ВВЕДЕНИЕ 1 страница. Вторая половина XIX в. представляет собой в масштабах европейской истории законченный период

Вторая половина XIX в. представляет собой в масштабах европейской истории законченный период. Он начинается с разгрома революционных выступлений 1848—1849 гг. во многих европейских странах, а завершение его совпадает с ясно обозначившимися в 90-е годы признаками наступления эпохи империализма. Историческое содержание эпохи — стабилизация, упрочение и быстрое развитие капиталистических порядков во всех западноевропейских странах, хотя и с разной степенью интенсивности.

Конечно, темп и формы исторического процесса определялись конкретными условиями. Так, в ряде стран (например, в Италии, Германии) только в этот период происходит становление национального государства, объединение разрозненных до той поры земель. Пафос национально-освободительной борьбы в Италии, с одной стороны, милитаристские настроения, сопутствовавшие объединению германских земель под эгидой Пруссии, — с другой, создавали в каждом случае особые культурно-исторические предпосылки развития литератур. Необыкновенно быстрое развитие Бельгии, которая за несколько десятилетий превратилась из патриархальной страны мирных пастбищ в высокопромышленное империалистическое государство, владеющее огромными колониями, отличалось от процесса постепенного преодоления патриархальной замкнутости, скажем, в Скандинавских странах, представляющих собой и в этот период регион, характеризующийся известной исторической общностью. В некоторых странах, например в Испании и Португалии, становление капитализма во второй половине XIX в. сильно тормозилось феодальными пережитками, а Португалия, владевшая огромными колониями, оставалась одной из самых отсталых стран Европы.

Пожалуй, наиболее быстрое историческое развитие переживает в этот период Франция, в которой первые схватки пролетариата с буржуазией, характерные и для других стран, вылились в вооруженное столкновение, приведшее, пусть на короткое время, к новой форме организации общества, вошедшего в историю под названием Парижской коммуны. Типологически много общего между историческим развитием Франции и Англии, однако и тут заметны серьезные различия. В Англии волна первых организованных выступлений пролетариата, связанных с чартизмом, уже спала. Викторианская Англия представлялась более традиционной, более «мирно» развивающейся. Там тщательнее соблюдались «приличия», не было ни такого колоссального, можно сказать, «триумфального» разложения нравов, как во Франции Второй империи, ни такого открытого цинизма и продажности, как при французской Третьей республике. Бешеный ажиотаж погони за состояниями и карьерой, определявший атмосферу французского общества, сдерживался там и сословными привилегиями, и известным викторианским ханжеством. Недаром образ ханжи, притворщика характерен в это время для английской, а не для французской литературы. И оледеневшая чинность старинной фирмы «Домби и сын» у Диккенса не идет ни в какое сравнение с лихорадочной предприимчивостью таких выскочек, как Саккар у Золя или Андерматт у Мопассана.

Заметны и различия в отношении писателей к империалистической политике, активно проводившейся правящими кругами и Франции и Англии. Если у англичан оставались иллюзии относительно цивилизаторской миссии белого человека и двужильного героизма рядового «строителя империи», то во Франции наблюдался гораздо более циничный подход к колониальным авантюрам, представляющимся таким же делом, требующим лишь энергии и азарта, как биржевые спекуляции и организации кампаний в прессе. Неудивительно, что иллюзии «строителей империи» породили в дальнейшем такое значительное явление, как поэзия Киплинга, тогда как самым известным представителем французской колониальной литературы стал Пьер Лоти, автор сентиментальных историй о победах французских лейтенантов над чувствительными сердцами красавиц в колониях. Правда, сентиментальность Лоти «восполнялась» агрессивностью другого французского автора произведений на колониальную тему — Клода Фаррера. Тема преступности колониальной политики, может быть, впервые с такой остротой была поставлена в литературе

233

маленькой Голландии, в произведениях Мультатули о страданиях «прекрасной Инсулины» — Индонезии.

Однако, сколь бы ни были велики различия в историческом развитии европейских стран, можно говорить о второй половине века как об определенном, четко обозначившемся этапе в истории Европы.

