38 страница

Спенсер многое воспринял от Сиднея. Он символически признал это, посвятив ему «Пастуший календарь» (1579), свое первое значительное произведение. В 12 эклогах «Пастушьего календаря» (по числу месяцев) Спенсер на фоне родного пейзажа развернул беседы и споры о различных абстрактно-нравственных проблемах, оправив эту серьезную тематику в форму бесед между пастухами и крестьянами. Здесь же — деревенский забавник Колин Клаут, персонаж, ставший нарицательным и поминаемый англичанами до сих пор.

«Пастуший календарь» — важнейшая веха в развитии английской поэзии со времен «Кентерберийских рассказов». В то же время необходимо учесть, что если у Чосера уже формируется бытовой реализм в изображении обстановки и персонажей и у него монах — это монах, купец — купец, повар — повар, облик каждого обрисован со всей непосредственностью, то «пастухи» и «пастушки» Спенсера — фигуры условные. Степень пасторальной условности «Пастушьего календаря» выступает со всей отчетливостью на фоне действительной обстановки в сельской Англии, которая переживала тогда пору насильственных огораживаний. Не говоря уже о Чосере, даже у Гауэра и Ленгленда — при всей иносказательности их видений — можно услышать отголоски крестьянских бунтов и городских смут.

Но все дело в том, что объект поэзии и соответственно характер иносказания у Спенсера уже совершенно не тот, что у Ленгленда или Гауэра. У авторов ранних видений аллегория была способом сказать о некоем событии или предмете, к которому они не могли подойти — в поэтическом смысле — прямо. У Спенсера иносказание — мировоззрение, неоплатонический взгляд, усвоенный еще на университетской скамье. Спенсер не отстраняется от мира реального по каким-либо причинам внешнего порядка, мешающим ему подойти к действительности ближе, чем того хотелось бы, для него поэзия — мир идеальный, вернее, отражение, постижение мира идеального в платоновском (безусловно, модернизированном) смысле.

Для Спенсера существо поэзии раскрывалось в художественной манере, которая является тщательным и по-своему предельно верным отражением некоего идеального, освобожденного от случайной эмпирики мира. «Пастухи» и «крестьяне» в «Пастушьем календаре» не просто не похожи на сколько-нибудь реальных английских поселян того времени, это вообще люди другие, изображенные под видом «пастухов». Это Спенсер и его друзья, а властительницей их, «королевой пастухов», оказывается сама Елизавета.

Есть, конечно, в «Пастушьем календаре» и реальный, прежде всего пейзажный, колорит, который так и остался жить в сознании английских читателей вплоть до нашего времени, но, конечно, это всего лишь отдельные штрихи на обширном фоне всего создания. А созданием этим был действительно условный поэтический мир, отражавший реальную условность положения поэта и поэзии в английском обществе того времени. Только в драме мир этот будет разомкнут, и, в частности, в шекспировских комедиях увидим мы рядом пастухов и «пастухов», выведенных как бы для сравнения.

Сказанное выше о «Пастушьем календаре» относится и ко второму важнейшему произведению Спенсера, поэме «Королева фей», отдельные части (книги) которой печатались на протяжении 1590—1596 гг. Вся поэма из шести книг, в каждой из которых по десять песен, была опубликована уже посмертно в 1609 г.

«Королева фей» — опыт создания ренессансного рыцарского эпоса на материале английской поэтической традиции. Следуя примеру итальянских поэтов Боярдо и Ариосто, а также зная Мэлори, Спенсер в оболочке авантюрно-галантного повествования о подвигах рыцарей короля Артура, служащих прекрасной фее Глориане, развертывает аллегорическое изображение жизни двора Елизаветы и ее ближайшего окружения. Эта стилизация соответствовала придворным вкусам: в ритуале повседневной придворной жизни второй половины XVI в. возрождались куртуазные обычаи, сменившие атмосферу грубого разгула и откровенной жестокости, характерной для двора Генриха VIII. Друзья и советники Елизаветы хотели казаться изящными паладинами, и некоторые из них, вроде Филиппа Сиднея, серьезно относились к этой попытке восстановления куртуазного мира. Идеальные рыцари Спенсера и их не менее идеальные дамы как нельзя более подходили для этого великосветского маскарада. Аллегории Спенсера носят этический характер, его герои сражаются за высокие идеалы, в которых нашли отзвук убеждения Спенсера-гуманиста.

