взаимодействие 6 страница

Глава 7. Позитивная коннотация

его матерью. Избыточность, поразившая нас на этом сеансе, заключалась во вновь и вновь произносившихся бабушкой словах, что она очень склонна любить тех, кого не любят. Она любила и до сих пор любит своего сына, Никола, только потому, что ее муж никогда его не любил, а отдал всю свою любовь Марте. Теперь она чувствует себя обязанной любить жену Никола (бедняжка, она круглая сирота), и она по-настоящему любит Лайонела, своего внука-психотика, прежде всего потому, что, как ей ка­жется, Марта в действительности так и не приняла его. С того самого момента, как он родился, бабушка заметила (и тут голос ее задрожал от глубоких чувств), что с ним обращаются «как с теленком».

В течение сеанса стало ясно, что у этой «милой» бабуш­ки всегда был и до сих пор остается в силе моральный императив «любить нелюбимых» (явный симметричный ход). В конце сеанса терапевты сердечно поблагодарили бабушку и дедушку за их доброе сотрудничество и отпусти­ли семью без каких-либо специальных комментариев.

На следующий сеанс были приглашены только Лайонел и его родители. Приняв во внимание материал, получен­ный на предыдущем сеансе, мы начали с похвалы Лайонела за его большую чуткость. Он понял, что бабушке с ее велико­душным сердцем нужно любить тех, кого не любят. По­скольку дядя Никола шесть лет назад женился, любим своей женой и уже не нуждается в любви матери, бедной бабушке стало некого любить. Лайонел отлично понимал ситуацию и то, что бабушке нужен кто-то нелюбимый, кого она могла бы любить. Поэтому с самого раннего возраста целью его поступков было стать нелюбимым. Это делало его маму все более и более нервной, все более сердитой на него, в то вре­мя как бабушка, с другой стороны, могла проявлять к нему бесконечное терпение. Только она по-настоящему любила «бедного маленького Лайонела».

В этот момент сеанса Лайонел начал производить адский шум, стуча двумя пепельницами друг о друга.

Реакция Марты была внезапной и драматичной: наше обращение к Лайонелу она восприняла как внезапное откровение. Она рассказала, что бывала просто счастлива, когда мать критиковала ее за отвержение Лайонела.

Часть третья

«Это правда, это правда! — рыдала она. — Я чувствовала себя счастливой, когда мама говорила, что я обращаюсь с ним, как с теленком. Но что мне делать теперь? (Ломая руки.) Я принесла своего сына в жертву своей матери! Как я могу исправить эту ужасную ошибку? Я хочу спасти моего сына... мое бедное дитя!»

Мы тут же испугались, что сделали ошибку. Ведь Марта не только дисквалифицировала наше определение жертвы Лайонела как добровольной, переопределив ее как свое жертвоприношение, она также решила, что терапевты определили ее как «виновную» мать, пожертвовавшую свое дитя своей матери. Это вновь поставило Лайонела в позицию жертвы, и его отец, как обычно, принял удоб­ную для себя позицию молчания, наблюдая то, что по-на­стоящему его не трогало.

На этом месте сеанс был прерван, и команда терапев­тов обсудила ситуацию; в результате мы решили вернуть отца в позицию активного члена системы. Возвратившись к семье, мы мягко заметили, что Марио в отличие от Мар­ты абсолютно никак не реагирует на наши комментарии.

Терапевт: «Наша предварительная гипотеза состоит в том, что у Вас имеются очень основательные причины для принятия этой добровольной жертвы от Лайонела».

Марта (крича): «Его мать! Его мать! При ней Лелло (Лайо­нел) еще хуже! Она должна убедить себя, что Марио несчастен со мной! Что я плохая мать! Моя мать все время говорит мне, что я нетерпелива с Лелло, но она (свекровь) говорит мне, что я недостаточно строга! И я начинаю нервничать и кричать на Лелло! А мой муж просто присутствует при этом. Он никогда не защищает меня... посмотрите на него!»

Терапевт: «Давайте подумаем обо всем этом до следую­щего сеанса. А сейчас уясним, что Лайонел не является ничьей жертвой (поворачиваясь к ребенку). Не так ли, Лелло? Ты сам это придумал — стать настолько сумасшед­шим, чтобы всем помочь. Никто не просил тебя это делать (поворачиваясь к родителям). Видите? Он ничего не говорит, он не плачет. Он решил продолжать дейст-

Глава 7. Позитивная коннотация

вовать так же, как до сих пор, так как уверен, что посту­пает правильно».