Границы в истории европейских литератур данного периода далеко не так бесспорны. В советском литературоведении существует тенденция периодизации с конца 20-х — начала 30-х годов XIX в. до Парижской коммуны. В таком случае начало периода определяется переходом от романтизма к критическому реализму. Несомненно, именно в это время в некоторых литературах, например в английской и французской, действительно складывается классический европейский реализм XIX в. Но если подойти к литературному процессу с точки зрения системного понимания взаимодействия методов и направлений, то момент «перехода от романтизма к реализму» никак не может считаться гранью, обозначающей новый период. Во-первых, потому, что само становление реализма в 20—30-е годы было отмечено сложным взаимопроникновением этого метода и романтизма, которое не закончилось полностью и во второй половине века. Более того, романтизм продолжает свой цикл развития и в этот период и играет важную роль в литературном процессе. Кроме того, становление реализма в большинстве европейских стран относится не к 20—30-м, а к 60—70-м годам. Но главное, во второй половине века и сам реализм как метод претерпевает серьезнейшие изменения. Это ясно видно при сопоставлении творчества Бальзака и Стендаля, с одной стороны, и Флобера — с другой.

В то же время такие кризисные явления, как натурализм или нереалистические направления в поэзии последних десятилетий века, не «приходят на смену» реализму, а находятся в сложном соотношении с некоторыми его чертами, характерными именно для данного периода западноевропейских литератур. Знаменательно, кстати, что творчество Шарля Бодлера, в поэзии которого так ясно проявились подобные новые тенденции, падает на 50—60-е годы. С другой стороны, Эжен Потье и Жюль Валлес, ставшие певцами и солдатами Парижской коммуны, уже в 60-е годы выступают как представители революционного направления в литературе.

Таким образом, несмотря на известную условность почти всяких жестких хронологических градаций в литературном процессе, вторая половина XIX в. представляет собой нечто завершенное в литературе Западной Европы, рассмотренной как целое.

Для понимания судеб культуры необходимо приглядеться к некоторым общим социально-историческим параметрам того всеобщего распространения капиталистических отношений, которым характеризуется эпоха. Пожалуй, наиболее четко особенности ситуации в культуре этого времени проявились во Франции. Именно во Франции чреватое бурями и классовыми боями историческое развитие раньше и наиболее энергично сбросило со счетов такие идеалы старого времени, которые еще существовали во многих других странах, как сословные и религиозные традиции, как идея цивилизаторской миссии колонизаторов или «купеческой чести». Император Наполеон III много сделал, чтобы окончательно исчезло обаяние памяти о «маленьком капрале» — Наполеоне I. Дискредитированы были, особенно в практике Третьей республики, великие идеалы 1789 г., опошленные в речах парламентских болтунов (достаточно вспомнить болтливых «прогрессистов» у Флобера или Мопассана). Всюду, где буржуазия пришла к власти и укрепила свое господство, наступила безудержная прозаизация человеческого бытия.

Во второй половине века мы наблюдаем во Франции наглядные результаты тех процессов в культуре, которые были связаны с укреплением буржуазных порядков; в других западноевропейских странах они протекали не столь бурно и неуклонно, но направление движения было то же.

Принципы Французской революции формально были осуществлены в ряде стран, прежде всего на их родине, во Франции. Феодальные перегородки были упразднены, выборная система обеспечивала равенство перед законом, свободу должны были гарантировать демократически избранные парламентские учреждения. Понятие равенства относилось скорее к ведомству несколько архаичной, но необходимой для власть имущих католической церкви. Что касается вопиющего материального неравенства, то ведь, по официальной версии, каждый имел возможность обогащаться. И тем не менее ощущение социального неблагополучия, порой прорывавшееся в виде вооруженных классовых столкновений в одних странах и крепнущего рабочего движения в других, буквально пронизывает всю жизнь Европы того времени.

Существенный перелом в духовной жизни связывается в этот период и с невиданным подъемом науки и техники, порожденным бурно развивающимся капиталистическим укладом. Знаменитый французский физиолог Клод Бернар разработал научные основы экспериментального

234

Иллюстрация:

Г. Курбе. «Дробильщики камня»

1849 г.