Иллюстрация:

Джон де Критц (?).
Портрет Филиппа Сиднея

Ок. 1585 г. Англия, частное собрание

Поэт создает полные жизни портреты, в которых чувствуется влияние английской живописи XVI в.

К выработанной для «Королевы фей» особой девятистрочной строфе затем не раз обращались английские поэты, она так и вошла в историю поэзии под названием «спенсеровой строфы».

Иллюстрация:

Иллюстрация из «Пастушьего календаря» Э. Спенсера

Гравюра. Лондон, 1597 г.

Как всякий человек его положения, положения придворного, Спенсер не только занимался творчеством, но и выполнял государственные поручения. С 1580 г. он несет службу секретаря лорда Грея, губернатора Ирландии. «Ирландский вопрос» был сложнейшим звеном английской политики. Водворение реформированной церкви в католической Ирландии сопровождалось конфискацией клановых земель и вело к массовому обнищанию. За этим следовали восстания. В 1598 г., во время одного из восстаний, замок Килколман, который занимал с семьей Спенсер, был сожжен. Спенсеру удалось бежать, однако есть сведения, что при пожаре погиб его ребенок. Разбитый и надломленный Спенсер вернулся в Лондон. Он отошел от дел, оставил творчество, почти сразу был забыт, всеми покинут и вскоре скончался. Бен Джонсон передает, что умирал он без куска хлеба. Лорд Эссекс, уже занятый, вполне возможно, в то время организацией своего заговора, узнав, в каком положении находится «поэт поэтов», послал ему, по словам Бена Джонсона, двадцать золотых. Спенсер поблагодарил, однако от денег отказался, сказав, что у него уже не осталось времени их истратить.

Со временем в поэмах Спенсера сравнительно быстро застыла система условностей — в приемах, сюжете, принципах повествования. У «Королевы фей», основного творения Спенсера, говоря по-гамлетовски, необычайно хрупкая «смертная оболочка». Но сохранилось, если можно так сказать, творческое содержание стиха. «К этому источнику, — писал Ричард Олдингтон как составитель антологии английской поэзии, — припадали все от Шекспира до Мильтона и Драйдена, от Кольриджа, Вордсворта и Китса до Арнольда и Суинберна».

Именно в эпоху Спенсера, на протяжении 80—90-х годов XVI в., в Англии совершается своего рода поэтический взрыв, качественный и количественный. Поэтический расцвет в Англии был пышным и всеобъемлющим. Трудно назвать литератора той поры, который не был бы и поэтом. Поэзия становится бытовым явлением: полагалось приличным умение играть на лютне, а стало быть, петь и сочинять стихи. Количество напечатанных в ту эпоху сонетов измеряется тысячами, написанных — не поддается исчислению. Для шекспировских персонажей типичная черта — намерение или склонность писать стихи. Шекспировский шут Оселок

не случайно иронизирует над легкостью сочинения стихов, вызываясь «рифмовать восемь лет подряд за исключением часов обеда, ужина и сна» («Как вам это понравится», III, 1). Это отражает не только моду, но и разработанность стиха, поэтическую культуру, вошедшую в широкое обращение.

В качестве лирического поэта выступал и Шекспир. Неуклонно профессионализируясь в театрально-драматургической сфере, Шекспир в момент вынужденного перерыва, когда лондонские театры бездействовали по случаю чумного карантина, опубликовал одну за другой две поэмы — «Венера и Адонис» (1593) и «Обесчещенная Лукреция» (1594). Но дело не только в неожиданном досуге, а именно в престиже поэта, которого добивался успешно начинающий драматург. В ту эпоху поэзия ставилась выше драмы, как творчество собственно, как оригинальное произведение творческой фантазии. Шекспир и назвал «Венеру и Адониса» «первенцем своей фантазии», не считая, видимо, вполне «своими» к тому времени им написанные пьесы. Фактически, однако, в этих поэмах заимствований не меньше, чем в ранних шекспировских пьесах. Подобно старым пьесам, которые подновлял и переделывал Шекспир, его поэмы представляют собой вышивку по готовой канве, в них используется традиционный мифологический сюжет, а также слышна перекличка с поэтами-современниками, авторами таких же популярных в то время любовных поэм.

