ИСТОРИЯ ВСЕМИРНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ 28 страница. Суд и приговор Жюльену Сорелю чаще всего рассматривают как расправу общества над взбунтовавшимся плебеем

Суд и приговор Жюльену Сорелю чаще всего рассматривают как расправу общества над взбунтовавшимся плебеем. Но это не совсем так. Годы послушания и лицемерия принесли свои плоды. Жюльен стал частью судящего его общества. Но он и сам отправил себя на гильотину, своей речью в суде; он бросил вызов этому обществу, разорвал какие бы то ни было связи со всеми ними, противопоставил себя их корыстным классовым интересам. Этого теперь уже полностью свободного Жюльена они и казнили. Тем самым он как бы вынес приговор и себе и им, их продажности, их безликости.

Предпринималось немало попыток объяснить название романа, и вполне однозначный ответ тут труден. Но думается, что «красное» и «черное» — это контрастное выражение непримиримости двух миров — мира Реналя, Вально, Костанеда, Фрилера и мира Жюльена Сореля.

Роман населен разными персонажами. Одни более или менее одномерны как в положительности своей, так и в своей отрицательности. А другие, подобно Жюльену, не укладываются ни в какую схему. Это и г-жа де Реналь с ее очаровательной женственностью и сословными предрассудками; это и старый янсенист аббат Пирар — жестокий поборник веры и мягкий наставник героя; это, наконец, маркиз де Ла-Моль, аристократ, реакционер до мозга костей, но личность незаурядная, сильная, по-своему обаятельная.

Однако никто из них по страстности, порывистости, по непредсказуемости деяний не стоит ближе к Жюльену Сорелю, нежели Матильда де Ла-Моль. В какой-то мере она — партнер ему равновеликий. Матильда даже более естественна, более цельна. Она, так сказать, стендалевский «итальянский характер» чуть ли не в чистом виде. Здесь, однако, и начинаются различия.

Матильда — носительница громкого имени, потомок древнего рода — обращена в прошлое. Достаточно вспомнить отправляемый ею культ далекого предка, Бонифаса де Ла-Моля. Она и в самом деле похожа на итальянок эпохи Возрождения или на француженок XVI в., в которых еще не иссякла страсть и способность действовать по первому, эмоциональному побуждению. Это старая энергия, не та, что была высвобождена штурмом Бастилии. Правда,

192

Стендаль полагал, что она при случае может слиться с революционной и перешагнуть через буржуазное ничтожество, подавить его. И все-таки делал различие между этими двумя видами человеческой энергии.

Еще в 1829 г. он написал новеллу «Ванина Ванини». Ее героиня — итальянская аристократка, графская дочь, натура, родственная Матильде. Она влюбляется в карбонария Пьетро Миссирилли, совершившего дерзкий побег из тюрьмы, ибо покорена мощью его характера. Чтобы спасти и удержать при себе любимого, она выдает его товарищей. Но, узнав от нее об этом предательстве, Миссирилли отвергает Ванину. «О чудовище! — в ярости крикнул Пьетро и бросился к ней, пытаясь убить ее своими цепями».

Стендаль считал карбонариев мечтателями. Однако не только симпатизировал им, а и предпочитал их патриотический порыв индивидуалистской, на самое себя направленной страсти. Но даже такая страсть для него много выше притворства и анемии чувств, порождаемых буржуазной цивилизацией. Потому «итальянский характер» оставался предметом его восхищения.

Хотя прочие новеллы Стендаля — как завершенные, так и неоконченные: «Сундук и привидение» (1830), «Любовный напиток» (1830), «Минна фон Вангель», «Еврей», «Шевалье де Сент-Имье», «Федер» — написаны не на итальянские темы, действуют в них герои, подобные Ванине Ванини. Под стать им и композиция, и манера повествования. Все происходит быстро, решительно, неожиданно. Никаких медитаций, никаких длиннот. В центре — бурный характер, безрассудные поступки. Это по жанру своему воистину классические новеллы.