метода изучения живого организма; великие открытия совершаются в микробиологии (Луи Пастер) и в химии (Бертло); в острых идеологических сражениях повсеместно пробивает себе путь теория Дарвина. Бурный рост промышленности, интенсификация связей между отдельными уголками земли сопровождаются поразительными техническими открытиями. Повсеместное торжество научного знания создавало оптимистическую перспективу будущего развития, стимулировало активную борьбу против всяких форм спиритуализма. Поэтому совершенно закономерно, что культурная атмосфера начинает все в большей степени определяться философией позитивизма, отказавшейся от любых идеальных представлений о мире (религиозных, социальных, нравственных) и делавшей ставку на «положительные знания».

Однако самому позитивизму как философскому направлению была свойственна глубокая противоречивость. Основные положения позитивизма были сформулированы еще в первой половине века французским философом Огюстом Контом (1798—1857), но теперь завоевали всеобщее признание. Делая ставку на научное знание, опираясь на новейшие открытия в естествознании, позитивизм видит задачу науки не в раскрытии существенных закономерностей, а в эмпирически точном описании явлений. Общество, а также человеческое сознание рассматриваются как некие постоянные единства, подчиненные «неизменным естественным законам». Механистичность позитивизма, а также элементы агностицизма, порой сложно переплетавшиеся с религиозными верованиями, определяли это эклектическое в целом учение. Социологическая сторона позитивизма находит свое наиболее полное развитие в трудах английского философа Герберта Спенсера (1820—1903), который, опираясь на эволюционное учение, абсолютизирует существование классового неравенства, возведя его в ранг вечных законов бытия.

Противоречивостью и философским эклектизмом отличались и теории мыслителей, пытавшихся спроецировать позитивистские взгляды на область эстетики. Так, И. Тэн (1828—1893) уподоблял общество животному организму, а духовную жизнь человека приравнивал к механическим процессам в природе. Скандализировавшую публику фразу И. Тэна: «Пороки и добродетели такие же неизбежные результаты социальной жизни, как купорос и сахар — продукты химических процессов» — Золя поставил

235

эпиграфом ко второму изданию романа «Тереза Ракэн». Подобные взгляды, усвоенные Золя, значительно ограничивали историческую масштабность и обедняли человеческое содержание его эпопеи «Ругон-Маккары», хотя он и не следовал им буквально. Свойственное эстетике Тэна подчинение развития искусства трем факторам — раса, среда, момент — отличалось сугубой механистичностью. Впрочем, сам Тэн, чьи взгляды оказали огромное влияние на французскую, и не только французскую, культуру, благодаря новизне и направленности против всех видов идеализма, в своих конкретных исследованиях искусства и литературы («История английской литературы», 1863—1869), представляющих значительную научную ценность, тоже выходил за узкие рамки своих теорий.

Попытками создать некую «позитивистскую религию» характеризуются труды Э. Ренана (1823—1892), прославившегося своей многотомной «Историей происхождения христианства» (1863—1883), первый том которой «Жизнь Иисуса» (1863) вызвал особый интерес при своем появлении.

Можно сказать, что мало найдется в истории человеческого общества идеологических концепций, столь же враждебных самим основам искусства, как позитивизм, с его неприятием воображения, отрицанием любых идеалов, вульгарным материализмом и плоским утилитаризмом. Пожалуй, только одно направление полностью отвечало философским установкам позитивизма — натурализм, да и то самый факт художественного воспроизведения мира, строго говоря, находился в противоречии с последовательно проведенными концепциями позитивизма. Вместе с тем влияние позитивизма на литературу и искусство было в этот период чрезвычайно широким — оно отвечало «духу времени». Ту роль, которую в прошлом играла религия, теперь берет на себя наука, требующая духовного подчинения себе. Секуляризированное сознание оказывается способным не только на религиозное служение науке, но и на своего рода идолопоклонничество перед ее алтарями. Конечно, наука играет особую прогрессивную роль в эру буржуазного технического прогресса и в борьбе против отсталости и клерикализма, однако идеи технического прогресса, как и идеалы французской революции, буржуазия сумела опошлить, а их глашатаями порой становились пустозвоны вроде аптекаря Омэ у Флобера.

