Театр и драматургия итальянского барокко 29 страница

262

способностью выразительно зарисовывать образы окружающей жизни. Отойдя от распространенных в литературе барокко мотивов отречения от земной суеты, Беер в своих многочисленных занимательных романах («Приют дураков», 1681; дилогия «Зимние ночи в Германии» и «Занимательные летние дни», 1682, и др.), очень пестрых по художественному составу, вводит читателя в обширный мир, населенный представителями всех сословий. Выходец из демократической среды, Беер с симпатией относится к маленьким людям, в том числе к музыкантам. Зато сильных мира сего нередко поражают его сатирические стрелы. В произведениях Беера слышны отзвуки плутовского романа, народных сказаний, старинных веселых шванков, моральной сатиры. Он склонен к яркому бурлеску, выразительному просторечию. Создававшиеся в период, когда Германия залечивала глубокие раны, нанесенные ей Тридцатилетней войной, романы Беера наполнены были радостью жизни, оптимизмом, духом вольнолюбия, предвосхищавшим искания приближавшейся эпохи Просвещения.

262

ЛИТЕРАТУРА КОНЦА ВЕКА

К концу XVII в. картина немецкой литературы продолжала оставаться достаточно пестрой. Еще громче звучали голоса адептов различных религиозных лагерей. Развивался пиетизм, подготовивший в следующем, XVIII в. расцвет «поэзии сердца». Появлялись экстатические «псалмы» Квирина Кульмана. В католическом лагере по-прежнему культивировалась латинская орденская драма и назидательная проза на немецком языке («Новые легенды о святых» Мартина Кохема, 1634—1712).

Орденский театр пережил в XVII столетии особый расцвет в австрийских и южнонемецких землях. Это был в первую очередь театр иезуитов, а также бенедиктинского и других орденов, которые устраивали регулярные представления в резиденциях и главным образом гимназиях. Развивая художественные принципы барокко, орденский театр стремился к синтетическому действию, призванному захватить зрителя, воздействуя на все его чувства. Языком орденского театра была латынь. Между тем представления были рассчитаны на довольно широкую публику. Если многие не знали латыни, то это не мешало воспринимать спектакль как целое. Литературный текст в орденском театре был схож с оперным либретто. Сюжеты спектаклей, включавших в себя и музыку, и красочные декорации, и танцы, а иногда и фейерверк, брались, как правило, из библейской истории, из христианской и античной мифологии. Характерной особенностью орденского театра, наряду с патетикой и смешением трагедийных «ужасов» с комическими сценами, было изобилие аллегорий, вещих видений, символических толкований, настойчиво утверждавших назидательный смысл действия. Наиболее известным представителем театра иезуитов был Якоб Бидерман (1578—1639). Его «Ценодокс» («ценодокс» от греческого «кенодоксос» — тщеславный, любящий пустую славу), впервые поставленный в Аугсбурге в 1602 г., оказался единственной из иезуитских драм, удостоившейся в том же XVII столетии, вскоре после появления в свет, перевода на немецкий язык. Самым же известным среди авторов бенедиктинских драм был подвизавшийся в первую очередь в Зальцбурге Симон Реттенбахер (1634—1706).

К тому же времени, что и творчество Реттенбахера, относится деятельность талантливого венского проповедника, сына крепостного крестьянина Абрахама а Санта Клара (в миру Иоганн Ульрих Мегерле, 1644—1709). Охотно откликаясь на злобу дня (турецкая опасность, чума, свирепствовавшая в Вене в 1679 г.), обличая пороки и наставляя в добродетели, Абрахам, фигура яркая и самобытная, любил говорить с народом на языке ярмарочных острословов и зазывал («Запомни, Вена...», 1679; «Иуда Архиплут», 1686—1695; «Нечто для всех» и др.). Он вплетал в свои проповеди занимательные истории и анекдоты, почерпнутые из самых различных источников. Превосходный рассказчик, он находил острые и выразительные сравнения, прибегал к народным оборотам, пословицам и поговоркам, к забавной игре слов, все время вырываясь за тесные пределы чопорной церковной элоквенции.

