О СТРУКТУРИРОВАНИИ ЖУРНАЛИСТСКОГО ОБРАЗОВАНИЯ

Основной трудностью журналистского образования последнего десятилетия XX века была та, что на смену выстраивавшейся десятилетиями системе теоретических и практических знаний и установок данное десятилетие не смогло дать сколь-либо цельной и обобщающей концепции нового видения российского журнализма. Присоединение модной лексемы «пост» к старым понятиям, как это делают обычно западные социологи (постиндустриализм, постмодернизм), в случае с понятием «советский», «советское» (постсоветское общество, постсоветская журналистика») не принесло качественно нового содержания и ничего, кроме временных границ, не устанавливало. До сих пор отсутствуют качественные характеристики журналистской науки и практики новой России.

Лишь немногие исследователи, критиковавшие в прошлом буржуазную журналистику и показывавшие преимущества журналистики советской, сумели в эти послепутчевские годы не потерять нити, связующие различные периоды российской журналистики (дооктябрьского, советского и послепутчевского). Большая часть теоретиков (и особенно практиков) новорусского толка сделали 1991-й год Рубиконом, перейдя который пишущие и размышляющие над написанным, снимающие и анализирующие телепередачи старались подчеркнуть принципиальную новизну российской действительности и ее зеркала – печатных и электронных СМИ.

Странно, но при этом никто и нигде не употребил понятия «буржуазная российская журналистика» или «буржуазно-демократическая российская журналистика». А ведь нынешняя наша журналистика вполне может так называться ввиду пропагандируемых ею ценностей. Несмотря на преодоленный Рубикон, сохраняется определенная половинчатость взглядов: у нас теперь ценности западные, общечеловеческие, американские, но это как бы не буржуазные ценности, а принадлежащие интеллектуальной элите, индустриальному обществу, среднему классу и т. д. Эвфемизмы, слова-прикрытия, слова-маски рождаются ежечасно (ежетелечасно). Однако суть остается прежняя: есть богатые и бедные, толстые и тонкие, с пакетами акций и полностью обездоленные.

А что же журналистика и ее теория? Здесь до сих пор царит эйфория от достигнутой свободы, в ауре которой теряются те здравые мысли некоторых сегодняшних исследователей, а также мыслителей прошлого, которые могли бы составить новую методологию изучения и преподавания журналистики. Которые могли бы помочь в становлении новой научной системы, а может быть, и парадигмы.

Если в 1991 году на территории бывшего СССР начали обозначаться все новые и новые межгосударственные границы, то на территории общественной части науки, наоборот, четкие дисциплинарные границы стали исчезать вовсе. Исчезло сдерживающее, структурирующее начало, диктовавшееся ранее официальной идеологией. Но древо знаний должно иметь и корни, и ствол, и ветви. Поисковые, исследовательские работы в области теории журналистики могут характеризоваться, как и в других общественно-научных направлениях, полезной для авангардного поиска бесструктурностью. Принцип здесь известен: «Беру свое там, где нахожу». Но при этом непременно должна сохраняться структура так называемого «дисциплинарного архива». Должны быть четкие дисциплинарные рамки, устоявшийся круг источников, проверенный временем творческий опыт, благотворно повлиявшие на человека те или иные ценности. Это касается не только журналистики, речь может идти и о других науках об обществе и человеке.

Для будущего журналиста, пожалуй, трудно вычленить науку, которая явится для него непрофильной. Все знания – политические, культурологические, в области философии, психологии, социологии, лингвистики, семиотики и т. д. – могут сгодиться в журналистском деле. Но структурировать в учебном процессе и преподавании важнейшие их блоки и узлы, через которые студент может выйти на уровень понимания острых проблем современности, связать их с выстраданным опытом человечества – основная задача преподавателя теории и практики печати, телевидения, радиовещания.

Автор статьи столкнулся, например, недавно с одиозным мнением студентов, специализирующихся в области рекламы и связей с общественностью (можно сказать – целиком буржуазным продуктом, существовавшим в буржуазной России и в западном мире). Дескать, ни реклама, ни РR не имеют никакого отношения к журналистике, так как у них задачи не воспитательные, просветительские, а информационно-коммерческие. Это говорит о том, что молодые люди не знакомы с постановкой дела в области рекламы и связей с общественностью (тогда это не было еще «пиаром») в прежней России и в России советской 20-х годов. Не знакомы с умной и не унижающей достоинство человека печатной рекламой, с благотворительными и гуманными акциями в отношении малоимущих, обездоленных, так называемых «социальных низов». Все это широко освещалось в прессе, а с началом радиовещания и на радио.

Если в советские годы многие периоды и эпизоды истории России искусственно вырывались из общего цивилизационного контекста, то в «постсоветское» десятилетие аналогичным образом из этого контекста вырываются чуть ли не все 74 года существования Советской власти. Может статься, что в поговорке «Иван, не помнящий родства» будет заменено из-за потери памяти и само имя – на имя очередного кумира поп-музыки, политического шоумена или воротилы бизнеса. Может статься, что это будет имя и очередного журналиста-киллера или писателя-некрофила.