Около 1832 г., роясь в рукописях одной из частных римских библиотек, Стендаль наткнулся на старые хроники, рассказывавшие о кровавых убийствах и громких судебных процессах Папского государства. Они пленили его наивной безыскусственностью повествования и «итальянскими характерами» героев. Часть из них — «Витторию Аккорамбони» (1837), «Семью Ченчи» (1837), «Герцогиню ди Паллиано» (1838) — он издал, почти не подвергнув переработке. А «Аббатиса из Кастро» (1839) и незаконченные новеллы «Сан-Франческо-а-Рипа», «Чрезмерная благосклонность губительна», «Suora scolastica» — это оригинальные стендалевские произведения, лишь опирающиеся на сюжеты найденных рукописей. Впрочем, различие между почти не тронутыми Стендалем хрониками и их переработками не так уж велико: один и тот же сухой тон, один и тот же скупой слог, одни и те же странные поступки и чувства персонажей.

Новеллы и хроники Стендаля указывают на специфичность его писательских пристрастий. Интересны они и в качестве подготовительной работы к «Пармскому монастырю».

Однако в 1834—1836 гг. Стендаль писал произведение иного рода — роман «Люсьен Левен» («Красное и белое»).

Перечитывая «Красное и черное», он пометил на полях, что роману этому недостает «живописности», что в нем мало описаний лиц и предметов, что стиль его напоминает Тацита (иными словами, деловит, лишен образности, эмоциональности). Возможно, это было попыткой объяснить себе неуспех романа у широкого читателя. Во всяком случае, в «Люсьене Левене» писатель сделал шаг навстречу наиболее распространенным в его время вкусам. И не только в области стиля.

«Люсьен Левен», можно сказать, самый «бальзаковский» из романов Стендаля. Там больше, чем в «Красном и черном», действующих лиц, и живется им как был просторнее и неспешнее. Их окружает дотоле мало интересовавшая Стендаля атмосфера быта кавалерийских казарм, префектур, министерских кацелярий. Сопоставляя «Люсьена Левена» с «Красным и черным», писатель сам говорил о новом своем романе как о «фреске» в сравнении с «миниатюрой». Впрочем, сознательно за образец он брал не своего современника Бальзака, а автора «Тома Джонса» Филдинга.

Внешне «Люсьен Левен» построен похоже на «Красное и черное»: сначала провинция, потом Париж, и все увязано между собой через фигуру центрального героя. После того как за участие в антиправительственных выступлениях герой был изгнан из Политехнической школы, его отец, банкир Левен, пристроил его офицером уланского полка в Нанси. Это позволяет Стендалю развернуть широкую картину провинциальной жизни времен Июльской монархии.

Эволюция буржуа закончилась. Он стал силой целиком реакционной. Теперь самое его естественное чувство — это страх. И армия, предводительствуемая бывшими наполеоновскими генералами, героями Ваграма и Аустерлица, ныне охраняет его от ненависти ничего не получившего, нищего народа. Все ощущают слабость, ненадежную временность новой власти и потому норовят поскорее что-нибудь урвать для себя.

На этом фоне и развиваются отношения колеблющегося республиканца Люсьена (человека умного, отважного, ироничного, терпимого, давшего зарок не связывать себя любовью к женщине, человека, в котором Стендаль во многом повторил самого себя) с окружающими

193

его людьми. Это командиры корнета Левена, местные аристократы, чиновники, партийные лидеры. И прежде всего очаровательная госпожа де Шастеле, в которую Люсьен вопреки всем зарокам влюбился. Его наивный, нежный и чуть смешной роман, представленный, как всегда у Стендаля, во всей тонкости психологических нюансов, заставил Люсьена бежать из Нанси.

Люсьен и как человеческий характер, и как романный герой во многом отличен от Жюльена. Как герой он более обычен для реализма того времени. Его главная композиционная функция — функция связки, объединяющей все происходящее в романе в единый сюжет. Поэтому отдельные сцены романа могут обойтись и без него, существовать вне его сознания — например, та цепь событий, которую порождают парламентские интриги банкира Левена (зримое подтверждение прямой политической власти капитала). Вообще старик Левен, списанный с Талейрана (Стендаль охотно пользовался не только чужими сюжетами, но и живыми прототипами), не уместился бы в таком романе, как «Красное и черное», где каждый персонаж существовал затем, чтобы оттенять Жюльена, и ни один персонаж не мог его перерасти. Люсьен и Жюльен отличаются друг от друга и как индивидуальности, и как социальные феномены. Дело не просто в том, что Жюльен сын крестьянина, а Люсьен — знаменитого банкира. Важнее, что эпоха, в которую живет Люсьен, — это его эпоха. Он может понимать всю ее никчемность, всю бесперспективность, презирать все выработанные ею условности, но другой эпохи для него просто нет. Так что в «Люсьене Левене» не существует того столкновения времен, которое питало и образ Жюльена Сореля, и весь роман «Красное и черное».