Еще высоко стоял авторитет писателей Второй силезской школы, и галантно-исторические романы сиятельного герцога Антона Ульриха Брауншвейгского продолжали появляться на книжном рынке, а в немецкой литературе уже ясно обозначились новые веяния. Наступил закат литературы барокко. Приближалась эпоха Просвещения с ее культом разума и переоценкой традиционных ценностей. Важным симптомом наметившихся перемен явилась деятельность крупнейшего немецкого философа XVII в. Лейбница (1646—1716), выдающегося мыслителя-рационалиста, склонявшегося к деизму и стремившегося преодолеть трагический дуализм барочного миросозерцания. «Здоровый разум» человека прославлял философ К. Томазий (1655—1728). Прециозный маньеризм Гофмансвальдау и других силезских поэтов начал вызывать резкую критику со стороны передовых писателей, ратовавших за естественность и простоту, продиктованную самой природой. Возросла

263

роль сатиры, звавшей на суд человеческого разума нелепости окружающей жизни. Так, поэт Кристиан Вернике (1661—1725) в многочисленных эпиграммах («Надписи или эпиграммы», 1697—1701), удостоившихся похвалы Лессинга, не только осмеивал салонную напыщенность и жеманную претенциозность поздних силезцев, но и, касаясь пороков современности, клеймил надменность и наглость высокородных вертопрахов.

На смену аффектированному Марино пришел строгий Буало. Его первым почитателем и последователем был просвещенный прусский аристократ, видный дипломат, поэт барон Рудольф фон Каниц (1654—1699), которого Готшед впоследствии назвал «зачинателем хорошего вкуса в Германии». В своих написанных чистым и ясным слогом сатирах он непосредственно опирался на сатиры знаменитого французского поэта.

Это стремление утвердить в литературе законы разума, поддержанное придворными кругами, перенимавшими обычаи и взгляды Версаля, означало в немецких условиях прежде всего победу «трезвого» бюргерского начала, из которого вскоре выросла реформа Готшеда. Продолжая оставаться слабым и зависимым, немецкое бюргерство все же постепенно оправлялось от страшных потрясений Тридцатилетней войны. Возрастала его роль в жизни страны, особенно в культурной сфере. Появление в конце XVII в. такой огромной фигуры, как Лейбниц, не было, конечно, счастливой случайностью. Вскоре выступили на культурную арену И. С. Бах (1685—1750) и Г. Ф. Гендель (1685—1759), а затем Лессинг и другие великие мастера культуры. Правда, на исходе XVII в. достижения немецкой литературы были довольно скромными. Почти все писатели этого времени имеют местное значение, в том числе и плодовитый романист, драматург и поэт Кристиан Вейзе (1642—1708), дороживший подчеркнутой «простотой» своего стиля и утверждавший, что язык поэзии ничем не должен отличаться от повседневной речи. В романах он выступает как сатирик и моралист с ясно выраженной бюргерской тенденцией. Его привлекает жанр сатирико-дидактического зерцала, к которому несколькими десятилетиями ранее обращался Мошерош. Первый роман Вейзе «Три главных развратителя в Германии» (1671) в ряде моментов (форма сновидения, нисхождение в подземный мир) даже прямо перекликается с «Филандером».

Наибольшую известность приобрел роман Вейзе «Три величайших на свете дурака» (1672—1673), в котором развернута широкая картина немецких нравов послевоенного периода. В многочисленных эпизодах перед читателем раскрывается обширное царство «глупости», населенное мужьями, ставшими рабами своих жен, дуэлянтами, расточителями, нуворишами, подкупными судьями и многими другими. Зарисовки Вейзе отличаются четкостью и близостью к жизни. Однако, примыкая к реалистической линии развития немецкого романа, Вейзе несколько отличен от своих предшественников. Его реализм — это уже не барочный, замысловатый реализм Мошероша и не народный реализм Гриммельсгаузена, хотя у Вейзе нередко встречаются шванковые приемы и мотивы. Вейзе более сдержан и рассудочен. Он не только писатель, но и педагог, все время держащий в руках школьную указку. Если для Гриммельсгаузена мир многозначен и внутренне подвижен, то у Вейзе он «выпрямляется», становится линейным, лишенным красочного богатства. Повседневному царству глупости противостоит здесь идеальное царство разума, и глупость не оборачивается мудростью, а мудрость не может обернуться глупостью. Как на старинной ксилографии, здесь можно найти только белый или черный цвет. К тому же многолюдная толпа дураков, движущаяся по страницам романа, невольно заставляет вспомнить «Корабль дураков» Себастиана Бранта, который на заре немецкого Возрождения уже рассматривал пороки и недостатки окружающей жизни как проявления людского неразумия. Конечно, с конца XV в. многое изменилось в немецкой литературе, и Вейзе далеко отошел от лубочного примитивизма Бранта. Все же знаменательно, что в преддверии «века разума» в Германии вновь ожила традиция бюргерской «литературы о дураках». Но, выступая против неразумия соотечественников, среди которых встречаются представители высших сословий, Вейзе не посягал на общественные порядки своей страны. Вольномыслие его было весьма умеренным. Ему только хотелось, чтобы людская глупость пошла на убыль, уступая место требованиям разума, и чтобы бюргерство не упускало своих интересов в сословном государстве («Три величайших в свете умника», 1675).