Как пример вышеназванных «блоков и узлов», посредством которых следует прорываться к материковой породе души человеческой, приведу мнение В.С. Соловьева из статьи «Несколько слов по поводу жестокости». Почему я это делаю? В современной журналистике укрепилось понятие «мягкие и жесткие новости». «Классические» примеры тех и других новостей – это ведение «600 секунд» и «Вестей» А. Невзровым и С. Сорокиной в недавнем прошлом. У первого было «что, где, когда и как» со стрельбой и погонями, у второй – если новости криминальные, то обязательно с мягкой улыбкой и непременными успокаивающими сентенциями.

«Несколько слов...» В.С. Соловьева – критический ответ на статьи Н. Михайловского о Достоевском под названием «Жестокий талант». В них вся литературная деятельность писателя сводится к ненужному мучительству и беспредметной игре «мускулов творчества». По Михайловскому, играя этими «мускулами», Достоевский с наслаждением и излишеством терзал своих героев, чтобы через них терзать и своих читателей.

Вот что пишет В.С. Соловьев: «Те, для кого писал Достоевский, знают, что у него было нечто большее, чем «жестокий талант».

Н. Михайловский приводит пример из творчества Эжена Сю – о кровожадном человеке, которого хотел перевоспитать доброжелательный и умный руководитель. Однако ничего не получилось, пока этого человека не устроили на бойню мясником. Таким образом, были совмещены дурные наклонности и общеполезное дело. Вот и с Достоевским, якобы, надо так поступить. В.С. Соловьев защищает писателя, показывая, что у него есть нравственный и общественный идеал, не допускающий сделок со злобными силами. (В.С. Соловьев. Философия искусства и литературы. Критика, М., 1991, с. 365-368).

Можно ли применять понятие «жестокий талант» к ведущим типа А. Невзорова или С. Доренко? Этот и подобные примеры должны храниться в «дисциплинарном архиве» литературы и журналистики, откуда их черпает преподаватель и студент. Подобные примеры структурируют, связывают разрозненные знания в мировоззренческую систему.

Другой пример – из области, как ее называл П.А. Флоренский, ономатологии, то есть науки об именах. Как часто журналисты с превеликой легкостью жонглируют словами, определениями, понятиями, не задумываясь, как далеко может пойти воздействие того или иного слова. Вот что пишет П.А. Флоренский, возражая рационалистам. Те полагали, что обозначение покоится на историческом произволе и поэтому оно независимо от сущности обозначаемого. «Но ведь это они раздробили всякую форму на кирпичики; это они расстригли Слово Божие на строчки и слова, язык растолкли в звуки, организм измельчили до молекул, душу разложили в пучок ассоциаций и потом психических состояний... Было бы даже удивительно услышать от этого нигилизма, отвергшего в корне самое понятия типа что-либо, кроме отрицания и в отношении типов столь высокого порядка, каковому причастны имена. (П.А. Флоренский. Имена //Социологические исследования, 1990, № 3, с. 139).

От этих размышлений общего методологического порядка перейдем к проблеме структурирования тележурналистики. Изучение этой дисциплины непременно должно начинаться с истории телевидения, пусть и совсем недавней, происходившей у многих на глазах. Оно должно начинаться с познания основных вех развития ТВ, с постижения знаковых, смыслообразующих для будущего журналиста явлений и фактов в области телекоммуникации.

Об истории телевидения пишут и говорят зачастую бессистемно, в не какой-либо обобщающей типологии его периодов, основных тенденций развития. Пожалуй, единственным большим событием в последние годы здесь явилась конференция «К вопросу о периодизации истории отечественного телевидения», прошедшая 5 июня 1998 г. в ИПК работников телевидения и радиовещания. На ней была предпринята попытка выработки определенной типологии. Впоследствии были изданы «Очерки истории отечественного телевидения», во многом беллетризованные, но в целом восстанавливающие брешь в историко-культурном осмыслении пути советского, а затем российского телевидения.

Всякая периодизация чрезвычайно сложна и, во многом, относительна в силу разнородности посылок и принципов, выбираемых в качестве отправных, исходных. Что взять за основу определенного исторического отрезка? Каким образом обозначить ту или иную ступень исторического развития? Какие события и процессы являют нам грани перехода от одного временного периода к другому? Этими вопросами сразу же задается исследователь, приступая к своему «летописанию».

Сами понятия «хронология», «хроника», «летопись» ведут свое происхождение от древних текстов, описывающих события определенного временного отрезка, чаще всего – года. Для глубокого анализа хода истории требуется уже большая продолжительность развития (прогресса или регресса) материального и духовного мира.