Читатели-ценители живо откликнулись на поэтический дебют Шекспира. «Венера и Адонис», посвященная, как и «Лукреция», покровителю Шекспира — графу Саутгемптону, получила высокую оценку авторитетного критика (Френсис Мирес, 1598) и выдержала целый ряд переизданий. Современники были разборчивы: вторая поэма, фрагментарная, по композиции рыхлая, с утяжеленным стихом, одобрения у них не получила. Но зато с исключительным интересом встретили они поэтическую исповедь Шекспира — его сонеты.

С одобрением упомянутые Миресом тогда же, в конце 90-х годов, шекспировские сонеты были в 1609 г. изданы отдельной книгой, в тот же год, когда увидела свет полностью «Королева фей». Но это — соседство разных поэтических эпох.

Шекспировские сонеты — одна из вершин мировой лирики, а для своего времени — откровение, подчас даже слишком смелое. Это — непосредственное отражение личности в интимной лирике, отличавшейся тогда при изощренной отделке стиля условным изображением чувств и лиц. У Шекспира вместо условно-декоративных Стелл и Астрофелей, населявших сонеты шекспировских современников, мы видим пусть безымянных, но зато вполне конкретных поэта, его друга и его даму сердца, особу коварную, с темным взглядом, с тяжелой походкой, волосами жесткими, как проволока, и неприятным запахом изо рта. На свой счет поэт рассказывает буквально обо всем, докладывая читателю, когда болит у него сердце, а когда — нога, когда у него деловые неприятности, а когда просто дурное расположение духа. Дама, поэт и друг составляют треугольник с очень острыми углами, причем и здесь поэт откровенен настолько, что некоторые подробности взаимоотношений друзей-соперников способны привести читателя в известное замешательство. Наш благозвучный перевод в строках даже самых рискованных:

Но он не хочет, и не хочешь ты.
Ты не отдашь его корысти ради —

(Перевод С. Я. Маршака)

представляет собой все же переложение пуританское по сравнению с откровенной чувственностью оригинала. Как психолог и реалист Шекспир намного опередил даже свое смелое время, и не удивительно, что сонеты, по свидетельству того же Миреса, были известны только в узком дружеском кругу. Их издание, по мнению историков и текстологов, предпринято было «пиратским» путем, без участия самого Шекспира. Поэтическое наследие Шекспира не вошло и в первое посмертное Собрание его сочинений, включившее только пьесы. Вообще в силу каких-то не вполне выясненных причин поэзия Шекспира, хорошо известная современникам и по достоинству оцененная ими, все-таки оказалась в стороне от текущего литературного процесса. Возможно, это объясняется распадением поэтических кружков или ослаблением связей самого Шекспира со средой, определявшей поэтические вкусы.

Крупное английское поэтическое имя возникает на новом переломе, на очередном переходе от эпохи к эпохе — Джон Донн. «Надломлен род людской», — было им сказано в поэтической «Анатомии мира» (1611) почти в один голос с Гамлетом.

Но принадлежит Донн все-таки другой поре, новому веку.

ПРОЗА

Занимательное чтение пользовалось в елизаветинской Англии не меньшей популярностью, чем поэтическое пение под аккомпанемент или театральные зрелища. Разнообразие прозаических жанров, множество авторских имен, названий, изданий, издательств и, наконец, тиражи — все свидетельствует об этом. Английская проза той поры не нашла такого выражения в индивидуально-выдающемся творчестве, как поэзия и особенно драма, однако, развиваясь в одном русле со всей литературой, достигла исторически существенных результатов.

После Мэлори художественная проза находилась у англичан в состоянии неразвитом, хотя сфера прозы расширялась и она росла количественно.

На протяжении XVI в. английская проза дала все же ряд стилистически влиятельных образцов. Как всюду в Европе, широкое общественно-культурное значение имел перевод на национальный язык Священного Писания. Английский язык и само отношение к литературному языку претерпели значительные изменения с тех пор, как Джон Виклиф и его соратники сделали свой перевод Библии. В прозе, как и в поэзии, необходимо было приведение литературного языка в соответствие с требованиями времени. Новый перевод был выполнен Вильямом Тиндалом (1484—1536), Майлсом Ковердейлом (1488—1568) и Томасом Кранмером (1489—1556). Гуманисты-богословы Роджер Эсшем (1515—1568), Джон Фокс (1516—1587) и Ричард Гукер (1554—1600) проделали огромную работу над английским языком, высвобождая его природу из-под латинского окаменевшего панциря.