Был Вейзе также неутомимым драматургом. Опытный педагог, с 1678 г. ректор Образцовой гимназии в богатом городе Циттау, он написал пятьдесят пять пьес, которые обычно разыгрывались школярами в помещении городской ратуши. В соответствии с местной традицией это были библейские драмы, исторические трагедии и комедии. В комедиях, написанных живым разговорным языком с использованием диалектов, Вейзе далеко отходит от барочного велеречия. Стремясь к тому, чтобы язык каждого персонажа «соответствовал его натуре», драматург

264

внимательно прислушивался к говору прачек, трактирщиц, кухарок и дровосеков. В комедиях Вейзе ожил дух старинного немецкого фастнахтшпиля с его забавными сценами из повседневной жизни, с грубоватым юмором, проделками ловкачей и пройдох. Под разными именами появлялся на сцене популярный шут Гансвурст. Понятно, что школьные комедии Вейзе должны были не только развлекать, но и поучать. Автор предостерегал от неразумных поступков, подсмеивался над людскими слабостями. Так, в наиболее удачной своей комедии, «О преследуемом латинисте» (1693), он осмеял погоню богатого бюргерства за громкими дворянскими титулами. В комедии ясно чувствуется влияние Мольера («Смешные жеманницы»), который на исходе XVII в. приобрел в Германии значительную известность. В 1694 г. в Нюрнберге вышло трехтомное Собрание его сочинений. Они подготавливают успех бытовой национальной комедии, достигшей расцвета в следующем столетии в творениях Лессинга.

Библейские драмы Вейзе интереса не представляют. А среди его трагедий на исторические темы примечательна только «Трагедия о неаполитанском мятежнике Мазаньелло» (1683). Зато это произведение сильное, даже смелое, стоящее особняком в немецкой литературе XVII в. В 1773 г. в письме к брату Лессинг весьма положительно отозвался о пьесе Вейзе, отметив в ней «свободный шекспировский ход действия». «Ты также найдешь в ней, — писал он, — несмотря на педантический холод, искры шекспировского гения». Трагедия посвящена антифеодальному народному восстанию, которое в 1647 г. вспыхнуло в Неаполе, находившемся под властью испанского короля. Протест против деспотизма не являлся новостью в немецкой драматургии XVII в. Он уже звучал в трагедиях Грифиуса. Но в «Льве Армянине» события развертывались в узком дворцовом кругу, а в «Папиниане» ревнитель правды и справедливости все время оставался трагически одиноким. Вейзе пошел значительно дальше Грифиуса. Он не только с подъемом изобразил народное восстание, но и указал на естественные причины этого восстания, коренившиеся в бедственном положении народа, из которого власти стремились выжать последний грош. Не будучи сторонником революции, не призывая низвергнуть существующий строй, он видел в то же время темные стороны феодальных порядков. Не раз в своих комедиях касался Вейзе тяжелого положения немецкого крестьянства, угнетенного крепостниками. Трагедия «Мазаньелло» предостерегала сильных мира сего от «неразумного» и опасного эгоизма. «Мы должны поддерживать дворянство», — заявляет в трагедии герцог Каррачиольский. «Но не за счет разорения всего народа», — отвечает ему государственный секретарь, несомненно отражающий точку зрения самого автора. Вопреки укоренившейся традиции трагедия написана прозой.

