ВВЕДЕНИЕ 1 страница. Во второй половине века среди стран этого региона на первое место в плане общественного и литературного прогресса бесспорно выдвигается Япония

Во второй половине века среди стран этого региона на первое место в плане общественного и литературного прогресса бесспорно выдвигается Япония, благодаря так называемой революции Мэйдзи (1867—1868) и началу нового, фактически буржуазного периода истории Японии, характерной чертой которого является открытие страны для западных веяний как в области техники, так и в культуре. В 80-х годах в Японии началось движение за конституцию, которое завершилось в 1889 г. принятием первой конституции, фактически закрепившей власть микадо, но санкционировавшей образование двухпалатного парламента. Перемены в общественной жизни страны начали сказываться и в литературе. Актуальным для японской культуры стал вопрос о возможностях восприятия западной цивилизации и нивелирования собственной культурной традиции или сохранения ее. Первое время после реформ Мэйдзи литература продолжала оставаться в рамках традиционных форм, но постепенно стало появляться все больше и больше переводов западной литературы: сперва публицистического, просветительского характера, а затем и художественной (английской, французской, русской и т. д.). Выходят многочисленные журналы просветительского характера, которые знакомят читателей с достижениями западной цивилизации и западной литературы. Происходит переориентация японской культуры, на протяжении многих веков питавшейся живительными соками китайской традиции. В конце 80-х годов Фтабатэй Симэй, писатель, критик, последователь Белинского, перевел на японский язык Тургенева, что произвело подлинную революцию в художественном сознании японцев; после этого уже в начале 90-х годов стали появляться многочисленные переводы русской литературы. Изменился и сам тип повествовательной прозы в Японии, она приблизилась к европейской, в центре внимания писателей оказывается теперь индивидуализированный человеческий характер. Вместе с тем на протяжении всего периода продолжают появляться и произведения разных жанров традиционного типа.

В Китае во второй половине века тоже происходят некоторые изменения: создается промышленность, появляется рабочий класс и компрадорская буржуазия, особенно бурно растет Шанхай, он становится крупным промышленным центром, в котором начинают издаваться многочисленные журналы просветительского характера (часть из них издают европейцы на китайском языке). Несмотря на то что в целом для китайской литературы этого периода характерны еще средневековые идеи и художественные формы, в ней, однако, происходит медленное накопление нового качества, появляются новые темы в публицистике и поэзии. Быстрое развитие Японии и ее литературы начинает привлекать к себе внимание и китайских литераторов, постепенно меняется и характер движения литературных связей региона; ранее они шли из Китая в Японию, теперь из Японии на континент.

В монгольской литературе, существовавшей в это время в условиях господства цинской маньчжурской монархии, тоже происходят определенные сдвиги, появляются первые монгольские романы, но развитие идет еще не по пути сближения национальной литературы с западной, а лишь с общерегиональными, дальневосточными традициями (это заметно и в зарождении новых поэтических форм, близких китайской классике). Для монгольской литературы по-прежнему сохраняет свое значение и маньчжурская словесность, почти совсем заглохшая в связи с бурным процессом китаизации маньчжур, маньчжурский язык остается для монголов языком-посредником (с него нередко переводятся китайские романы) и во многом еще языком деловой письменности. И только тибетская литература остается пока целиком в рамках старых средневековых, ламаистских традиций.

Японская литература [второй половины XIX в.]

662

ИСТОРИЧЕСКАЯ СИТУАЦИЯ

Во второй половине XIX в. сравнительно мирный ход жизни японцев был нарушен. Западные державы заставили Японию прекратить изоляцию и начать с ними торговлю, заключив ряд неравноправных договоров (1854—1859). Это произвело на японцев сильное воздействие. Они не собирались отказываться от изоляции, продолжавшейся более двух веков, несмотря на предупреждения проевропейски настроенных ученых (рангакуся), которые с риском для жизни доказывали, что Япония не сможет выйти из бедственного положения, пока не вступит в контакт с Европой и не воспользуется сильными сторонами ее цивилизации. Но и эти ученые предлагали не сойти с традиционного пути, а укрепить свои позиции за счет заимствованных знаний, заменив в древнем девизе «японская душа, китайская премудрость» слово «китайский» на «европейский», а «премудрость» — на «техническое совершенство». В противовес им традиционно настроенные ученые, на стороне которых было и общественное мнение, доказывали, что Запад с его механической цивилизацией нарушил законы природы, а это неминуемо ведет к хаосу и гибели, и чтобы избежать этого, следует «изгнать варваров», как они называли иностранцев.