Позитивистские идеи получили такое колоссальное поле воздействия в духовной жизни большинства европейских стран главным образом потому, что после развенчания всех идеалов недавнего прошлого их оказалось нечем заменить. Идеи социализма и социального переустройства в тот период, когда, по выражению Ленина, «революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела» (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 21. С. 256), оказались доступны и привлекательны только для малой части людей культуры.

Поэтому и в литературе, и в искусстве противоречивое по существу влияние позитивизма наблюдается повсеместно. Даже Флобер, издевавшийся над плоской позитивистской доктриной в «Бюваре и Пекюше» и осудивший ее во многих высказываниях, не полностью избежал влияния статичного описательства, отстаивавшегося позитивизмом. В то же время все крупные художники так или иначе «обходили» установки позитивизма, боролись с его буквой, что было необходимо для самого сохранения искусства как такового. В этих сложных соприкосновениях и борениях прорисовывается и путь реализма второй половины XIX в. в Европе. Именно тут надо искать смысл того культа Красоты, который захватил даже писателей-реалистов, прежде всего Флобера, и романтических вкраплений в реализм, и многих других исканий той поры.

Показательна в этом смысле, например, и судьба изобразительных искусств. В живописи происходит в этот период резкий переход от романтизма к реализму, проявившийся во Франции, с одной стороны, в остросоциальной живописи О. Домье, Г. Курбе и — с другой — в свежих, полных жизни пейзажах Барбизонской школы. Течение импрессионизма, возникшее в 60-х годах во Франции в творчестве Э. Мане, О. Ренуара, Э. Дега, сложилось в борьбе с холодным обездушенным академизмом, с традиционализмом классицистической и поздне-романтической живописи с ее условными сюжетами, цветом и композицией. Борьба велась во имя жизненной достоверности, сиюминутной правдивости. Избежать натуралистической заземленности импрессионизму помогли такие художественные средства, как примат цвета над линией, свобода и глубина перспективы. Вместо «голой правды» воссоздавалась трепетная поэзия жизни. Однако в то же время ставка на сиюминутную данность ограничивала содержательную масштабность картин художников-импрессионистов.

Самым далеким от позитивистских заветов искусством оказалась, совершенно естественно, музыка. Недаром такие крупнейшие имена в музыкальной жизни Европы этого периода, определившие направления в музыке, как Вагнер, с одной стороны, и Верди — с другой, связаны скорее с романтизмом, хотя и отличным

236

от романтических направлении первой половины века.

Казалось бы, стремление к научной трезвости, борьба против всяких форм идеализации и искажения действительности должны способствовать обогащению реализма. Однако на деле было вовсе не так. Позитивизм повлек за собой утрату целостности видения мира, своего рода раздробление реальности. А главное, это учение не давало перспективы — ни обществу, ни индивидууму, кроме накопления научных и технических знаний. Горький пессимизм пронизывает и сухие научные трактаты, и романы Флобера, Мопассана, Гонкуров, Гарди, и поэзию. Ни у какого романтика, подвергавшего сомнению все мироустройство, не найдется таких горьких и, добавим, таких безнадежных сетований по поводу бренности жизни и несовершенства человеческой природы, не встретится такое отвращение к пошлости бытия, такой страх перед неминуемым уничтожением индивидуума. Не много было периодов в духовной истории Западной Европы, когда столь мало было веры в позитивные идеалы, подтачиваемой безудержным скептицизмом, и так остра потребность их обрести.

В первой половине XIX в. история как бы двигалась в ритме человеческой жизни, и человек не мог не быть ее участником. Теперь создавалось представление, что она закостенела навеки в форме глубоко прозаического, пошлого, торгашеского и несправедливого общества, жизнь приобрела тот «цвет плесени», который всюду преследовал Флобера. Это представление о тупике, в который, казалось бы, зашла история, разделяли многие блестящие европейские умы и тонкие художественные натуры того времени, и оно определило многое в их художественных метаниях и поисках. То было время своеобразного крушения «больших ожиданий» в истории Европы. Эта ведущая тема эпохи тонко выражена в заглавии романа Диккенса, она присутствует в значительной части творений художников-реалистов того времени.