Роман не окончен (надо думать, Стендаль потерял к нему интерес). Из авторских заметок известно лишь, что Люсьен, который после смерти отца потерял состояние, должен был соединиться с любимой и преуспеть на дипломатической службе.

В 1839 г. вышел в свет «Пармский монастырь». Это второй великий роман Стендаля. Здесь он наконец вполне реализовал свою итальянскую тему — тему страсти, человеческой активности, самопожертвования. Герои «Пармского монастыря» мало похожи на «француза» Люсьена Левена. И все же годы работы над «Люсьеном Левеном» не прошли для Стендаля бесследно: в отличие от «Красного и черного», «Пармский монастырь» — широкий и композиционно свободный роман.

«Пармский монастырь» открывается обширнейшей экспозицией. Она относится к 1796 г. и резкими мазками набрасывает исторические перемены, принесенные в австрийскую Ломбардию итальянской армией Бонапарта. Далее Северная Италия представлена в годы консульства и Империи, вплоть до битвы при Ватерлоо, в которой в качестве неискушенного, удивленного свидетеля участвует юный Фабрицио дель Донго. Эти батальные главы можно было бы рассматривать как начало собственного действия романа, если бы Фабрицио был настоящим главным героем (т. е. рядом с ним не возвышались бы еще по меньшей мере две ключевые фигуры — герцогиня Сансеверина и граф Моска) и если бы основной сюжет книги не замыкался вокруг княжества Парма. Так что и сам Стендаль считал главы эти чуть ли не лишними.

Однако в определенном смысле они весят не меньше всего остального текста. Л. Н. Толстой писал: «Я больше, чем кто-либо другой, многим обязан Стендалю. Он научил меня понимать войну. Кто до него описал войну такою, какова она есть на самом деле?..» И нечто похожее годы спустя говорил Э. Хемингуэй: «Стендаль видел войну, и Наполеон научил его писать. Он учил тогда всех, но больше никто не научился».

Самое поразительное, что Стендаль по-настоящему войны не видел, т. е. не участвовал ни в одном сражении, и изобразил ее только раз, на страницах «Пармского монастыря». Там нет красочных батальных сцен, как, скажем, в «Шуанах» Бальзака или «Отверженных» Гюго. Показано лишь то, что попадает в поле зрения Фабрицио. Откуда-то стреляют, куда-то движутся войска, где-то ломается хребет некогда непобедимой армии. Но Фабрицио ничего не понимает в этой неразберихе, ничего не примечает, кроме отдельных, никак между собою не связанных эпизодов боя. А ведь он был какое-то время в самой гуще событий, ибо прибился к свите маршала Нея...

Перед нами новый способ изображения войны, да и жизни вообще, способ, которому Стендаль и правда «учился у Наполеона» (иными словами, у быстро меняющейся, стремительно движущейся истории). Это понял еще Бальзак. «В последнем своем шедевре, — писал он, — г-н Бейль... не взялся за полное описание битвы при Ватерлоо, он прошелся по арьергарду и дал два-три эпизода, рисующие поражение наполеоновской армии, но столь мощен был удар его кисти, что мысль наша идет дальше: глаз охватывает все поле битвы и картину великого разгрома». Итак, большое в малом, общее, воплощенное в частном, внешнее, слитое с внутренним, претворенное и проясненное сознанием личности. Без преувеличения

194

можно сказать, что батальные сцены «Пармского монастыря» — открытие в мировом искусстве.

Присущее Фабрицио ви́дение отбрасывает свет и на него самого. То, как он воспринимает окружающее, что при этом чувствует, на чеч останавливает свое внимание, оттеняет его образ рельефнее, чем мог бы сделать прямой авторский комментарий.