Однако у сёгуна не было выбора. В 1847 г. глава сёгунского правительства (бакуфу), Абэ Масахиро, обратился к крупнейшим землевладельцам (дайме) за советом: «Мы хотели бы соблюдать законы предков о закрытии страны, но если их соблюдать, то придется воевать с иностранными государствами без уверенности в победе и не зная, как покрыть расходы на войну». Заключив договоры с иностранцами, сёгунат подписал себе приговор. Движение «за изгнание варваров» вылилось в движение за «свержение сёгуната и возвращение власти императору».

Однако за десять лет внешних контактов в экономике Японии произошли разительные перемены, а наряду с ними изменилось отношение к иностранцам. По-прежнему сильны антииностранные настроения (в 1860 г. императорский двор потребовал от сёгуна обязательств по изгнанию «варваров», а в 1861 г. произошло нападение на британскую миссию в Эдо). Но те же самураи, которые требовали изгнания «варваров», закупали у них оружие и корабли, чтобы свести счеты со своим внутренним, а потом и внешним противником. Закупали не только корабли, но и оборудование для будущих фабрик, припомнив еще один древний девиз — «богатая страна — сильная армия».

С одной стороны, оживляется экономика благодаря развитию внешней торговли, с другой, как и предвидели противники «открытия дверей», нарушается стабильность социальной структуры. В декабре 1867 г., оказавшись в безвыходном положении, сёгун отказывается от власти в пользу императора, и в январе 1868 г. формируется новое правительство по образцу старого — из членов императорской фамилии, придворной аристократии и даймё оппозиционных сёгунату кланов. Эти события именуют «реставрацией Мэйдзи» — «просвещенного правления». Консервативно настроенные участники переворота предполагали не смену системы, а ее обновление. Но стремление «осовремениться», стать вровень с европейскими державами и предпринятые в связи с этим шаги по переустройству всей политико-экономической системы не могли не вызвать капитализации Японии. Однако искусственный характер процесса «осовременивания сверху», форсированной модернизации, не мог не привести к сосуществованию старой и новой идеологий. Форма какое-то время оставалась прежней, как некое условие претворения нового. И это очень хорошо прослеживается на характере японской литературы, которая начала меняться лишь два десятилетия спустя.

В литературном мире Японии 70-х годов все шло по-старому, продолжала процветать развлекательная литература — гэсаку, что значит «сочинять ради забавы». Массовый читатель удовлетворялся комическими и поучительными историями, рассказами о злодейках. Состояние и характер литературы еще раз свидетельствовали о том, что новое сознание не созрело в недрах старого общества. Старая литература гэсаку не принимала участия в делах насущных. Ее функции были заданы традицией позднего Эдо (XVIII — начало XIX в.): доставлять наслаждение, забавлять читателя и наставлять его на путь добродетели в соответствии с конфуцианским принципом «поощрения добра и порицания зла». В своей сфере — острословия, живых диалогов, каламбуров, любовных сцен в «веселых кварталах», — т. е. в сфере литературы, предназначенной для развлечения, писатели гэсаку достигли большого мастерства, но границ, отведенных им, не переходили. Во

663

главе иерархии гэсакуся стоял Канагаки Робун (1829—1894). Сам он владел мастерством «развлекателя», еще в молодости постиг законы комической поэзии и был современным в том смысле, что потешался над нравами соотечественников. Он не считал зазорным подражать своим знаменитым предшественникам Сикитэй Самба и Дзиппэнся Икку и в духе первого написал «Болтовню о всякой всячине вокруг сковородки с мясом» (1871), а в духе второго «На своих двоих по западному миру» (1870—1876). Те же два незадачливых приятеля, герои Икку, путешествуют на сей раз по Европе, то и дело попадая впросак. Так автор выразил свое отношение к полуевропеизированному обществу, которое расхаживало в цилиндре и гэта, торопясь перенять все, что нужно и не нужно. Писатель не столько высмеивал, сколько смешил, по правилам комической прозы, но читателя это устраивало.