Принципиально было значение описательной прозы путешествий, среди которых следует отметить «Открытие Гвианы» (1596) Уолтера Ралея, разностороннего, яркого деятеля той эпохи, и обширный труд «Об открытиях и плаваниях, совершенных английским народом» (1600) Ричарда Хаклюта, за который он даже был прозван «английским Гомером». Среди этих «открытий» Хаклют отметил и «открытие России», которое англичане приравнивали по значению к открытию Нового Света.

В английской прозе, как и в поэзии, шел процесс усвоения новых стилистических и повествовательных приемов, шедших с континента, прежде всего из Италии. Вокруг этого процесса началась литературная борьба, в прозе более заметная и острая, чем в поэзии. Английские поэты-петраркисты серьезных оппонентов не знали, но в прозе, именно потому, что начиналась она со Священного Писания, борьба была значительной, ибо сильны были пуритане, противники искусства как такового и всяких «словес» в частности. Тот же гуманист-богослов Роджер Эсшем выступал противником итальянской манеры на английском языке.

Влиятельнейшим из английских прозаиков, внедрявших европейские приемы письма, был Джон Лили (1554?—1606). «Он обладал острым чувством стиля, он первым дал англичанам понять, что проза — это искусство, — так определяет значение Лили авторитетный знаток его творчества, редактор его Собрания сочинений Р. Уоррик-Бонд, продолжая: Он был первым английским романистом... самым популярным и самым обсуждаемым писателем в 1580—1600 гг.»

Роман Джона Лили «Эвфуэс. Анатомия ума» (1578) и его вторая часть «Эвфуэс и его Англия» (1580) были этапными во многих отношениях не только для английской, но и для общеевропейской литературы. Молодой «сын века» — личность, в каждую эпоху распространенная, но в силу своей современности всякий раз обращающая на себя внимание. Если прежде «молодой человек» раскрывался в жанре «исповеди», то у Лили сложился «исповедальный роман». Многие черты, определившие такой роман в дальнейшем, в «Эвфуэсе...» проступили уже достаточно ясно: соотношение героя с автором, для которого роман служит автобиографией-саморазоблачением, критической переоценкой прежних своих состояний, наконец, пространственное перемещение, «странствия» как двигатель сюжета, как способ психологической разрядки. Связанный с итальянской ренессансной традицией, роман содержит элементы полемики с платонизмом Фичино и претендует на утверждение английской самобытности. Можно сказать, что Лили — это Спенсер в прозе: его герои условны, условна обстановка.

Эвфуэс, молодой «афинянин», окончивший университет, вырвался на свободу и приезжает в Неаполь, где встречается с другим молодым «греком» — Филатом. Когда Эвфуэс рассказывал с едкой насмешливостью о годах учения в Афинах, читатели без труда узнавали Оксфорд, и вообще реальная подоплека повествования читалась без труда. А все-таки вместо Оксфорда нужны были бутафорские Афины, и даже во второй части, где действие перемещалось в Англию, даже точно — в Кентербери, все же, по существу, повествование не намного приближалось к отображению конкретной обстановки. Таким образом, иносказание, условность у Лили лишь отчасти объясняются какими-либо соображениями смыслового свойства. Писательское мастерство еще не знает, как приблизиться к жизни, проникнуться жизнью и, полностью преобразив ее, создать «вторую реальность».

Творческое преображение подменяется у Лили перемещением из реальности — в декорацию, из Оксфорда — в некие «Афины».

И все же Лили выразил суть времени, он «анатомизировал» некоторые свойства эпохи, сознание современников, их принципиальные проблемы. Идея «анатомии», предельного анализа показывает склонность автора к подведению итогов далеко не только личного масштаба. Герой «Эвфуэса...» разочарован в ведущих тенденциях времени. Он сам есть порождение этих тенденций, ощущает их действие в собственном сознании, судит о них по своему уму. «Рассекая» рассудок современника, Лили выражает серьезный скептицизм. «Я не собираюсь, господа, проповедовать против ума», — говорит он, однако тут же указывает на нечто высшее в сравнении с врожденной сообразительностью, говорит о мудрости, разумея под этим вышколенное, развитое, высокое сознание, а не просто ловкую смышленость, без разбора пользующуюся дарованными ей преимуществами. В этом отношении Лили опять-таки начал целую линию в английской литературе, которая увенчается монологом Гамлета о «человеке — венце всего живущего» и в то же время о «человеке — последней степени праха», т. е. шекспировским назиданием «университетским умам». Линия будет в ту эпоху завершена кризисными, скорбными «Размышлениями по чрезвычайным поводам» (1624) Джона Донна.