Как мы уже сказали, сначала по реакции Марты нам показалось, что мы сделали ошибку. Согласившись с на­шим комментарием, она дала понять, что восприняла его как обвинение в том, что является плохой матерью, по­жертвовавшей сыном в угоду своим неразрешенным отно­шениям с матерью. Отсутствие реакции со стороны отца вызвало у нас подозрение, что и он интерпретировал наше вмешательство аналогичным образом: «Поскольку моя же­на ответственна за психоз Лайонела, я невиновен и потому имею превосходство над всеми».

Однако дальнейшее течение сеанса показало нам, что наша интерпретация поведения Лайонела оказалась отнюдь не ошибкой, а напротив, точно направленным ходом, раскрывшим фокус проблемы. Марта не могла принять мысль, что ее сын — вовсе не «жертвенный агнец», а активный член семейной системы и, более того, нахо­дится в лидерской позиции. Дисквалифицируя активную позицию Лайонела, возвращая его в положение объекта воздействия, пассивной жертвы, Марта четко действовала ради сохранения status quo системы. Она попыталась вновь овладеть своей утраченной позицией псевдовласти, объявив себя «виновной» и тем самым признав, что явля­ется причиной психоза сына.

Ее реакция была удобна для Марио, чья позиция пре­восходства в системе заключалась в том, что он представал человеком, обладающим противоположными качествами, то есть выглядел «хорошим» и «терпимым». Чтобы сохра­нить их скрытое соперничество и продолжать семейную игру, было необходимо вернуть ребенка в его позицию жертвы. В этот момент мы могли сделать только одно: поместить Марио в туже позицию, в которой находилась Марта, заявив, что у него тоже есть глубокие причины для принятия добровольной жертвы Лайонела. Одновремен­но мы поместили Лайонела в позицию превосходства как спонтанного интерпретатора того, в чем нуждается семья. Это подготовило нам путь для парадоксального предпи­сания психотического лидерства Лайонела.

Глава 8. Предписание на первом сеансе

По нашему опыту, в конце первого сеанса полезно, а часто даже необходимо давать предписание, особенно для семей с детьми-психотиками. Иногда мы даем предпи­сание, которое на первый взгляд кажется совершенно незначащим. При этом мы преследуем различные цели:

1) обозначение контекста как терапевтического;

2) провоцирование ответной реакции семьи, обозна­чающей согласие и желание включиться в терапию;

3) ограничение поля наблюдения;

4) задание структуры следующего сеанса.

Первая задача, а именно обозначение контекста как те­рапевтического, имеет принципиальное значение, по­скольку такого рода семьи склонны дисквалифицировать терапевтический характер контекста. Это бывает как с разговорчивыми и «социабельными» семьями, которые ведут себя на сеансе словно в гостях, так и с молчаливыми и замкнутыми.

Мы имели дело с одной такой «коммуникабельной» семьей из «высшего общества». Она выделялась своей способностью к фантазированию и умением на каждом сеансе по-новому и весьма изобретательно дисквалифици­ровать терапию. Начало первого сеанса, когда члены этой семьи реагировали на попытки терапевтов как-то к ним подступиться хихиканьем и взрывами смеха, остроумными шутками и игрой слов, вполне можно было бы описать под заголовком: «Типичное послеобеденное времяпрепро­вождение в клубе».

В начале второго сеанса, несколько приутихшие пос­ле вмешательства, произведенного терапевтами в конце предыдущего сеанса, они тем не менее преуспели в дис­квалификации контекста путем постановки серии вопро­сов относительно идеального веса и диеты идентифици-

Глава 8. Предписание на первом сеансе

рованного пациента, немного полноватой девушки-под­ростка. Это второе смещение контекста мы могли бы обозначить как «Дружеский разговор с диетологами Маргариты».

Начало третьего сеанса было еще более фантасти­ческим. В течение десяти минут семья подробно, во всех деталях, обсуждала, следует ли посетить предстоящие похороны родственника в Лигурии. Мы назвали это «Кон­ференция по поводу похоронных обычаев и традиций Лигурии».