Другой знаменитостью тех лет был гэсакуся Такабатакэ Рансэн (1838—1885). Он получил образование при дворе сёгуна, знал китайский, владел искусством хайку, каллиграфии, чайной церемонии и не собирался отказываться от своих привычек. В 1872 г. он основал собственную газету «Токио нитинити» («День за днем»), где и проводил свои взгляды.

Итак, главными элементами литературы гэсаку оставались острота (фуси) и юмор (коккэй), хотя она начала касаться текущих событий, но освещала их в традиционном духе. Если раньше проза такого рода была естественна, то теперь подражания Бакину, Икку, Сюнсуй пришли в противоречие с интересами общества.

663

ПРОСВЕТИТЕЛЬСТВО

Неудивительно, что новое поколение относилось к литературе гэсаку с пренебрежением, как к курьезу. Начинающие литераторы считали зазорным терять время на беллетристику, но зачитывались трактатами тех, кого принято называть «просветителями» эпохи Мэйдзи (1868—1911). Последние отдавали себе отчет в том, что если не изменится сознание, психология людей, то ничто не изменится, Япония не станет современным, независимым государством. Пытаясь воздействовать на сознание, они надеялись изменить строй жизни. Огромным успехом пользовались в те годы сочинения Фукудзава Юкити (1834—1901), который вместо традиционных учений, буддизма и конфуцианства, предлагал воспользоваться «практическими знаниями» Запада, популярно излагая их в таких сочинениях, как «Все о странах мира» (1869), «За прогресс науки» (1872), «Общие сведения о цивилизациях» (1875). Настало время веры в свободу и равенство людей, о чем свидетельствовали выходившие одна за другой книги японских авторов: «О народных правах и свободе» (1879), «О свободе слова» (1880) Уэки Сисэй, «Об общественном равноправии» (1881) Мацусима Такэси, «О естественных правах человека» (1882) Баба Тацуй.

Доппо

Фотография

Кумирами молодежи были Смайлс, Милль, Бентам, Карлейль, Эмерсон. «Самопомощь» Смайлса, переведенная в 1871 г. под заголовком «Биографии выдвинувшихся своими силами людей западных стран», стала настольной книгой японцев. При таком интересе к социальным проблемам понадобились новые средства информации. Стало развиваться газетное дело. Газеты делились на «большие» и «малые». «Большие» печатали памфлеты на злобу дня, политические и философские трактаты, «малые» — совершенно не касались политической борьбы, описывали городские происшествия, печатали сочинения гэсаку, так называемые рассказы о цивилизации. Канагаки Робун публикует пародии на Фукудзава Юкити, на его «Популярное естествознание» — «Как пользоваться огурцами», на «Все о странах мира» отвечает пародией «Все о мире продажной любви», а по поводу излюбленного

664

девиза «цивилизация и просвещение» говорит устами героя: «А не является ли мода на все европейское лишь простым изменением внешности?»

За неимением собственной художественной литературы, отвечавшей запросам времени, новая интеллигенция обратилась к литературе переводной. Естественно, в выборе и интерпретации произведений сказывались ее вкусы. Первым произведением, привлекшим внимание к европейской беллетристике, был роман Бульвер-Литтона «Эрнст Малтроверс» (1878). Успех романа оказался настолько велик, что вслед за ним вышли «Вокруг света в 80 дней» Жюля Верна, «Приключения Телемака» Фенелона, «Ламмермурская невеста» и «Айвенго» В. Скотта, «Процесс нигилистов» П. Вернье, «Записки врача» А. Дюма, «Подпольная Россия» С. Степняка-Кравчинского, «Утопия» Томаса Мора. В 1882 г. просветитель Накаэ Тёмин счел своим долгом сделать достоянием японцев «Общественный договор» Руссо. Переводилось прежде всего то, что могло принести пользу в деле познания мира и государственного устройства. Переводы пока что носили вольный характер. Известный специалист по Шекспиру Цубоути Сёё в предисловии к переводу «Юлия Цезаря», который он уподобил пьесам традиционного кукольного театра дзёрури, признавался: «Ввиду отличия многих идей и положений в пьесе от наших, я многое изменил: часть выбросил, часть прибавил». Об уровне оригинальной литературы и о вкусах читателя свидетельствовали видоизменившиеся заголовки романов. Так, «Война и мир» Л. Толстого (русские романы переводились пока с английского) превратился в «Плач цветов и скорбящие ивы, последний прах кровавых битв в Северной Европе», а «Капитанская дочка» Пушкина стала называться «Сердце цветка и думы бабочки. Удивительные вести из России» (1883), о чем упоминает Н. И. Конрад в очерке «Первый этап японской буржуазной литературы».