Он — «итальянский характер», развернутый во всей своей стендалевской мощи, подвижности, непредсказуемости, даже неинтеллектуальности. Недаром некоторые из его приключений (убийство комедианта Джилетти, побег из Пармской цитадели) повторяют черты биографии Алессандро Фарнезе, будущего папы Павла III, и знаменитого скульптора, золотых дел мастера, писателя Бенвенуто Челлини. Но история его и его тетки — прекрасной, гордой и страстной Джины — отнюдь не романтическая сказка о героях, преодолевающих любые обстоятельства или погибающих из великолепного нежелания с ними считаться. Джина, Фабрицио и его великая любовь Клелия Конти живут в историческом времени (действие романа завершается где-то около 1831 г.). Не только существенно ограничена их свобода; вся их судьба — вопреки непрестанному индивидуальному бунту — определяется самою жизнью, как бы насильственно вводится в ее русло.

Детский бонапартизм, побудивший Фабрицио бежать из дома пресмыкающегося перед Габсбургами отца и прийти на помощь обожаемому императору, сделал его преступником в глазах австрийских властей. Для него нет иного пути, как надеть черную сутану, стать главным викарием, а потом и архиепископом Пармы. Это, мы помним, единственно возможная карьера и для Жюльена Сореля.

И несравненная Джина, некогда супруга нищего наполеоновского ветерана, после его гибели презрительно отказавшаяся продать себя обладателям двух колоссальных состояний, Джина, выбравшая Моску не потому, что он всесильный министр, а оттого, что он выдающийся человек, эта Джина вынуждена играть роль придворной дамы и с головой уйти в мелкие пармские интриги. Во имя спасения Фабрицио она может с помощью влюбленного в нее карбонария и поэта Ферранте Палла убить принца и устроить революцию, но она не способна помешать естественному ходу вещей, который привел ее в постель к новому принцу.

Стендалевское «бегство в Италию» — отнюдь не бегство от жизненной правды. Княжество Парма есть модель деспотии, т. е. нечто легкообозримое и одновременно общезначимое, типичное. Первым обратил на это внимание Бальзак. «...Княжество Парма, — писал он, — вы охватываете без труда: Парма помогает вам, mutato nomine, понять интриги более значительного двора». Но думается, что серьезного внимания заслуживает историческая обусловленность стендалевской Пармы. В первую очередь перед нами именно возродившаяся деспотия, парализованная страхом перед якобинской революцией и уже по одному этому анахроничная. Капризный, развращенный, трусливый самодержец; до шутовского раболепные придворные; либералы, строящие козни стоящим у власти консерваторам и, как две капли воды, похожие на них; беззаконие, бесправие, превратившиеся в норму и в то же время ставшие нечистой совестью принца и его министров; казнокрадство, тотальный сыск, тотальная подозрительность, тотальная неуверенность в завтрашнем дне — вот что такое стендалевская Парма.

Картина ее жизни сложна, неоднозначна и в то же время подчинена подспудной закономерности. Каждый из участников придворного спектакля, даже такой цельный негодяй, как главный фискал Расси, — это индивидуальность, характер. И все они, вместе взятые, накладывают отпечаток на функционирование социальной системы. Тем не менее она действует не по их воле, даже если это воля принца. Рануций Эрнесто IV (прототипом ему послужил герцог Моденский) — это тиран вполне последовательный, а его сын — юноша слабый, даже по-своему добрый. Но с воцарением Рануция Эрнесто V, если что-нибудь и изменилось в Парме, так к худшему: Расси сменил на посту премьера графа Моску.

Моска еще более разительный пример всевластия системы (возможно, ему приданы черты Меттерниха). Странным образом в нем проступает нечто родственное Жюльену Сорелю, только Сорелю умудренному опытом, более ироничному, терпимому, даже более гуманному. Как и Сорель, он чужд новейшему безвременью; его эпоха — в прошлом, когда он был наполеоновским офицером. Но, подобно Сорелю, он и сегодня стремится к карьере, а еще больше к реализации своей энергии, к самоутверждению. И он служит принцу (хоть и не прислуживает ему), умеет стать необходимым, главой реакционеров, душителем революции. Но роль, которую играет он, использует как средство, а не ценит ее как цель. Ради Джины он в любой момент готов все бросить, уйти из Пармы почти нищим, потому что любит в ней не просто женщину, а воплощенную бескомпромиссность и тем самым свой собственный неосуществившийся жизненный проект.

Такой Моска, как Жюльен Сорель, может

195

быть вполне понят, если брать его в обоих измерениях, внешнем и внутреннем, как актера придворной трагикомедии и как человека, проясненного всеми оттенками психологического анализа, да еще в сцеплении, взаимодействии со всей структурой романных образов и событий. С Джиной, которую любит и за которую боится, с Фабрицио, которому помогает ради нее и к которому ее ревнует, и даже с той широкой исторической перспективой, которую создает намеченная первыми главами экспозиция.