Как мы уже высказались выше, сдержанная и замкнутая семья также способна дисквалифицировать ситуацию терапии. Ее поведение на первом сеансе выглядит, как пра­вило, следующим образом. Члены семьи сидят кучкой в на­пряженных позах, устремив вопросительные взгляды на терапевтов. Их общая установка — ожидание и вопрос: «Вот мы здесь, что мы теперь должны делать?» Внешнему наблюдателю никогда бы не пришло в голову, что это они, а не терапевты инициировали данную встречу. Их молча­ние и невербальные сигналы совершенно недвусмыслен­ны: «Мы были столь милы, что приняли ваше приглаше­ние, и вот теперь мы здесь и хотим услышать, чего вы от нас хотите».

Опыт научил нас, что любая интерпретация этой пози­ции семьи вызывает в ответ изумление, отрицание и дис­квалификацию. Более того, попытавшись обсудить это по­ведение, мы неизбежно наткнулись бы на критические и моралистические разлагольствования. Напротив, прос­тое и хорошо продуманное предписание, сформирован­ное на основе навязчивых повторов, наблюдавшихся в те­чение сеанса, позволяет нам, с одной стороны, избежать критических и моралистических разгагольствований, а с другой — переопределить возникшие отношения как те­рапевтические.

Вдобавок, таким путем достигаются цели, указанные нами под номерами три и четыре: предписание ведет к ограничению поля наблюдения и определяет «формат» на следующем сеансе.

При работе с некоторыми разговорчивыми семьями существует опасность, что второй сеанс будет точным

Часть третья

повторением первого, как если бы семья уже сказала все важное и может лишь повторяться. Получив предпи­сание, члены семьи на следующем сеансе вынуждены каким-то образом о нем упоминать.

В качестве примера мы можем привести случай семьи из трех человек — родителей и 10-летней дочери с психоти­ческим поведением, начавшимся на четвертом году жизни. Хотя девочка в течение трех лет регулярно посещала специальную школу, ее до сих пор не приняли в первый класс обычной школы. На первом сеансе терапевты на­блюдали повторяющийся феномен: как только они зада­вали девочке вопрос, мать тут же отвечала вместо нее. Без всяких комментариев терапевтов по этому поводу родители спонтанно объяснили: их дочь не может отве­чать на вопросы, потому что она не в состоянии состав­лять предложения, а способна произносить лишь отдель­ные слова. В конце сеанса терапевты дали каждому из родителей блокнот с предписанием: в течение недели очень тщательно и подробно записывать (каждому в своем блокноте) все высказывания ребенка. Им было сказано, что важно ничего не упустить: даже единственный про­пуск поставит терапию под угрозу.

Это предписание преследовало следующие цели:

1) убедиться в готовности родителей выполнять предпи­сания;

2) дать маленькой девочке новый опыт в ситуации, когда ее выслушивают и дают возможность закончить пред­ложение (родители, стремящиеся записать каждое ее слово, не станут ее перебивать);

3) собрать для терапевтов важный материал;

4) построить следующий сеанс на чтении блокнотов, ис­ключив тем самым бессмысленную повторяющуюся болтовню.

Хотя это и не относится непосредственно к нашей теме, мы хотели бы отметить удивительные последствия данного предписания. На втором сеансе мы обнаружили в блокноте матери завершенные, хотя и элементарные

Глава 8. Предписание на первом сеансе

предложения. А вот в блокноте отца мы нашли совер­шенно удивительную для столь «тупого» ребенка фразу. Она была произнесена, когда отец и дочь ехали вдвоем в машине: «Папа, скажи, у тракторов тоже есть коробка передач?» Но реакция отца на это предложение была еще более удивительной. Качая головой, он захлопнул блокнот, ошеломленно уставился на нас и сказал со вздохом: «Вы только посмотрите, что говорит эта малышка», — как если бы записанное им предложение являлось неоспо­римым свидетельством ее безумия.

Следует, однако, четко понимать, что даже вполне без­обидное предписание может привести к ошибкам, если терапевты не смогли учесть и правильно оценить опреде­ленные виды поведения, связанные с семейной структурой.