С одной стороны, читатель еще не отвык от трогательно-сентиментального тона «книг о чувствах» (ниндзёбон), с другой — грезил политическими идеалами. В начале 80-х годов молодежь, принимавшая участие в демократическом движении «за свободу и народные права», открыла в литературе способ утверждения «свободы, равенства и братства». Появились сначала переводные, а затем отечественные политические романы (сэйдзи-сёсэцу). «Юлий Цезарь» Шекспира прозвучал как «Последний удар меча свободы», а роман В. Скотта «Айвенго» имел подзаголовок «Политический роман».

Выбор и трактовка произведений определялись задачами самоутверждающегося класса. Будущий министр Одзаки Юкио писал в те годы: «Превратить себя в беллетриста... — такова сейчас задача наших политических деятелей». Первый оригинальный роман Тода Киндо под заголовком «Буря на море чувств. Рассказ о народных правах» появился в 1880 г. Большой успех выпал на долю «Прекрасного повествования об управлении государством» (1883) Яно Рюкэй, где рассказывалось о героической борьбе Фив против владычества Спарты. Новые сюжеты нередко уживались с традиционными конфуцианскими представлениями о совершенном правлении. В целом политический роман интересен не как художественное, а как политическое явление. После поражения движения «за свободу и народные права», в конце 80-х годов, политический роман сошел со сцены.

По мере того как рассеивались иллюзии, проходил утилитарный взгляд на переводческое дело, осознавалась постепенно самоценность литературы. В 1888 г. Фтабатэй Симэй перевел с русского два тургеневских рассказа «Свидание» и «Три встречи», которые, по признанию японских писателей, перевернули их представления о назначении писателя. Но русская литература переводилась пока главным образом с английского: в 1892 г. — «Преступление и наказание» Достоевского и лермонтовская «Тамань», в 1893 г. — «Казаки», в 1895 г. — «Крейцерова соната» Толстого. В 1896 г. Фтабатэй перевел «Асю», в 1897 г. — «Рудина» Тургенева. Большим влиянием пользуется французская литература: Гюго, Золя, Мопассан, в начале XX в. — Флобер, Гонкуры. Об Англии судили по сочинениям Дефо, Свифта, Шекспира, Байрона, Вордсворта. Влияние английской литературы было велико, его испытали такие впоследствии известные писатели, как Коё, Бимё, Тококу, Тосон, Доппо, Сосэки. Не меньшим было и влияние американской литературы: Лонгфелло, Марка Твена, Уитмена и особенно Эмерсона. С немецкой и английской поэзией познакомил японцев составленный Мори Огай сборник «Образы прошлого» (1889), куда вошли отрывки из «Паломничества Чайльд Гарольда» и «Манфреда» Байрона, «Песня Миньоны» из «Вильгельма Мейстера» и «Король Туле» из «Фауста» Гёте, «Прекрасная рыбачка» Гейне и др. Это уже были переводы высокого качества.

Итак, для литературы раннего периода Мэйдзи характерна двойственная структура. С одной стороны, писатели гэсаку, приверженность старине, прежним жанрам, сознательная непритязательность и ограниченность задачи — потешать читателя. С другой — диаметрально противоположная тенденция: вера в освободительную миссию европейской культуры, приверженность публицистике, политическим трактатам

665

и полное пренебрежение той литературой, которая служила для массового читателя занимательным чтивом. Эти два пласта почти не соприкасались. Впрочем, те и другие не отдавали себе отчета в том, что невнимание к форме обрекает их замыслы на неудачу.