Бальзак в уже упоминавшемся «Этюде о Бейле» дал «Пармскому монастырю» чрезвычайно высокую оценку. Но он предложил автору свести до минимума экспозицию и отбросить последние страницы романа, ибо, по его мнению, конец наступил, «когда граф и графиня Моска возвращаются в Парму и Фабрицио назначен архиепископом. Великая придворная комедия (которую Бальзак считал истинным сюжетом этого романа. — Д. З.) окончена». А последующая история любви Фабрицио и Клелии и их смерть не имеют к ней прямого касательства. Стендаль, обрадованный и смущенный восторженным отзывом популярного писателя, попытался провести соответствующую правку. Но без успеха: у него ведь имелось свое представление о романной композиции и романной логике. Однако с одним критическим замечанием Бальзака Стендаль сразу же и весьма решительно не согласился. Оно касалось стиля.

Разногласия сводились к следующему: Стендаль смотрел на стилистическое оформление исключительно как на средство донести до читателя мысль, а Бальзак оставлял за слогом известную самостоятельность — слог должен быть «закругленным», «хорошо построенным», т. е. украшающим, независимо от конкретного своего наполнения.

Стендаль не принимал романтический стиль по причине его выспренности, ложной патетичности, «красивости». Впрочем, по той же причине не устраивал его и стиль Руссо, даже «Жак Фаталист» Дидро. Его отвращала не определенная школа, а более общая тенденция. Он стремился к правдивости, ясности, точности («Сочиняя «Монастырь», — писал он Бальзаку, — я прочитывал каждое утро, чтобы найти надлежащий тон, две или три страницы Гражданского кодекса»). Однако достигал он большего — согласованности между содержанием рассказываемого и его формой, формой не только словесной, но и эмоциональной.

Последний свой роман «Ламьель» Стендаль не закончил. Но на этот раз точку поставила не изменчивость настроений или исчезновение интереса, а апоплексический удар, последовавший 22 марта 1842 г.

195

БАЛЬЗАК

Оноре де Бальзак (наст. фамилия — Бальса, 1799—1850) начал писать немногим позже Стендаля. Ему не довелось сопровождать наполеоновскую армию в ее успешных и безуспешных походах, вообще не пришлось тратить годы на какую бы то ни было военную и государственную службу. Окончив парижскую Школу права, прослушав курс литературы в Сорбонне, он решил стать писателем. С этого момента и до конца жизни (если не считать краткого периода между 1826 и 1828 гг., когда он пытал счастья на издательском, газетном, типографском поприщах) Бальзак по преимуществу занимался сочинением романов, рассказов, повестей, очерков, пьес, статей. Он — классический тип профессионального писателя нового времени.

За литературную работу он взялся ради заработка, надеясь, что это приведет к успеху быстрее и надежнее, чем трудное продвижение по иерархической лестнице адвокатской конторы. И начал (после нескольких незавершенных проб пера) с того, что, как ему представлялось, лучше всего удовлетворит спрос, но что было органически чуждо его таланту: со стихотворной классицистической трагедии «Кромвель». Она провалилась. Впрочем, немногим больше счастья принесли ему и первые прозаические опыты. То были по преимуществу «готические» романы, сочинявшиеся в подражание Радклиф и Уолполу поначалу в соавторстве с поднаторевшими ремесленниками, а затем и самостоятельно, — «Бирагская наследница» (1822), «Арденнский викарий» (1822) и др. Декорацией там служили обветшалые замки, скелеты, тайны, действовали кошмарные злодеи, совершались кровавые убийства, господствовали сатанинские страсти и романтически-бестелесная любовь. В 1836 г., уже став знаменитым, он переиздал некоторые из этих романов, но под псевдонимом Орас де Сент-Обен. Хотя псевдоним был не более как секретом полишинеля, Бальзак так и не решился признать книги эти своими.