Но самым талантливым, самым значительным немецким писателем конца XVII в. был, безусловно, сатирик Кристиан Рейтер (род. 1665, ум. после 1712), выходец из крестьянской среды. Примыкая к реалистической традиции Гриммельсгаузена, он, подобно Вейзе, выступал против прециозной ходульности, против надутого чванства, против правды в искусстве и в жизни. Еще в бытность свою студентом Лейпцигского университета Рейтер написал две озорные комедии: «Честная женщина из Плиссена» (1695) и «Болезнь и кончина честной госпожи Шлампампе» (1696), в которых осмеял мещан, лезущих в дворянство. Трактирщица Шлампампе (нем. Schlampampe — кутила), ее наглые дочери и непутевый сын Шельмуфский (нем. Schelm — плут, обманщик), мечтая о знатности, корчат из себя больших господ. Любопытно, что почти одновременно Вейзе обратился к аналогичной теме. Этот пристальный интерес передовых немецких писателей конца XVII в. к теме мещанина во дворянстве свидетельствовал о том, что в Германии уже началась борьба за духовную эмансипацию бюргерства, привыкшего раболепствовать перед господствующим сословием. Сатирические комедии таили мысль, что подлинное благородство следует искать не во внешних атрибутах знатности, а в личных достоинствах человека.

За комедиями последовал задорный плутовской роман «Описание истинных, любопытных и преопасных странствований на воде и на суше Шельмуфского» (1-я ред. — 1696, 2-я ред. — 1697), в основе которого лежит все та же тема мещанской вороны в дворянских перьях. Впрочем, это плутовской роман совсем особого рода. События, излагаемые в нем, заведомо неправдоподобны, как неправдоподобны события, о которых спустя сто лет расскажет читателям изобретательный лжец барон Мюнхгаузен. Можно даже считать Шельмуфского из Шельменроде прямым предшественником знаменитого барона. Он такой же неугомонный враль, как и Мюнхгаузен. Только во вранье Шельмуфского, уже появлявшегося в комедиях Рейтера в качестве неотесанного сына трактирщицы Шлампампе, совершенно отсутствуют изящество и блеск, присущие вдохновенным рассказам Мюнхгаузена. Ведь Шельмуфский, охотно повествующий о своих мнимых «преопасных» путешествиях и приключениях, — всего лишь невежественный парень из бюргерской среды, никогда

265

не питавший влечения к наукам или полезному труду и проводивший свое время преимущественно в трактире.

Но, будучи лентяем и забулдыгой, Шельмуфский хочет прослыть доблестным, образованным, умным и прежде всего галантным кавалером, якобы изумляющим мир своими подвигами и приключениями. Поэтому его хождения в трактир превращаются в «преопасные странствования», бродяга-собутыльник становится графом, а заурядная потаскушка, участница трактирных попоек, оказывается ослепительной мадам Шармант.

Шельмуфский лжет изо всех сил, стремясь выдать желаемое за сущее, но то и дело попадает впросак. Ибо, желая казаться галантным кавалером, в которого якобы непрерывно влюбляются богатые и знатные красавицы, с которым водят дружбу сиятельные аристократы и даже могущественные государи, Шельмуфский говорит тем не менее на чрезвычайно вульгарном кабацком жаргоне, наглядно свидетельствующем о его крайней неотесанности и грубости. Естественно, что и самое его представление о жизни крайне вульгарно. О чем бы он ни рассказывал, какие бы небылицы он ни плел, он не способен выйти за пределы своего узкого кабацкого кругозора. Верхом галантности и куртуазности ему кажется подчас то, что на самом деле является проявлением мещанской сиволапости.