665

ЛИТЕРАТУРНЫЕ РЕФОРМЫ

Против этого ненормального состояния прозы выступил уже известный знаток английской литературы Цубоути Сёё (1859—1935), направив острие своей критики на непритязательность гэсаку и прагматизм политического романа. Он изложил свои взгляды в трактате «Сущность прозы» (1885—1886), в предисловии к которому сокрушался, что никогда не был так велик интерес к прозе и никогда она не опускалась так низко, печатают все без разбора, слепо подражая Бакину, Танэхико, Икку, Сюнсуй. Предисловие, правда, заканчивается словами надежды: «Я решил поделиться своими соображениями, ибо верю, что наша повесть не будет уступать европейской и займет достойное место на алтаре искусства наряду с живописью, музыкой и поэзией». С этой целью Сёё рассказывает в двух частях трактата о теории, о сущности, о видах и значении прозы, о том, какими должны быть герои, метод повествования, законы композиции. Сёё понимал, что новый тип прозы не может появиться на пустом месте, и предлагал обратиться к лучшим традициям японской литературы, используя «европейскую технику описания».

Заслуга Сёё в том, что он поднял вопрос о суверенности искусства прозы, выступил против традиционного взгляда на литературу как на средство развлечения и поучения. Сёё не только реабилитировал прозу, но и объявил о необходимости нового метода, сядзицусюги (точного отображения), который понимал как метод «психологического реализма»: «главное в прозаическом произведении — это человеческие чувства», и их нужно изображать с доскональностью психоаналитика. Признавая коренные различия японской и европейской традиции, Сёё верил в благотворность их сочетания: «Существует два способа описания человеческого характера, которые можно назвать способом инь (темное, тайное) и способом ян (светлое, явное). Когда писатели прибегают к способу инь, человеческий характер не обнажается, а дается исподволь. Писатели в нашей стране пользовались главным образом этим методом. Способ ян, напротив, означает явное, обнаженное описание, на основе знания. Характер раскрывается читателю. Большинство европейских писателей прибегало ко второму способу... Метод ян предполагает знание общих принципов психологии, научных теорий, физиономистики, френологии. Однако невозможно говорить о превосходстве какого-то метода. Правильнее всего, и писатели постепенно к этому приходят, сочетать оба способа изображения».

Цубоути Сёё

Фотография

Несмотря на несколько необычное представление о сущности европейской литературы, Сёё уловил принципиальную взаимодополняемость традиции. Прошло, однако, немало времени, прежде чем эта идея могла быть реализована. По крайней мере, повесть Сёё «Типы студентов нашего времени» (1885—1886), которая вышла одновременно с трактатом и должна была подтвердить справедливость его положений, свидетельствовала скорее о том, насколько устойчивы художественные стереотипы. И хотя Сёё поставил перед собой задачу «проникать в самую глубину сердца», он ограничился описанием нравов и обычаев, прибегая к привычным сюжетным ходам и техническим приемам гэсаку. Недаром его произведения называют «улучшенным вариантом гэсаку». Сёё, по существу, предлагал несколько обновленный вариант японской литературы старого типа. Но, как тонко заметил Накамура Мицуо, успеха добивается тот, кто делает полшага, а не шаг вперед. Сёё не преодолел традиционного отношения к литературе,

666

Фтабатэй Симэй

Фотография

потому оказался близок современникам, а оказавшись близок современникам, смог воздействовать на их умы.

Этого нельзя сказать об авторе действительно первого в Японии романа нового типа — Фтабатэе Симэй (1864—1909). Будучи учеником Цубоути Сёе, он не во всем соглашался с его литературной теорией и в статье «Некоторые соображения о прозе» (1886) дал свое понимание реализма. «Литературное произведение, отражающее только внешние формы жизни, но не отражающее ее идею, нельзя назвать истинным». «Форма — это случайное, изменчивое и непостоянное; идея — необходимое, постоянное, всегда существующее. Разве не следует опираться на неизменное? Можно ли опираться на изменчивое?» Фтабатэй полемизировал с Сеё, который упускал из вида «идею», ограничиваясь описанием чувств и событий, не вникал в их конечный смысл. «В каждом явлении реального мира непременно содержится идея природы: эта идея нам не ясна, так как она скрыта в случайной оболочке явления... Цель романа, воспроизводящего действительность, в том и состоит, чтобы при помощи слов, в художественной форме ясно показать идею природы, скрытую в случайной оболочке. Это и придает литературе жизненность».