Особенно широким, едва ли не всеохватывающим было стилистическое воздействие прозы Лили на последующую английскую литературу. В историю словесности имя его вошло вместе с понятием «эвфуизм», обозначавшим изысканно-вычурный стиль, построенный на известном ритме, на постоянных противопоставлениях, риторических оборотах, аллитерациях и аллюзиях. Уже потому, что это стиль, последовательная система письма, эвфуизм не мог не обратить на себя внимания. Стиль этот не был изобретен Лили, его происхождение — вместе с опытами поэтического маньеризма — итало-испанское, отчасти французское, и перенесли его в Англию переводы-переработки «Часов государевых» Антонио де Гевары (перевод Томаса Нортона по французскому источнику, 1557) и «Придворного» Кастильоне (перевод Хоби, 1561). У эвфуизма существовал и отечественный источник — «Дворец удовольствия» (1576) Джорджа Петти.

Многие исследователи эвфуизма (Чайльд, Ландман, Мезье, Жюссеран, Бонд) сходятся в том, что даже в самой Англии этот стиль успел вполне оформиться, до того как получил благодаря книге Лили свое имя, и не был авторским своеволием, но выражал тенденцию ренессансной прозы, возрождавшую приемы античного ораторского искусства. Стало быть, в основе-то была риторика, и, справляясь по-своему с выражением речи и мысли, она гораздо хуже соответствовала описательным, повествовательным задачам.

Популярность «Эвфуэса...», влияние эвфуизма было прочным и признанным. И высокую оценку (Вебб, 1586) и наименование (Гарвей, 1592) эвфуизм получил от современников. Существенно, что значение Лили как литератора было отмечено теми же ценителями, которые приветствовали гений Шекспира (Спенсер, Нэш). Более того, Френсис Мирес (1586) и Бен Джонсон (1623), проницательные знатоки литературы, безошибочно выстроили исторический ряд имен, где в преемственной цепи и на подобающих ступенях значатся и Лили, и Шекспир. «Наш Лили», — сказал об авторе «Эвфуэса» Бен Джонсон, назвавший Шекспира «душою века».

Точный в оценках писателей Бен Джонсон, воздавая хвалу Шекспиру, говорит, что он «затмил» Лили, и это косвенно отражает силу самого Лили: таков был эффект от воздействия «Эвфуэса...» на современников — он ослепил их. И если Габриэль Гарвей, желая оскорбить Роберта Грина, обозвал его «обезьяной Эвфуэса», то Нэш сам признавал, что в университетские годы он копировал эвфуизм, «как мартышка».

Эвфуизм был воспринят и переосмыслен Шекспиром, и для Шекспира эвфуизм оказался «стилем эпохи»: метафорическая и синтаксическая структура шекспировского языка отчасти эвфуистична. Характерный для Шекспира параллелизм стилистических построений, способ цитирования, сравнения тоже во многом идут от эвфуизма. Однако лишь молодой Шекспир мог следовать Лили; со временем, со зрелостью гений переосмыслил, переработал эвфуизм. Дарование Лили не позволило двинуться ему дальше того предела, до которого он дошел. Но в повествовательной прозе шекспировской эпохи Лили остается самым значительным явлением.

Отчасти соперничает с Лили и его «Эвфуэсом...» по воздействию на современников Филипп Сидней как автор романа «Аркадия». Сложился этот роман (1580) немногим позже «Эвфуэса...», однако опубликован был, как почти все произведения Сиднея, позднее и посмертно (1590). Определенному кругу лиц «Аркадия» была известна еще в рукописи. Роман и предназначался для узкого круга: Сидней начал писать его для своей сестры Мери Пемброк, посылая ей в письмах эпизод за эпизодом. Сидней, которого часто определяют словами из «Гамлета»

— «чекан изящества, зерцало вкуса, пример примерных», сумел послужить соотечественникам образцом и в качестве повествователя. Его «Аркадия», сделавшись общедоступной в пору популярности «Эвфуэса...», обрела собственное влияние, создала особую повествовательную традицию, оригинальный стиль.