Вранью Шельмуфского нельзя отказать в забавности, занимательности и даже некоторой привлекательности. В нем есть что-то от старинных народных сказок и побасенок о «мире наоборот» («Страна Шларафия» и др.). Вместе с тем роман Рейтера отнюдь не безобиден. Это не просто веселая шутка, это сатира на мещанина, который больше всего в жизни хочет походить на аристократа, ибо с представлением об аристократе у него связано представление о вольготной паразитической жизни и привилегированном положении. Но есть у сатиры и другая сторона. Осмеивая мещанина, лезущего в дворянство, она, так сказать, рикошетом задевает и самый мир аристократической праздности, выросшей на почве феодальной реакции. Недаром Шельмуфский грезит об этом мире в кабаке среди винных испарений. Его «великолепный» мир — это тот же кабак, где пируют, пляшут, бездельничают, бахвалятся, только покрытый блестящей позолотой. Рейтер, конечно, не посягает на мир феодальной элиты, но в романе уже появляется крамольный намек на то, что мир этот, в сущности, «мир наоборот» (если только подойти к нему с критерием «разумности»). Недаром мечтает о нем именно Шельмуфский, бездельник и обормот.

Этой антиаристократической тенденции соответствует пронизывающая роман пародийная тенденция, направленная против галантно-прециозной литературы. Посмеиваясь над неправдоподобными похождениями Шельмуфского, Рейтер намеренно сообщает им черты, заимствованные из обихода прециозного романа. По воле рассказчика действие неизменно переносится из одной страны в другую. Подобно авторам прециозного романа, Шельмуфский всегда хочет изумить читателя. Буря на море, кораблекрушение, нападение пиратов, поединки, любовные сцены, говорящие призраки, картины роскошной жизни, сладкогласные сирены, капризы фортуны, галантные письма и мадригалы, высокопарные тирады, милость монархов, чудеса храбрости, благородство и изящество, как в самом настоящем прециозном романе, уснащают страницы «Шельмуфского». Только галантно-героический элемент всегда выступает у Рейтера в комическом свете, поскольку источником его является самонадеянное вранье невежественного пропойцы.

Аристократической эстетике Второй силезской школы был нанесен чувствительный удар. Передовая Германия, весело смеясь, расставалась со вчерашними кумирами. Вновь ожили традиции шванка и даже гробианской литературы. Здравый смысл приходил на смену барочной высокопарности. Вдохновенная ложь Шельмуфского забавна потому, что, совершенно отрываясь от реальной почвы, терпела крушение от столкновения со здравым смыслом. Но сам Шельмуфский оставался храктерным, хотя, разумеется, и шаржированным воплощением весьма реальных немецких порядков. Это человек из плоти и крови. Наряду с Симплициссимусом Шельмуфский из Шельменроде прочно сохранился в памяти последующих поколений. Именно эти два персонажа немецкой литературы XVII столетия выдержали испытание временем, заняв место в галерее наиболее известных героев европейской литературы разных веков.

Швейцарская литература [XVII в.]

266

ВВЕДЕНИЕ

Когда гриммельсгаузеновский Симплиций после долгих странствий по опустошенной Тридцатилетней войной, одичавшей Германии забрел в Швейцарию, эта маленькая страна показалась ему земным раем: «Там живут, не ведая страха перед неприятелем, опасения грабежа и заботы лишиться своего добра, здравия, а то и самой жизни; всяк живет беспечно среди своих смоковниц и виноградников и, ежели сравнить с другими немецкими землями, в полном довольстве и радости...».

Действительно, политика нейтралитета в Тридцатилетней войне, ставшая с тех пор традиционной, уберегла конфедерацию от военных разрушений и даже в известной мере способствовала ее экономическому развитию. Но в целом это развитие проходило на протяжении XVII в. крайне замедленно. Находясь в центре Европы, Швейцария в то же время оказалась в стороне от основных центров капиталистического развития. Борясь против централизации, по словам Ф. Энгельса, «с чисто животным упрямством она отстаивала свою оторванность от всего остального мира, свои местные нравы, моды, предрассудки, всю свою местную ограниченность и замкнутость» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 4, с. 355).

Хотя Швейцария обрела самостоятельность и полностью отделилась от Германии, внутри страны не было единства. Старые договоры потеряли силу и были забыты. Кантоны враждовали друг с другом; горожане враждовали с крестьянами; католики вели непримиримую религиозную войну с протестантами. Щупальца иезуитского ордена постепенно охватывали многие жизненно важные центры страны.

