своей машине чуть ли не ежедневно возила нас по городкам и весям Венгрии. А когда до конца путевочного срока осталась неделя, заявила:

- Всё! Хватит! Переезжаем в Будапешт!

Лена поселилась у нее в Буде, привилегированном районе столицы, в коттедже, который ей дало правительство, забрав прежние министерские хоромы. В нем она жила одна, детей у них с Миклошем не было, о том, чтобы вторично замуж выйти и мысли не появлялось. Мы с Леной впервые были за границей, и чистота и свежесть газонов, краски цветочных клумб, запрещающие вход таблички на воротах строго огороженных участков – все это казалось нам чем-то необыкновенным. А сколько там было великолепных частных особняков! В стране социализма, да как же это?!

Меня Ружи устроила у своих близких друзей, поскольку появление мужчины в доме вдовы министра могло быть чревато неприятной оглаской. Моими хозяевами стали Андраш и Марика Кишнадь. Она – художница, он – знаменитый в Венгрии скульптор, лауреат Кошутовской премии. Они были постарше нас с Ружи года так на три-четыре. Их двухэтажный коттедж был расположен тоже на горе, туда на машине минут пятнадцать ходу. Ночевал я у них, а утром Андраш садился за руль, и мы втроем отправлялись за Леной и Ружи, чтобы весь день пропутешествовать вместе.

Несколько раз мы принимали участие в вечеринках, один приём с русской водкой и, разумеется, икрой черной и красной устроили Ружиным друзьям и мы с Леной. Не уверен, что этикет нами всегда соблюдался строго. Доказательством стала неловкость, которую я испытал, будучи в гостях у одной из подруг Ружи, кстати, русской, вышедшей за венгра. «Скажи Эдику, чтоб он не брал чужие сигареты, если не угощают», - шепнула Ружи на ухо Лене. Да мог ли я до такого додуматься сам? Позже я узнал от друзей, что в ГДР прохожий, попросивший у тебя на улице сигарету, непременно протянет тебе сколько-то пфеннигов. И прочитал у Ларисы Васильевой о профессоре, который, придя в гости с тортиком, недоеденную часть его завернул и унес домой.

На одной из вечеринок я, как обычно, забренчав на гитаре, стал петь Окуджаву, Высоцкого, Галича… Ружи переводила, всем нравилось. Потом пели хором что-то всем знакомое, советское. Заполночь Кишнади отвезли меня к себе, затем доставили домой Лену с Ружи. Наутро Лена, когда мы остались наедине, рассказала, что в ту ночь они легли в свои кровати, немного поговорили и погасили свет. Лена уже стала засыпать, когда услышала, как Ружи встала, прошла в кабинет и что-то такое писала… Что именно, я узнал примерно часом позже.

- Эдик, вчера ты пел чудесную песню. «Ваше благородие, госпожа удача…» Там хорошие все куплеты. Прошу тебя, напиши еще один. Я скажу, о чем… По-русски я не смогу сочинять стихи… Но вот тебе тема.

В тот же вечер я исполнил её просьбу, досочинив киношному таможеннику такой вот куплет:

«Ваше благородие, госпожа граница, / слышишь, закричала раненая птица? / Каменной стеною оборван полёт. Не везло в любви мне, в смерти повезёт…»

…Через несколько лет, будучи в гостях у друзей в обществе Булата Окуджавы, я исполнил ему под гитару эти строчки. Так ли уж понравились они ему, кто знает? Булат Шалвович был человек деликатный.

Не могу промолчать об интимном - о тончайших нюансах отношений Лены и Ружи. Все эти дни я ловил на себе их изучающие взгляды. «Что оставила она в его душе?» – словно бы вопрошала Лена. « Чем изменила его личность она?» - пыталась понять Ружи. Я любовался и гордился обеими, когда видел их вместе. Они не притворялись - обе они никакие актрисы, их искренние, пусть и с оттенком грусти взаимные симпатии скрыть было невозможно, да не было и попыток таких, всё у нас было ясно, всё…