Фтабатэй был специалистом по русской литературе и в его рассуждениях нетрудно обнаружить мысли Белинского, хотя и несколько японизированного. «Впервые я встретился с Фтабатэем в январе 1886 г., — вспоминает Сёе, — уже тогда он был лучшим знатоком русской литературы. Как критик он был последователем Белинского, как писатель — Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Гончарова». Но ни статья, ни роман Фтабатэя «Плывущее облако» (1887—1889) не были приняты читателем. Слишком не похожи были ни сам роман, ни его герой, ни разговорный язык на то, что читатель привык понимать под литературой. Читателя пока не трогали описания обыденной житейской ситуации, душевных неурядиц мелкого чиновника Бундзо, выходца из обедневшей самурайской семьи, который приехал в Токио, но не смог к нему приноровиться, поступиться своей честью и раболепствовать перед начальством, за что и был уволен со службы. После этого рухнули его надежды на счастье с любимой женщиной, которую он волей-неволей уступает более удачливому сопернику. Читатель скорее всего не проник в идею автора — показать «оборотную сторону» современной цивилизации: преуспевающему обществу Мэйдзи, по сути, нет дела до человека. Роман остался незавершенным, но поднятая им проблема человеческой личности, индивидуума как такового десятилетие спустя становится ведущей темой японской литературы.

Сам Фтабатэй говорит в «Исповеди» о замысле романа: «У меня возник глубокий интерес к изучению и анализу... тех проблем, которыми занимаются русские писатели, другими словами, интерес к изучению социальных явлений с литературных позиций — к тому, чего совершенно нет в литературе Востока... Когда я читал русские романы, то типы русских чиновников вызывали у меня глубокое отвращение; такое же чувство вызывают и японские чиновники. Возмущение привилегированным положением чиновничества, пожалуй, одна из основных тем романа». Действительно, ни объективного анализа, ни социальной критики как таковой традиционная литература не знала.

Фтабатэй, хотя и говорил, что написал роман под впечатлением «Обрыва» Гончарова, не пренебрегал и собственной традицией, обращаясь к жанрам позднего Эдо, к разговорному языку так называемых «книг юмора» Самба и устных рассказов (ракуго) Санъютэй Энте (1839—1900). И вместе с тем он понимал, что без нового стиля невозможна литература в духе времени и с писателем Ямада Бимё выступил за обновление литературного стиля в духе гэмбун иттитай (единство разговорного и письменного языка).

667

Он отказывается от поэтики намека, иносказания, предлагая следовать приемам реалистической прозы, жизненной, психологической правде. Но Фтабатэй не стал бы явлением японской культуры, если бы не дорожил национальными корнями. Он пытался понять современное состояние Японии, сравнивая его, в частности, с петровскими преобразованиями России: «Петр Великий слишком поспешно принял модную западную культуру, не учитывая национальные традиции. В результате старое и новое не ужились, между ними не было согласия. И это породило людей типа Рудина, растерянного, не находившего своего места в жизни. Вековые национальные традиции препятствовали насаждению чужеродной культуры. Старая вера уже расшаталась, новой еще не было. Общество утратило равновесие. Люди ищут точку опоры, но не находят ее. Отсюда такие, как Обломов».

Спустя два десятилетия к Фтабатэю пришло признание. Однако и тогда японские писатели вспоминали не столько роман Фтабатэя, сколько его переводы тургеневских рассказов «Свидание» и «Три встречи». Сами японцы говорят, что вся линия реализма, представленная в дальнейшем творчеством школы Утида Роан и Куникида Доппо, пошла от «Свидания» и «Трех встреч». По мнению Накамуро Мицуо, «Фтабатэй сумел передать на японском языке совершенно необычную с точки зрения традиций нашей литературы красоту, которую он внутренне угадывал и находил в произведениях Тургенева. Он выразил на японском языке, воспроизведя „тон“ подлинника, новое, неведомое раньше нашей литературе отношение к природе и человеку». Помимо Тургенева, Фтабатэй переводил Гоголя, Горького, Гаршина, Андреева. Эти переводы, по признанию самих японцев, оказали большое влияние на таких писателей, как Доппо, Тосон, Катай, основателей нового направления, которое в конце 90-х годов получило название «натурализма» (сидзэнсюги) и которое стало ведущим направлением японской литературы первого десятилетия XX в.