Гнет светских властей ни в чем не уступал засилью церкви. Управление страной сосредоточилось в руках немногих патрицианских семей, государственные должности передавались от отца к сыну. В Берне, например, властвовало восемьдесят семей, в Базеле в 1666 г. все важнейшие посты занимали члены семьи Буркхардт. Демократия стала пустым звуком. Патрициат достиг почти княжеской власти и требовал соответственно княжеских почестей и беспрекословного повиновения от народа.

В стране, раздираемой междоусобицами и религиозными противоречиями, не затихала социальная борьба. Обездоленные и бесправные крестьяне не раз восставали против городов и патрициата. В 1653 г. разразилась мощная крестьянская война (Базель, Люцерн, Берн, Цюрих). Но патрициат и богатое бюргерство многих кантонов объединились перед лицом опасности, разбили разрозненные крестьянские отряды и жестоко расправились с зачинщиками. Городское управление, отбросив демократические традиции, принимало все более олигархический характер. Служба в наемнических войсках тяжелым бременем ложилась на плечи народа, правители которого не гнушались принимать подачки от иностранных государств. Особенно много за пушечное мясо платил французский король. Вообще влияние Франции на Швейцарию в XVII в. необычайно возросло. В реформированной Романдии оседали гонимые католиками гугеноты. Патрициат немецкоязычных кантонов говорил и писал по-французски. Приток свежих сил из Германии сократился до предела. Если раньше Эразм, Мурнер, Бирк, Пелликан направлялись в города немецкой Швейцарии и развивали гуманистическую деятельность, то в XVII в. лишь иезуиты пользовались свободой въезда в Швейцарию.

И все же, несмотря на религиозные распри, кантональный партикуляризм и языковую раздробленность, в Швейцарии и в XVII в. существовали центростремительные силы, которые удерживали пестрый конгломерат маленьких «республик» в рамках единого государственного образования. У конфедерации в XVII в. уже были свои традиции, своя судьба, свои особенности государственного устройства и общественной жизни. Не удивительно поэтому, что и литература немецкой и романдской Швейцарии, при всех связях с родственными культурами, не «вписывается» в литературные процессы Германии или Франции эпохи абсолютизма. У нее своя специфика, свое лицо, своя проблематика, общая — с некоторыми модификациями — для всех языковых зон Швейцарии (литературы на итальянском и ретороманском языках, теснейшим образом связанные с традициями религиозного проповедничества, не выдвинули в XVII в. сколько-нибудь заметных явлений и поэтому здесь не рассматриваются).

В литературной жизни Швейцарии XVII в. наблюдается заметный спад. Творческая активность масс, столь бурная в предыдущую эпоху, угасла; наступила пора тяжеловесной, в большинстве своем подражательной словесности, лишенной больших идей и значительных национальных задач, застывшей в гипнотическом оцепенении. Классицизм не находил почвы для развития; импульсы искусства европейского

267

барокко с трудом пробивали толщу гельветской инертности. Литература была достойным отражением швейцарской действительности. В «демократической» республике нормой было не только социально-политическое, но и духовное подчинение. Жестокая цензура подавляла любой намек на необходимость изменения существующих порядков, свободомыслие не допускалось даже в виде исключения, любое отступление от установившихся канонов и идеологических штампов клеймилось как ересь и строго наказывалось. Атмосфера пуританской строгости, нравственной аскезы, всевозможных предписаний и запретов в одинаковой степени царила как в городе Цвингли, так и в городе Кальвина. Лишь ближе к концу века, в 80-е годы, в духовной жизни намечаются первые проблески интеллектуального пробуждения, появляются первые предвестники приближающейся эпохи Просвещения.

267

ЛИТЕРАТУРА НА ФРАНЦУЗСКОМ ЯЗЫКЕ

XVII век в романдской литературе называют «столетием эпигонов». На фоне материального благополучия духовное запустение производит особенно удручающее впечатление. Литераторы укрываются от живой жизни за стенами церквей и монастырей. Теологические контроверзы полностью поглощают умы последователей Кальвина, Вире и де Беза. Даже в Женеве, бурлившей в эпоху Реформации, воцаряется интеллектуальный застой. Правда, в начале столетия сонное царство еще тревожил Агриппа д’Обинье (1552—1630), выходец из Франции, в юности проведший несколько лет в Женеве, а в конце жизни снова вернувшийся сюда, «чтобы найти приют для старости и изголовье для смерти». Жизнь в городе Кальвина наложила отпечаток на творчество поэта. Это поэзия гугенотская, агрессивная, пронизанная трепетом священного негодования, рожденная на полях кровавых религиозных битв предыдущей эпохи. Живое воображение француза д’Обинье трансформировано кальвинизмом, поставлено на службу делу протестантизма.