Ярким примером этого может служить случай с другой семьей, имевшей шестилетнего аутичного сына — иденти­фицированного пациента — и здоровую шестнадцатилет­нюю дочь. В конце первого сеанса мы решили дать предпи­сание записывать в блокнот все предложения и фразы, произносимые мальчиком. Но мы могли дать его только матери, поскольку отец, коммивояжер, в течение ближай­ших недель должен был быть в отъезде. В данном случае мы хотели использовать эту стратегию с целью разделить пару. Из поведения семьи мы сделали вывод (как наивны мы были!), что, придя без мужа на следующий сеанс, жена даст нам информацию, которую не смела дать при нем. Решив сделать данное предписание, терапевты вернулись к семье для заключительного комментария. Войдя в ком­нату, мы увидели отца, который, встав со своего стула, стоял между нами и семьей, лицом к нам, со слегка разве­денными в стороны руками. Короче говоря, он был в клас­сической позе защитника своей находящейся под угрозой собственности. Нам следовало бы воспринять столь ясное телесное сообщение как предостережение, но мы, следуя своему плану, пригласили жену прийти на следующий сеанс одной.

В день сеанса муж позвонил нам по телефону и сооб­щил, что жена не придет, что она больна и лежит в пос­тели. Мы тщетно пытались вернуть эту семью, — ошибка оказалась непоправимой.

4 - 4608

Часть третья

В других случаях, особенно когда семья производит впечатление не мотивированной, а скорее принужденной прийти к нам по указанию врача, мы используем вмеша­тельство, направленное на усиление кризиса в семье. Эти терапевтические маневры относятся к наиболее труд­ным и рискованным, поскольку такие семьи бывают твер­ды в своем решении сообщить нам минимально возможное количество информации о себе.

В качестве примера можно привести случай семьи Вил­ла. Их направила детский психиатр, в телефонном разго­воре сообщившая нам очень немногое. Она поставила идентифицированному пациенту пяти с половиной лет диагноз «детский аутизм». До первого сеанса нам больше не удалось поговорить с этим доктором, поэтому о семей­ной истории, знать которую в данном случае, как мы уви­дим, было бы особенно полезно, приходилось только га­дать. У нас была запись первого телефонного контакта с семьей, имевшего место несколько месяцев назад, когда мать позвонила нам и попросила принять их.

Во время этой беседы она заявила, что ей было трудно убедить мужа прийти на семейную терапию. Ей удалось это лишь потому, что детский психиатр, лечившая их сына Лилло медикаментозно, отказалась принимать их до тех пор, пока они не побывают на консультации в нашем центре. Мать объяснила, что «болезнь» Лилло началась два года назад, сразу после сильной простуды. Он совер­шенно изменился: больше не играл ни один, ни с другими детьми. Дома его теперь совершенно не было слышно. Иногда он плакал без причины. Во время еды его прихо­дилось кормить, поскольку за столом он сидел, словно в трансе, не замечая стоящую перед ним пищу. В другие моменты у него без всяких видимых причин бывали вспышки ярости, когда он разбрасывал вокруг себя разные предметы. В этих случаях мать давала ему что-нибудь поесть, и он успокаивался.

На сеансе Лилло выглядел как маленький старичок. У него была желтоватая кожа, торчащий живот, застывшее глуповатое выражение лица. Большую часть сеанса он не­подвижно просидел в кресле, ничего не говоря и не отве­чая на вопросы.

Глава 8. Предписание на первом сеансе

Родители рассказали терапевтам следующее. Они по­женились поздно, познакомившись через католическое брачное агентство. У обоих не было предшествующего сексуального опыта. Они нашли общий язык очень быст­ро, будучи оба «простыми» и имея одинаковые взгляды. (Слово простые здесь важно, — оно бесконечно повто­рялось на сеансе.) Их социальный и культурный уровень был весьма низок: у каждого не более пяти классов началь­ной школы.

Коммуникативные расстройства у обоих впечатляли. Их постоянные возражения и дисквалификации делали контакт практически невозможным. Почти во всех их фра­зах присутствовали загадочные слова «все равно», остав­лявшие задавшего вопрос терапевта в недоумении.

Что касается отношений с собственными родитель­скими семьями, то возникало впечатление их весьма зна­чительной удаленности от семьи жены, но, с другой сто­роны, тесной связи с семьей мужа.

Синьор Вилла до 37 лет жил со своей матерью и млад­шей сестрой, Зитой. В одном с ними трехэтажном доме жили два его брата со своими женами и детьми. Оба брата закончили техническое училище и были материально благополучны.