Большие надежды, возлагавшиеся в передовых странах на социальную свободу и научный прогресс, не оправдывались. Народы, которые только что добились национальной независимости, переживали разочарование в ее результатах в условиях торжества буржуазной посредственности (как в Италии). Когда отгремели милитаристские фанфары, стал ясен глубоко реакционный характер воссоединения Германии под руководством Пруссии. Буржуазные отношения создавали острые социальные конфликты и в тех странах, где еще сохранялись остатки некоей крестьянской или мелкобуржуазной демократии, как в Швейцарии или Скандинавских странах. Специфика исторической ситуации в каждой стране определяла характер и время действия тех или иных культурных тенденций, однако конечный их смысл в пределах рассматриваемого периода был сходным. Так, например, движение, связанное в Скандинавских странах с именем Г. Брандеса, несомненно, родственно западноевропейскому позитивизму, однако здесь это движение, получившее наименование «прорыва», было направлено против отсталости и провинциального убожества, носило боевой характер и во многом отличалось, скажем, от французского позитивизма и своей прогрессивной политической направленностью, и своим оптимизмом, и эстетическим смыслом.

Г. Брандес в статьях об Ибсене неустанно подчеркивал: «Как ни скептически настроен он, у него никогда не появляется сомнение в возможности счастья... Сама жизнь вовсе не есть зло». Брандес убедительно доказывает, что зло воспринимается Ибсеном как фактор социальный, а не метафизический. В этих мыслях действительно раскрывается и своеобразие Ибсена, и своеобразие скандинавской культурной обстановки, в которой не было так распространено, как во Франции, пессимистическое отождествление утвердившейся буржуазной практики с незыблемыми законами бытия. Однако разочарование постигло и приверженцев скандинавского движения «прорыва», хотя и несколько позже (в 80-е годы), и они отправились на поиски духовных ценностей на других путях.

Если в бурном историческом движении первой половины века рождались многие, пусть безосновательные, надежды, то теперь в условиях относительно стабильных (в передовых капиталистических странах) они безнадежно выдыхались и гибли. «Социальная сила, — писали Маркс и Энгельс, — т. е. умноженная производительная сила, возникающая благодаря обусловленной разделением труда совместной деятельности различных индивидов, — эта социальная сила, вследствие того, что сама совместная деятельность возникает не добровольно, а стихийно, представляется данным индивидам не как их собственная объединенная сила, а как некая чуждая, вне их стоящая власть» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 33). История как бы утратила конкретную осязаемость. Она творилась не на полях сражений, не на баррикадах революционных боев и даже не в кабинетах министров, а в банковских конторах, в редакциях бульварных газет и за прилавками модных магазинов. И человек мог стать дельцом, но никак не деятелем. При этом он был обезличен и опустошен теми пошлыми, но всеохватывающими

237

формами, в которых проявлялась борьба всех против всех.

Со сложившейся таким образом духовной ситуацией, которая раньше или позже начинала проявлять себя во всех странах Запада, связана та концепция личности, которая оказала в том или ином аспекте влияние на многие литературные явления, причем связанные с различными художественными установками. Можно сказать, что в той или иной степени она проявляется и у реалиста Флобера, и у создателя теории натурализма Золя, и у провозвестника нереалистических тенденций в поэзии конца века — Бодлера. В этой концепции в той или иной степени сказались безнадежно пессимистические представления о фатальном бессилии человеческой личности перед лицом действительности. Она базировалась на представлении о механической детерминированности человека обстоятельствами, фактически объясняющей его пассивность в общественном смысле и снимающей саму идею личной моральной ответственности. Золя пошел еще дальше, расширив представление о зависимости человека от обстоятельств, акцентируя биологические факторы, прежде всего влияние наследственности. Идея железной детерминированности личности соответствовала представлению о тупике истории, о том пошлом и прозаическом царстве буржуа, которым, казалось бы, завершилось ее движение. Эта концепция определяет многое не только в натурализме, но и в реализме той поры. А попытки выйти из-под ее влияния, которые предпринимались в поэзии, делались, как правило, тоже с приятием ее основных положений.