У исследователей не раз возникало искушение вовсе отсечь ранние сочинения от бальзаковского творчества. Однако без них образ писателя полным не будет. Кроме того, они сыграли роль своеобразного опытного поля, поскольку после них и после перерыва, заполненного заботами об издательстве и типографии (во время которого, правда, была в основных чертах набросана «Физиология брака»), Бальзак явил себя миру в качестве сочинителя столь зрелого, что у некоторых его интерпретаторов появилось другое искушение: считать, будто начиная с «Последнего шуана, или Бретани

196

в 1800 году» (1829) и особенно со «Сцен частной жизни» (1830) как художник он уже почти не рос.

«Последний шуан» — первое произведение Бальзака, подписанное его настоящим именем. Об этом романе он заметил Ганской в 1843 г.: «Здесь — весь Купер и весь Вальтер Скотт и сверх того — страсть и своеобразный дух, которых нет ни у одного из них». Тем самым намечены традиции, на которые он опирался и которые преодолевал. От Купера в романе меньше (по преимуществу это подробное описание быта бретонских крестьян, выполненное в подражание куперовской «индейской» экзотике); от Скотта — больше.

Здесь, вслед за Купером и Скоттом, Бальзак нагромождал подробности видимого, материального бытия, вслед за Скоттом связывал судьбу любящей пары с общественной ситуацией (в данном случае с роялистским восстанием в Вандее и Бретани, с усилиями республики его подавить, с противоречиями самой республики, приведшими к перевороту 18 брюмера, с кознями и предательством Фуше и ему подобных). Однако в смысле изображения страсти Бальзак не пошел за Скоттом. «Роковая» страсть выдвигается на передний план романа. Оба героя — натуры непоследовательные, порывистые, легко переходящие от пламенной любви к жгучей ненависти, — в финале оказываются жертвами своей благородной страсти.

«Шуаны» — своего рода переход от Бальзака раннего к Бальзаку зрелому, можно бы сказать — от романтика к реалисту, если бы своеобразный бальзаковский романтизм не жил, так или иначе трансформируясь, во всем его последующем творчестве.

«История быстро старела, ибо возникали все новые жгучие интересы», — сказано в «Темном деле» (1841). А вот что сказано в «Мелких буржуа», неоконченном романе, над которым Бальзак работал в 1843—1844 г.: «То, что было уместно в 1806 году, в 1826-м выглядело смешным». Эти сентенции (их число можно бы значительно умножить) свидетельствуют о наблюденной писателем изменчивости социальной жизни, о быстроте исторического движения. Это видели все. Но далеко не все разглядели истинный смысл событий, их внутреннюю диалектическую связь. А Бальзак прозрел суть эпохи: она состояла в грандиозном, решительном и бесповоротном перераспределении богатств, собственности, т. е. в феномене прежде всего экономическом, повлекшем за собой постепенный переход власти из рук дворянства в руки буржуазии. На сцене жизни маячили красные шапки санкюлотов, строгие складки республиканских тог с полотен Давида, сюртуки членов Директории, наполеоновские орлы и расшитые золотом маршальские мундиры, плюмажи королевской кавалерии и черные сутаны священников, а в тени этих меняющихся декораций шла «настоящая» жизнь: макаронщики спекулировали мукой, виноградари скупали земли, ростовщики давали деньги в рост, банкиры наживались на мнимых банкротствах, владельцы газет, содержавшие свору наемных писак, формировали общественное мнение, управляющие имениями обкрадывали их владельцев, и все они вместе теснили, загоняли в угол, пускали по миру бывших хозяев положения — герцогов и графов, старых, королевских или новых, имперских.

Таким образом, главные, решающие перемены происходили (или, по крайней мере, подготавливались) не в тронных залах, не на полях сражений, не на конгрессах дипломатов, а, так сказать, в сфере быта — в гостиных, в нотариальных конторах, в будуарах певичек, посреди семейных драм и идиллий. Частная жизнь приобретала первостепенное значение, но не как собственно частная, а как слагаемое, даже как специфическая форма жизни общественной, форма, порождаемая новым буржуазным идолом — всепроникающим индивидуализмом.

Этот взгляд на эпоху определял бальзаковское мироощущение, оказывал влияние на характер бальзаковского реализма. Примат экономики обусловливал весомость, ясную определенность материального мира; взаимозависимость между бытием сугубо приватным и сугубо официальным побуждала строить причинно-следственные ряды, устанавливать связи, упорно, настойчиво, последовательно искать сцепления, объединяющие лица и события; это, в свою очередь, диктовало восприятие действительности — и прежде всего социума — в виде нерасторжимого единства; а сознание динамичности исторического существования сообщало этому единству сложность, неустойчивость, делало его в каждый данный момент самому себе неравным; и личность виделась атомом неустанного движения, им подхваченным, им формируемым.