Нина, жена, была, хорошо принята свекровью и золов­кой, в основном благодаря своей «простоте». Чтобы устроить жилье для новобрачных, квартиру матери раз­делили на две части огромным шкафом, поставленным посреди главного коридора. Сначала все шло хорошо, но осле смерти матери Зита сразу же начала ссориться с братьями: она хотела продать им унаследованную ею часть дома (за немыслимую цену) и уехать. Нину, неизменно старавшуюся угодить всем и каждому, в ходе одной из семейных ссор Зита обвинила в том, что «все из-за нее». Нина испытала сильнейший моральный шок, а ее негодующий муж не мог взять в толк, как можно столь несправедливо обвинить такую милую и «простую» жен­щину.

Наконец, благодаря вмешательству друзей, братья согласились выплатить Зите деньги; затем та вышла замуж и покинула семью. В течение всего этого периода

4*

too

Часть третья

(предшествовавшего болезни Лилло) Нина, подавленная и униженная, постоянно умоляла мужа переехать и таким образом бежать от семейной вражды, но не смогла его уговорить. Даже после того, как Зита покинула «поле боя», отношения между оставшимися членами семьи по-прежнему были прохладными и напряженными. «На­всегда прошли те хорошие времена, когда мы вместе собирались на маминой кухне смотреть телевизор». Но, сколько мы ни задавали вопросов, мы никак не могли определить причину сохранения холодности. Разве не Зита являлась источником конфликта? Разве не про­тив нее все объединились? На эти вопросы давались весьма туманные ответы в духе пословицы: «Обжегшись на молоке, дуешь на воду». Но кто обжегся и почему, оста­валось непонятным.

Внезапная перемена в Лилло произошла вскоре после замужества Зиты. Наши попытки разобраться, что же слу­чилось непосредственно перед этим, тонули в массе несо­ответствий. Тем же кончались и наши старания узнать, каковы были первые признаки психоза у Лилло. Однако именно во время этой части сеанса Лилло вставал со сво­его кресла: он дважды подходил к матери, легонько каса­ясь ее рта и закрывая ей уши. Он ни разу не приблизился к отцу, сидевшему в дальнем конце комнаты.

При обсуждении сеанса команда терапевтов была еди­нодушна в том, что семья не мотивирована на терапию. Было ясно, что она утаивала от нас важную информацию. Поэтому предложить ей терапию было бы ошибкой. Мы чувствовали, что важно с нашей стороны одновре­менно указать на необходимость семейной терапии и от­казать в ней, подталкивая родителей к тому, чтобы они са­ми о ней попросили. Но как мы могли это сделать?

Намек терапевтов на то, что в принципе можно было бы переехать жить в другой дом, встретил мощное сопро­тивление пары, заявившей, что по экономическим при­чинам это совершенно невозможно. Настаивать было бесполезно. Было ясно, что если бы они могли решиться на переезд, они бы уже это сделали. Но если жизнь в боль­шой семье сопровождалась столькими проблемами, то по­чему же они не уезжали? Мы не смогли найти лучшего

Глава 8. Предписание на первом сеансе

ответа, чем тот, что оба получали что-то важное от жизни в большой семье1.

Лилло, несомненно, был полностью вовлечен в эту сложную тактическую борьбу. Наверняка он получил уст­ную инструкцию быть «хорошим» со своими родствен­никами и играть с кузенами и кузинами и одновременно невербальное послание держаться от них подальше. Пой­манный, таким образом, в двойную ловушку, Лилло выбрал психотический выход: держаться в стороне от всех.

В результате обсуждения мы выработали следующий способ терапевтического вмешательства: дать семье пись­мо, адресованное направившему ее врачу, с которым у нее была назначена встреча через две недели. Это письмо не должно было быть приватным сообщением, как обыч­но, а напротив, должно было быть прочтено семье вслух одним из терапевтов, прежде чем опасть в руки отца для передачи доктору. Вот его содержание.

«Дорогой коллега!