Все сказанное не означает, что в этот период отступает на задний план буржуазно-апологетическая, мещанская или просто развлекательная литература. Скажем, во Франции литература такого рода достигает значительного профессионального мастерства и завоевывает успех во всей Европе — романы Поля де Кока продолжали пользоваться успехом, сцены театров заполняют пьесы Ожье, Понсара, Скриба, у которых хорошо разработанная техника сценического действия соседствует с пошлостью или буржуазной назидательностью. В Германии 60—80-х годов огромную популярность приобретает писательница Е. Марлитт — автор сентиментальных пошло-развлекательных романов.

Иллюстрация:

О. Ренуар. «Зонты»

Около 1883 г. Лондон. Институт Вабурга и Курто

Говоря о функции «серьезной» литературы в рамках буржуазной европейской культуры XIX столетия, известный немецкий литературовед Э. Ауэрбах замечает: «Можно констатировать, что за немногими исключениями, все значительные художники и поэты второй половины XIX в. наталкивались на равнодушие, непонимание и враждебность публики... Можно наблюдать, что большинство художников, легко добивавшихся признания у публики в XIX в., особенно в его второй половине... лишены были, опять же за несколькими исключениями, существенного значения, и влияние их было непродолжительным. При таком опыте у многих критиков и художников сложилось убеждение, что это неизбежно: оригинальность нового, значительного произведения приводит к тому, что публика, не привыкшая к новой форме выражения, поначалу приходит в замешательство...» Ауэрбах объясняет это ростом круга читающей публики и общей коммерциализацией в деле удовлетворения читательских запросов. Существенно то, что значительные художники того времени, питая непримиримую ненависть к буржуазному обществу и его вкусам, «были неразрывными узами связаны с этим обществом», как отмечает Ауэрбах. Таким образом, роль литературы в буржуазном обществе

238

Иллюстрация:

Э. Мане. «Баррикада»

Акварель. 1871 г.
Будапешт. Музей изобразительных искусств

того времени во многом противоположна функции русской литературы, не только нашедшей путь к широчайшему демократическому читателю, но и ставшей трибуной, с которой высказывались суждения о важнейших проблемах общественного и культурного развития России и о глубоких проблемах человеческого существования.

Расхождение между писателем и публикой существует в большинстве западноевропейских стран того времени, однако четче всего оно, как и многие характерные тенденции той поры, проявилось во Франции, где дело дошло до судебного запрещения двух выдающихся произведений («Госпожа Бовари» Флобера и «Цветы зла» Бодлера), а целая группа поэтов называла себя «проклятыми». Как уже отмечалось, этот процесс был двусторонним, отчужденность от публики укрепляла писателей в их мнении, что литература никоим образом не должна вмешиваться в конкретные события своего времени, должна избегать тенденциозного подхода к морали, к политике. И хотя крупные художники никогда не осуществляли полностью эти установки, идеи искусства для искусства и «башни из слоновой кости», куда следует удалиться художнику, находили своих адептов не только среди поэтов нереалистических направлений, но и среди писателей, представлявших реализм. Конечно, такое положение литературы в обществе было одним из симптомов общего кризиса буржуазной культуры, черты которого ясно проступают в последние десятилетия века.