Бальзак осознавал необратимость революционных завоеваний, обнажал их прежде всего экономическое значение, констатировал, что в новых — мирных — формах революция все еще продолжается. Революция 1789 г. — точка отсчета для всей эпохи и одновременно основа ее единства. И единство, подмеченное Бальзаком на сравнительно ограниченном отрезке политической истории, дает толчок к исканиям более универсального, философского характера. В «Поисках абсолюта» (1834) Вальтасар Клаас, занимаясь своими химическими опытами, не

197

Иллюстрация:

О. де Бальзак

Гравюра (с дагерротипа 1842 г.)

столько жаждет овладеть тайной изготовления алмазов, сколько тайной сущего, проникнуть к началам всех вещей. Изначальное единство мира декларирует и Луи Ламбер, герой одноименной повести (1832).

Но как бы ни увлекало Бальзака единство, оно не виделось ему нечленимым монолитом. Старый нотариус Шенель из романа «Музей древностей» (1838), размышляя о «разрушительнях деяниях» 1793 г., думает: «После пахоты и сева наступило время жатвы». Это и есть время, которое застал Бальзак.

Истинное бальзаковское творчество началось на пороге революции 1830 г., и оно замыкается периодом Июльской монархии. Но значительная часть его произведений имеет своей темой Реставрацию. Вот лишь некоторые из них: «Гобсек» (1830—1835), «Шагреневая кожа», «Полковник Шабер» (1832), «Покинутая женщина» (1832), «Турский священник» (1832), «История тринадцати» (1834), «Отец Горио» (1835), «Лилия долины» (1835), «История величия и падения Цезаря Бирото» (1837), «Музей древностей», «Утраченные иллюзии» (1837—1843), «Блеск и нищета куртизанок» (1838—1847), «Крестьяне» (не окончен, 1837—1844). Как видим, в списке этом оказалось большинство самых прославленных произведений писателя.

Через много лет после создания «Сцен частной жизни» Бальзак написал в «Предисловии к „Человеческой комедии“»: «...я придаю... событиям личной жизни, их причинам и побудительным началам столько же значения, сколько до сих пор придавали историки событиям общественной жизни народов». Реализация этого тезиса

198

начата в «Доме кошки, играющей в мяч», в «Загородном бале», в «Побочной семье». Художник влюбился в дочь торговца сукном, они поженились, но брак их несчастлив, потому что искусство и мещанство несовместимы; юная аристократка пренебрегла любовью молодого человека, служившего в магазине, ибо мечтала о муже — пэре Франции и была наказана: молодой человек унаследовал пэрство; высокопоставленный судейский чиновник, не найдя взаимопонимания с женой, завел содержанку, скромную девушку-сиротку, дочь погибшего наполеоновского офицера, но в конце концов идиллия рухнула: «побочная жена» влюбилась в другого, и ревность иссушила графа.

Интерес к бытовому, обыденному, современному на переломе 20—30-х годов отличал не только творчество Бальзака; присущ он, скажем, и таким романам Ж. Жанена, как «Мертвый осел» (1829), «Исповедь» (1830). Однако бальзаковское решение темы отмечено самобытностью.

«Чтобы понять сущность этой сцены, надо на время забыть об ее действующих лицах и выслушать рассказ о предшествующих событиях ‹...›. Тогда из этих двух частей получится единая история, которая по законам парижской жизни пошла по двум различным направлениям» — так в «Побочной семье» вводится предыстория графа де Гранвиля. Подобного рода авторское вмешательство весьма характерно для манеры Бальзака; оно прослеживается по всей «Человеческой комедии». Его функция — по возможности обнаружить, выявить для всех следствий все причины.

Этот метод требует описаний внешности персонажей, потому что внешность выдает личность; одежды, потому что одежда — не только примета времени, но и зеркало имущественного, социального положения; интерьера, потому что, «если права поговорка, что о женщине можно судить по двери ее дома, то обстановка квартиры должна еще лучше отражать характер хозяйки»; улиц и зданий, потому что, «ежели когда и была доказана истина, что архитектура является выразительницей нравов, то уж конечно после восстания 1830 года в царствование Орлеанского дома».