В отношении семьи Вилла мы полностью согласны с Ва­шей идеей о семейной терапии длительностью около десяти сеансов. Однако в настоящий момент терапию начать нельзя из-за одной причины — чрезвычайной чувст­вительности Лилло. Мы считаем его ребенком экстра­ординарной чувствительности, потому что в возрасте всего лишь трех с половиной лет он решил больше не иг­рать с детьми, родители которых недостаточно ценили его мать. Поскольку на первом сеансе мы пришли к выво­ду, что сейчас синьора Вилла не имеет шансов приобрести уважение, которое прежде питала к ней свекровь

Мы сформулировали эту гипотезу на основе предшествую­щего опыта; подобные ситуации чрезвычайно часто повторя­ются при работе с семьями детей-психотиков. Мы часто обнаруживали, что родители в таких семьях оказываются пойманы в ловушку двоякой скрытой симметрии: между собой и с неким значимым членом большой семьи, от которого оба, конкурируя, надеялись получить лавровый венок победы, то есть безусловное одобрение (которое, разумеется, никогда никому не доставалось).

Часть третья

за ее простоту, мы не верим, что Лилло может снова на­чать играть и вести себя как другие дети. Более того, чут­кость Лилло такова, что, стремясь никого не задеть, он не играет даже один. Мы готовы будем говорить о на­значении второй встречи лишь после того, как синьора Вилла сможет предложить какие-то способы вернуть к себе уважение и высокую оценку со стороны родственников».

Это письмо, прочитанное вслух одним из терапевтов, вызвало у Лилло поразительную реакцию. Когда читалась фраза «Более того, чуткость Лилло такова, что, стремясь никого не задеть...», его лицо начало морщиться. Находя­щиеся за зеркалом наблюдатели напряженно следили за ним. У него начал дрожать подбородок, он сжал губы, пытаясь сдержаться, но в конце концов расплакался. Резко соскочив со стула, он бросился к матери и начал целовать и гладить ее. Она же, пассивно принимая его ласки, живо повернулась к терапевтам: «Но это не так легко, как вы ду­маете. Как я могу заставить их ценить меня?»

Таким образом, мы получили и от матери, и от сына подтверждающую обратную связь. Правда, в реакции матери было нечто удивительное: она вела себя так, как ес­ли бы сама дала информацию о том, о чем говорилось в письме. Отец, молчаливый и неподвижный, оставался на своем месте в другом конце комнаты.

Когда терапевты встали, показывая, что сеанс закон­чен, Лилло бросился на пол и принялся визжать и бить об пол ногами, с ненавистью глядя на терапевтов. Родите­лям пришлось вынести его из комнаты.

Вскоре после сеанса мы позвонили психиатру, напра­вившему к нам эту семью. Из разговора мы узнали, что пси­хотическое поведение Лилло началось два года назад периодом острого возбуждения, в течение которого он снова и снова в быстром темпе произносил: «Уезжать, уезжать, уезжать...» Во время диагностического интервью, когда доктор попросила Лилло нарисовать картину, он изо­бразил двор, полный людей. Один из них, выше других, был отделен от группы и находился в клетке.

Психиатр сказала, что в прошедшие два года она гово­рила с родителями о переезде. Она убедительно демон-

Глава 8. Предписание на первом сеансе

стрировала им, что материально они могут себе это позво­лить (конечно, у них были другие причины для того, чтобы не двигаться с места). С нашей стороны, мы объяснили ей цель письма: оно было задумано как парадоксальное терапевтическое вмешательство — поставить продолжение терапии в зависимость от достижения недостижимой це­ли — возвращения синьоре Вилла уважения со стороны ее родственников по мужу. Парадокс заключался в том, что если бы мать действительно способна была вернуть себе это уважение, Лилло излечился бы без всякой терапии. Но так как это было невозможно, семья оказывалась перед выбором: отказаться от терапии или оставить «поле боя», то есть отказаться от претензии вернуть матери Лилло утраченное признание родственников со стороны мужа.

Через месяц мать Лилло позвонила нам и сказала: доктор находит состояние Лилло улучшившимся и настаи­вает на том, чтобы семья договорилась с нами о второй встрече. Правда, в данный момент это было невозможно, поскольку они уезжали на пятнадцать дней к морю. Она до­бавила: «Я знаю, что это ничего не решит, но мы впервые выезжаем с тех пор, как поженились. Во всяком случае, доктор, я уверена, что это все моя вина». Еще через месяц она снова позвонила: «Мы снова были с Лилло у психиат­ра. Она сказала, что ему лучше, но что мы должны снова увидеться с вами. Мой муж не согласен на это из-за расхо­дов. Я не знаю, что делать».