Вторая половина XIX в. обычно определяется как эпоха реализма в европейских литературах. Это справедливо, если иметь в виду то, что реализм достиг в это время в большинстве европейских стран периода зрелости и во всех — значительных завоеваний. В эти годы продолжается творческий путь таких крупнейших реалистов, как Диккенс и Теккерей, выступают на литературной арене Флобер, Мопассан, Гарди, Фонтане, сильная плеяда норвежских реалистов и много выдающихся мастеров реализма в других странах. Наша наука отошла от весьма влиятельной в прошлом концепции (многое для ее распространения сделал Д. Лукач), согласно которой после революции 1848 г. реализм в европейских литературах переживает перманентный упадок. Когда была преодолена эта точка зрения, нередко почиталось «приличным» делать вид, что, в сущности, в этот период реализм не претерпел никаких изменений. И это глубоко неверно: изменения были велики. Необходимо иметь в виду те общекультурные факторы, о которых уже шла речь и которые определили изменение метода. Высказывалось мнение, что во второй половине века реализм утратил масштабность, герой — активность, сюжет — драматичность. В этих наблюдениях многое справедливо, но к ним необходимо также подходить с позиций историзма, и тогда станет ясно, что изменения реализма обозначали не только потери, но и дальнейшее развитие и обогащение метода.

Замечание Т. Сильман, автора исследования о Диккенсе, что в своих поздних романах писатель ставит перед собой осознанную цель — раскрыть внутренний механизм связей между различными пластами английского общества, может быть отнесено не только к автору «Холодного дома». Раскрытие динамики общественных связей — общее свойство реализма этой поры, о котором можно сказать словами Б. Сучкова: «С беспощадной ясностью и непревзойденным художественным совершенством были им вскрыты и описаны конфликты буржуазного общества: во все главнейшие сферы частной и общественной жизни проникал внимательный взор

239

художников-реалистов, и, совершенствуя реалистический метод, они оставили энциклопедическое по своей полноте изображение целой исторической эпохи, ее нравов и быта, ее идей и типов, обобщив при этом долговременные черты капиталистической системы и буржуазного сознания». Бескомпромиссная трезвость ви́дения законно обеспечила за этим видом реализма определение «критический». Прав А. В. Чичерин, заметивший, что споры по поводу самого термина «критический реализм» во многом основаны на некоторой односторонности понимания термина «критический»: «Совершенно напрасно слово „критический“ иногда приравнивают к слову „отрицательный“ и полагают, что в это понятие входит одно лишь негативное отношение к изображаемой действительности... Критический обозначает анализирующий, исследующий, взыскательный... Писатели этой эпохи не ставили перед собой задачу — отрицать, а задачу изучать, анализировать, давать обоснованный приговор явлениям жизни».

Реализму второй половины XIX в. действительно свойствен острейший критицизм и невиданная до той поры аналитичность в понимании скрытого механизма буржуазного общества. У большинства европейских реалистов той поры проявляется резкое неприятие тех порядков, которые навязала обществу победившая и стабилизировавшаяся буржуазия. В первую очередь это относится к литературе Франции, где в силу зрелости противоречий, раздиравших общество, особенно ясно давала себя чувствовать враждебность человеку сущности этих порядков. Однако ненависть к буржуазии, которая буквально душила Флобера и заставляла Мопассана усомниться в достоинстве рода людского, проявляется позже и менее остро и в других литературах Западной Европы.

Что касается материала действительности, попадающего в поле зрения западноевропейских мастеров реализма второй половины XIX в., то тут трудно согласиться с теми исследователями, которые считают особенностью романа этого времени отступление в частную жизнь, в серые будни буржуазного существования, словом, мелкость, незначительность самого жизненного материала. Хотя буржуазная проза занимает на этом этапе несравненно большее место в романе, однако писатели обращаются и к значительным историческим свершениям, осмысляя их не только косвенно (через изменение атмосферы, общественной психологии), но и непосредственно фабульно. Флобер затрагивает крупные исторические конфликты не только в «Саламбо» на материале далекой истории, но и на материале современности — в «Воспитании чувств», где речь идет о революционных потрясениях 1848 г.; Мопассан в «Милом друге» изображает события, приведшие к падению министерства, а Золя анализирует пружины государственного переворота и показывает финансовые операции такого масштаба, которые оказались не менее важными для судеб Франции. Диккенс в «Крошке Доррит» сталкивает своих героев непосредственно с окостеневшей и глубоко реакционной государственной властью («Министерство околичностей»), Доде разоблачает интриги, разыгрывающиеся на самом высоком уровне «демократического» общества Третьей республики.