А пока что, в начале 80-х годов, литературный стиль, основанный на разговорном языке, не встречал одобрения. Напротив, возрождался интерес к традиционной манере письма более древней литературы, чем гэсаку. Безмерное увлечение Европой вызвало обратную реакцию, не столько потому, что императорский «Рескрипт об образовании» (1891) напоминал о национальной морали и обычаях предков, сколько потому, что японская культура действительно оказалась под угрозой. Достаточно сказать, что от министра просвещения Мори Аринори исходило предложение заменить иероглифику на латынь, а авторы романа «Будущее Японии» (1897) готовы были заменить японский на английский. Это вызвало естественную реакцию — движение «за сохранение национальной сущности», «национальной красоты». В 1888 г. начал выходить журнал «Японец», привлекший внимание к древнему искусству японцев. В 1890 г. стали издаваться две крупные серии классичесской литературы: «Полное собрание сочинений японской литературы» и «Полное собрание сочинений японской поэзии».

На этой волне теория Сёё вызвала неожиданную, казалось бы, реакцию: ее подхватили те, против кого она была направлена. Молодые любители литературы, студенты Токийского университета, Одзаки Коё (1867—1903) и Ямада Бимё (1868—1910) решили возродить былую славу японской прозы.

667

ЛИТЕРАТУРА ОБЩЕСТВА
«КЭНЪЮСЯ»

В 1885 г. два молодых писателя Бимё и Коё организовали литературное общество «Друзей тушечницы» («Кэнъюся»). В первом же номере журнала «Гаракута бунко» («Всякая всячина») с юношеским задором Одзаки Коё сообщал читателю: «Мы собрались вместе, чтобы издавать ежемесячный журнал „Гаракута бунко“ для приятного времяпрепровождения и ради развлечения. Мы печатаем все, ничего не пропуская, от древних японских стихов до современных песен». И все же они понимали, что писать по-старому, как это делали представители старшего поколения гэсаку, невозможно и что упреки Сёё справедливы: литература не только забава.

«Кэнъюся» — это реакция на стремление модернизировать прозу; срабатывала охранительная функция культуры — приверженцы «Кэнъюся» вслед за Сёё признавали независимость, самоценность литературы. Их уже не назовешь эпигонами, потешающими публику описанием веселых сцен в «кварталах любви». Они были взыскательны к стилю и взяли за образец не писателей позднего Эдо, а эру Гэнроку (1688—1703), «золотой век» культуры горожан, — повести Ихара Сайкаку и пьесы Тикамацу Мондзаэмона.

Опираясь на традицию, они внесли в литературу столько новизны, сколько выдерживала ее художественная плоть. Удачу Одзаки Коё критики объясняли тем, что он возрождал стиль Сайкаку, о чем свидетельствовала его повесть «Любовная исповедь двух монахинь» (1889), цель которой, по его собственному признанию, — вызвать у читателя слезы. В повести не указаны ни эпоха, ни место действия. Традиционный сюжет — две монахини, случайно встретившись,

668

Иллюстрация:

Утагава Кунисада (1786—1864).
Хризантема.
Лист из серии
«Соревнование цветов»

узнают, что любили когда-то одного человека, — был далек от современности. И все же повесть имела огромный успех. Читатель истосковался по привычному стилю и трогательным сюжетам, которые всколыхнули в его душе тоску по прошлому.

Далека была от проблем современной жизни и повесть Коё «Благоухающее изголовье.» (1890), напоминавшая повесть Сайкаку «Одинокая женщина, несравненная в любви». Шестидесятилетняя гетера Садаю рассказывает о былом. Она «не жаждала золота, не теряла голову перед мужчиной, сколь бы он ни был красив, и была известна как самая строптивая девица во всем квартале». Читателю нравилось узнавать подробности из жизни гейш, искусных не только в любви, но в поэзии и в музыке, ему доставлял удовольствие тот традиционный стиль, который принято называть «суй» или «ики» — сочетание элегантности с легкой развязностью. Его привлекали любовь к лоску, чувственным радостям, к которым склонны люди, неожиданно разбогатевшие. Именно мастерское владение стилем ики, в котором сдержанная грациозность уживается с яркостью красок, по мнению Накамура Мицуо, обеспечили успех Коё.