После этой беседы мы вновь обсудили случай и наше терапевтическое вмешательство. Что касалось диагноза, то мы считали, что имеем дело с детской психотической депрессией. Что касалось вмешательства, мы решили, что в основном оно было достаточно точным и правильным и принесло определенные желательные результаты. В тоже время мы увидели два серьезных упущения. Первое состо­яло в том, что нам не удалось включить в процесс терапии отца. Мы могли бы, например, упомянуть о нем в письме как о человеке, который больше других страдал из-за того, что жена утратила уважение родственников. Наше второе упущение, более серьезное, заключалось в том, что мы не за­вершили парадоксальное предписание в конце первого сеанса еще одним парадоксом — назначением второй

Часть третья

встречи. Это противоречило бы сделанному нами утвержде­нию о невозможности продолжения терапии. По сути, речь шла бы о том, чтобы продолжать терапию с сопротивляю­щейся семьей, заявляя в то же время, что это невозможно.

Когда же, напротив, семья приходит к нам в состоянии кризиса, по собственной воле, а не по настоянию своего врача2, мы ощущаем себя в совершенно иной ситуации. В этих случаях нередко уже на первом сеансе становится возможным прописать симптом идентифицированному пациенту и получить поразительные результаты, если только мы уделили достаточно внимания позитивному осмыслению симптома в рамках системного подхода, взяв себе в союзники гомеостатическую тенденцию семьи.

Пример такого рода — лечение семьи Лауро. Первый сеанс был назначен относительно срочно (через четыре недели после первого телефонного контакта) как из-за ха­рактера самого случая, так и из-за настойчивых телефон­ных звонков отца, который, судя по всему, был в полном отчаянии и на грани безумия.

Эту семью направила к нам детская психиатрическая клиника после клинического и психологического обследо­вания их десятилетнего сына. Ему был поставлен диагноз «острый психотический синдром у больного с высоким интеллектом». Мальчика лечили сильнодействующими лекарствами, но безрезультатно. На первом сеансе отец произвел на нас впечатление очень эмоционального и не­сколько слабохарактерного человека. Мать, изящная и ухо­женная женщина, держалась, напротив, сдержанно и от­чужденно. Их единственный сын Эрнесто был высокого роста и по развитию явно опережал свой возраст, но стран­ность его поведения поражала: это был почти фарс. Он пе­редвигался скованно, слегка наклонясь вперед, короткими

Исходя из опыта собственных неудач, мы категорически отказываем семье в терапии, если один из ее членов проходит индивидуальную терапию. Мы не раз видели, что в этом случае, пусть даже индивидуальный терапевт не возражает против начала семейной терапии или, более того, сам посы­лает к нам семью, между двумя терапиями неизбежно начина­ется конкурентная игра.

Глава 8. Предписание на первом сеансе

и неуверенными шажками старика. Сидя между родителями на равном расстоянии от обоих, он отвечал на все вопросы, говоря «стаккато» высоким голосом с характерным пронон­сом. Он использовал трудные и архаические слова впере­мешку с выражениями, словно взятыми из романа начала XIX века. Например, один раз он прервал отца такой фра­зой: «Я вынужден сейчас вмешаться в беседу, чтобы внести некоторые пояснения, дабы эти джентльмены не были введены в заблуждение внешней стороной событий».

По рассказу родителей, странное поведение появи­лось у Эрнесто внезапно около трех месяцев назад, вслед за кратким визитом тети. После ее отъезда Эрнесто зам­кнулся в себе, часто разражался слезами без видимых причин и то и дело угрожающе сжимал кулаки, словно перед ним был какой-то невидимый враг.

Прежде он всегда был лучшим учеником в классе, те­перь же стал худшим. Несмотря на насмешки одноклас­сников, отношения с которыми были враждебными, он хо­тел, чтобы в школу его приводила мать. Он отказывался выходить куда-либо с отцом, так как боялся, что некто, стреляя в отца, промахнется и попадет в него. Несмотря на отрицание и возражение отца, Эрнесто был уверен, что за ними всегда следует худой бородатый мужчина. «Сначала я видел его сзади, а потом увидел лицом к лицу. Поскольку я не подвержен галлюцинациям, я отлично его узнал».