В Швейцарии, где д’Обинье прожил последние десять лет своей жизни, с 1620 по 1630 г., он закончил работу над романом «Приключения барона Фенеста» (1617, полн. изд. 1630). Это сатирический диалог, в котором самодовольству придворного выскочки противопоставлялось достоинство истинного дворянина-протестанта, дворянина старого типа, связанного с землей, корнями уходящего в прошлое своей страны. Однако в благонравно-ханжеской Женеве острое перо неистового гугенота чуть было не сыграло с ним злой шутки: четвертая часть романа, пестревшая не совсем пристойными для пуританского уха анекдотами, не понравилась «отцам» города. Памфлет, направленный против римской церкви, был найден в колыбели кальвинизма богохульным и нечестивым. Лишь смерть избавила беспокойного поэта от необходимости предстать перед судом старейшин. Как и остальные города федерации, Женева не терпела своеволия и была полна решимости покончить с ним, откуда бы оно ни исходило.

На протяжении более чем столетия литературная жизнь Женевы питалась почти исключительно из одного патриотического источника, так называемой «Эскалады». Под этим названием описываются события памятной ночи 21 декабря 1602 г., когда была отбита внезапная атака савойцев на Женеву. «Чудесное избавление» города стало темой множества сочинений на латинском и французском языках, а также на местном диалекте. «Эскаладе» посвящали свои гимны Теодор де Без и Агриппа д’Обинье; одна из народных песен об этом примечательном событии стала «национальным» гимном Женевской республики. А выходец из Парижа Самюэль Шаппюзо (род. 1625), осевший под конец жизни в городе Кальвина, сочинил длинную драму «Освобожденная Женева» (1662), намереваясь приурочить ее постановку к шестидесятилетнему юбилею «Эскалады». Однако совет города, боясь обидеть савойцев, запретил постановку и распространение пьесы. С. Шаппюзо, не пожелавший выполнить предписаний совета, вынужден был покинуть страну.

Начиная с 1634 г. ректор Женевской Академии Фредерик Шпангейм стал издавать «Меркюр сюисс» — журнал серьезный и солидный, не оставлявший без внимания ни одно сколько-нибудь значительное событие в жизни Швейцарии. Почти во всех работах, опубликованных в этом издании, чувствуется влияние так называемого «стиля беженцев», стиля гугенотских колоний и реформированных швейцарских кругов. Реформация, как известно, раскрепостила народный язык, впустила его в храмы, на церковные кафедры, в науку и литературу, но потом в соответствии с эволюцией кальвинизма вытеснила из него все живое и свежее, сделала его сухим, стерильным и бесцветным. Старомодные выражения, устаревшие термины, бедный, предельно выхолощенный словарь, тяжелый, неправильный синтаксис, перегруженные шероховатые фразы — все это придавало писателям-«беженцам» тяжеловесную оригинальность. Этот стиль на долгие годы стал стилем самих швейцарцев.

Первый оригинальный роман на французском языке в Швейцарии XVII в. был опубликован только в 1680 г. Его написал женевец Жедеон

268

Флурнуа (ум. 1693). Роман назывался «Беседы путешественников по морю» и был посвящен религиозной тематике. На корабле, идущем из Амстердама в Гамбург, собирается компания путешественников. Молодая девушка, сторонница Реформации, рассказывает историю своей жизни. История эта должна доказать правоту Женевы в ее борьбе против Рима. Мадемуазель де Сен-Фаль жила в родительском поместье. Она и мать были рьяными приверженцами католицизма, отец и сын — страстными протестантами. Перед женитьбой родители поклялись всеми способами избегать разговоров о религии. Но вот подросли дети, тоже принадлежавшие к разным вероисповеданиям. В религиозных дискуссиях всегда побеждает сын-протестант. В конце концов, воспитателя дочери, патера Матье, прогоняют из дому, и в поместье начинает безраздельно царствовать Кальвин.