«Аркадия» Саннадзаро и «Диана» Монтемайора служили Сиднею примером и источником. Но он воплотил в этом романе свой идеал литературы — планетарной (пользуясь его же словом из «Защиты поэзии»), возвышенной, идеальной по стилю и духу. Аркадия — страна чудес и вымысла, хотя она открыта характерным для эпохи путем, изведанным самим Сиднеем: плавание и крушение у далеких берегов, возле острова. Поиск такой страны, как известно, мыслился людям Возрождения осуществимым, и потому, должно быть, от Мора до Шекспира всякая английская идиллия имеет намек на довольно точное географическое расположение. О самой Аркадии, правда, этого сказать нельзя: местонахождение ее не определяется автором.

Впрочем, одно направление прослеживается, и оно существенно во времени. Сидней будто бы идеализирует прошлое, рыцарский век. Он воспевает турниры, рыцарскую доблесть, «вежество», но, если присмотреться пристальнее, все это, в отличие, например, от Томаса Мэлори, условно и модернизировано в соответствии с новыми вкусами.

По метафорическому строю у Сиднея — поэтическая проза, часто переходящая в стихи, перемежающаяся стихами. И воздействие «Аркадии» поэтому сильно ощутимо в английской поэзии, а также драме — поэтической.

В свете этих двух влияний — Лили, Сидней — и развивалась английская ренессансная проза. Томас Лодж и Роберт Грин — наиболее заметные ее представители, стремившиеся соединить оба истока.

Томас Лодж (1558—1625) поставил к роману «Розалинда» (1590) подзаголовок «Золотое наследие Эвфуэса» — отсвет популярности Лили. В «Розалинде» сказываются и аркадские мотивы, пасторальный фон, причем национального свойства: Лодж вспомнил предание о Робине Гуде. Пасторальные мотивы сплелись у Лоджа с авантюрными, ибо поиски нетронутых лесов и лужаек уводили его к берегам новых земель, как, например, в романе «Американская Маргарита» (1592—1596). Причем поиск этот был не только фантастическим. По свидетельству Лоджа, оба его романа были написаны в дальних плаваниях: «Розалинда» — у Канарских островов, а местом действия второго романа служил антильский остров Маргарита, описанный также Уолтером Ралеем в «Открытии Гвианы» (1596). Материалом этого романа Шекспир воспользовался в комедии «Как вам это понравится».

Плодовитый и одаренный литератор, друг Лоджа — Роберт Грин (1558—1592) предложил свой повествовательный жанр — «любовные памфлеты», которые со временем стали у него и «назидательными». Понятие «памфлет» скорее определяет формат, способ издания, чем особенности произведения: небольшие повести, печатавшиеся отдельными выпусками, эти «памфлеты» Грина сделались широкораспространенным, общедоступным чтением. Одна из таких гриновских повестей, «Пандосто» (1588), послужила Шекспиру источником для «Зимней сказки».

В литературном отношении произведения Грина варьировали мотивы исповедального, авантюрного и пасторального романа. Иногда «памфлеты» Грина, отвечая новейшему смыслу термина, были публицистическим откликом на злобу дня («Воровские памфлеты», 1591—1592), на перипетии литературной борьбы («Спор бархатных и полотняных штанов», 1592).

Грин дал в аллегорическом «Споре штанов» отповедь посредственному и самодовольному литератору Габриэлю Гарвею, «выскочке», представителю недавно пробившейся и процветающей полуаристократии-полубуржуазии. Аристократ по званию, таланту и духу, Грин считал своим долгом преследовать «выскочек» в сословиях и на поле литературной деятельности. Так, в памфлете-исповеди «Крупица здравого смысла, купленная миллионами раскаяний» (1592) сатирическим пером обрисовал он вдруг вынырнувшего из актерской среды и затесавшегося в драматурги очередного «выскочку», «ворону, украшенную нашими перьями, человека, обладающего сердцем тигра, завернутым в шкуру актера, считающего, что может он громыхать белым стихом не хуже каждого, мнящего себя единственным Сотрясателем Сцены (Shake Scene) в нашей стране». Под этим «выскочкой» подразумевался Потрясающий Копьем — Шекспир (Shakespeare).

Как источник сведений о Шекспире и шекспировской Англии, английская проза той поры имеет существеннейшее значение. Подробности быта, факты общественной, культурной и политической жизни, нравы и вкусы эпохи, различные обстоятельства — многое из этого сохранено, передано прозой в живой, пусть и фрагментарной достоверности. Шекспир раскрывается полнее благодаря знакомству с елизаветинской прозой.

Английская проза шекспировской поры имеет некое вспомогательное значение. Все эти прозаические

«потоки, реки и ручейки» не пересохли, не исчезли, добежав до нас, благодаря тому, что все они впадают в шекспировский океан. Ведь Шекспиру одним из существенных источников послужила и ренессансная проза. Сюжеты, разнообразный материал, приемы письма великий драматург черпал и у таких прозаиков, как Томас Нэш или Томас Делони, в сущности литераторов совершенно разных, но позволяющих поставить их имена рядом благодаря сходной тенденции быть хроникерами, бытописателями своего времени.

Томас Нэш (1567—1601?) принадлежал по духу к «университетским умам», был другом и соавтором Грина, Лоджа, а также Марло. Он пробовал свои силы в поэзии и драме, однако призванием его была сатирическая проза. «Анатомия бессмыслицы» (1589), «Безденежный Пирс» (1592), «Плач Спасителя по Иерусалиму» (1593) дают обозрение английской, преимущественно лондонской, повседневности; по страницам этих произведений проходят живые фигуры, в них горячо и пристрастно обсуждаются животрепещущие проблемы.

В «Анатомии бессмыслицы» ясно сказывается литературная и жизненная установка Нэша, человека сильного, скептического, трезвого ума. Он обрушивает саркастический гнев на писателей, пытающихся, по его словам, возродить «забытую допотопную вольность лживого вымысла, заново пустить в ход небывалые грезы тех монастырских лежебок, чьи праздные перья наплодили истасканные тени прославленных неизвестно чем деяний Артура Круглого Стола, Артура Малой Британии, сэра Тристама, Гюона из Бордо, Сквайра Невысоких Достоинств, четырех сыновей Эймона в сопровождении прочих неопределенных личностей». Иначе говоря, Нэш отвергал ту идеализированную рыцарскую традицию, привязанность к которой сохранял Чосер, которая так дорога была Мэлори; из этой традиции черпали Сидней и Спенсер, той же традиции прямо не коснулся, но от нее не был оторван Шекспир.

Нэш жил в постоянном разладе с самим собой и со своим временем. Англия для него — «собачий остров». Так называлась разоблачительная пьеса (1597), запрещенная Тайным советом и послужившая поводом для заключения пылкого автора в тюрьму. Нэш разил ложь и в рыцарских доспехах, и в купеческом кафтане. «Молодым Ювеналом» назвал Роберт Грин Нэша, ибо тот действительно с отчаянной злостью бичевал пороки времени.

Вместе с ненавистью к лицемерию чувство скептической отчужденности пронизывает его книги. Этим чувством затронута и «Анатомия бессмыслицы», то же чувство еще сильнее проступает в памфлете «Безденежный Пирс», предваряющем по настроению и психологическим чертам героя центрального произведения Нэша — «Злополучного путешественника» (1594).

Этот роман был посвящен графу Саутгемптону, Генри Уорстлею, тому самому, в честь которого примерно в те же годы Шекспир писал свои поэмы, и, возможно, именно ему, «м-ру У. Г.», посвятил впоследствии сонеты Шекспира их издатель. Текст посвящения Нэша ничем не отличается от обращений к знатным персонам, покровительства которых искали литераторы. Однако факт обращения к Генри Уорстлею заслуживает внимания. Граф Саутгемптон ведь был одним из тех молодых людей елизаветинской поры, которые вызывали неприязнь Нэша. Именно он поощрял «праздные перья», поддерживал «забытую вольность лживых вымыслов». В кружке Саутгемптона культивировались идеалы, против которых был направлен роман. Там читали «Эвфуэса...», туда приглашали Шекспира, там вся казавшаяся Нэшу мишурной и ложной «небывалость грез» старательно поддерживалась.

Герой романа Джек Уилтон — безродный, смышленый, ловкий, довольно добрый, но вместе с тем бесцеремонный малый, это был «homo novus» по отношению к «Эвфуэсу...» и его традиции, по отношению к духовному аристократизму кружка Саутгемптона.