Такая, чтобы ее можно было расчленить, разъять на отдельные фрагменты, (сегменты, элементы), выявить среди них социально и исторически значимые, которые и можно затем положить в основу дальнейшей микро- и макропериодизации. Но встает следующий вопрос: в чем заключается социальная и историческая значимость того или иного момента истории? И, наконец, – что является критерием прогресса? Эти вопросы должны неизбежно встать и при изучении истории такого уникального социального (технического, политического, нравственного, эстетического, культурного) феномена, как телевидение.

Рассматривая телевидение как выдающееся средство массовой коммуникации (общения людей друг с другом), автор тем самым считает его и феноменом культуры – в том смысле, в котором понимали культуру К. Ясперс и М. Мамардашвили, и поэтому не выделяет телевидение в особый феномен – феномен сугубо технической коммуникации. Поэтому, хотя технический критерий и является одним из главных при рассмотрении путей развития истории и культуры, нами предпринята попытка определить периоды истории отечественного телевидения и исходя из других критериев.

На начальных этапах своего становления телевидение, как немногим ранее радио и кинематограф, характеризовалось прежде всего со стороны своей технической необычности, технического аттракциона. Но, в отличие от кино и радио, стала выделяться его способность передавать на расстояние одновременно с происходящим событием зримое, а затем и озвученное сообщение (озвученную картинку).

Однако в силу неразвитости технической базы, отсутствия социальных причин для востребования заложенных в его диапазоне возможностей, телевидение долго оставалось у нас в стране (в отличие от Запада) «вещью в себе», именно техническим аттракционом, не более того, и поэтому, на наш взгляд, за критерий обозначения начального периода истории ТВ (период технических наработок и пробных передач – вплоть до 50-х годов) надо взять технический критерий. Ведь нельзя же говорить о каком-то культурном и шире – о нравственно-эстетическом воздействии телевидения на человека в эти годы... Таком, к примеру, какое оказала книга сразу же после изобретения книгопечатания.

Разумеется, технический критерий в силу поступательности и динамичности самого технического прогресса, должен присутствовать в работе историка ТВ и в изучении других ступеней его истории. Но там дают о себе знать все новые и новые ипостаси явления «телевидение» – как положительного свойства, так и отрицательного. И хотя техника инициирует, провоцирует и обеспечивает осуществление все новых и новых проектов, во главу угла, думается, надо ставить теперь те культурные, социально-политические, нравственные и эстетические потребности, которые, во многом, и обусловили технические шаги.

Ведь как отмечал М. Хайдеггер в статье «Вопрос о технике», техника – не просто средство для достижения определенной цели. И цель, и технические средства (шире – инструментальность) обусловливают друг друга в сфере причинности. Техника, таким образом, – вид раскрытия «потаенности», «область осуществления истины». Лишь в этом смысле коммуникация (тем более техническая) становится культурой. А сами знания, полученные человеком посредством технических каналов массовой коммуникации с помощью самых новейших систем кодирования и трансляции, становятся культурой тогда, когда они освоены человеком, когда в них есть человеческая мера.

В данном контексте можно вспомнить и слова О. Шпенглера из статьи «Человек и техника»: «…значение техники установимо только исходя из души», «речь идет не о создании инструментов-вещей, а о способе обращения с ними».

И если в первый выделенный нами период истории ТВ (мы бы назвали его «техническим») история телевидения слагается из таких основных эпизодов, как открытие фотоэффекта, изобретение кинескопа, совмещение изображения и звука, первые пробные телепередачи, строительство радио- и телетехнических центров, трансляция достаточно регулярных передач, то второй период (50-60-е годы) надо определять, отталкиваясь уже от социально-политических и духовных факторов, побуждающих и научно-техническую мысль к новым открытиям и разработкам, государство в целом – к выбору «телевизионных» приоритетов в информационной и культурной политике и финансовом их обеспечении. В ряду «центровых», «опорных» событий летописи ТВ здесь уже стоят и ХХ – ХХП съезды, и Всемирный фестиваль молодежи и студентов, и полет Юрия Гагарина, и строительство светлого коммунистического будущего... Значение техники здесь устанавливается исходя от души, от духовного, так как техника раскрывает духовный смысл того времени.

Предвидя возможные возражения и вопросы, автор, тем не менее, назвал бы этот период «романтическим»– в силу его четкой патриотической и жизнеутверждающей знаковости, для выражения и широкого тиражирования которой возникало, пусть и с опозданием на 10-15 лет по сравнению с общим цивилизационным процессом, новое телевидение. Романтический этап истории ТВ был характерен и знаменателен, в первую очередь, тем, что страна (в то время – «могучий Советский Союз») пыталась после длительной политической и культурной изоляции включиться в мировую цивилизацию. Но это было сложно сделать с наших наивно-романтических позиций, тем более, что искренний порыв к осуществлению коммунистических (общественных, а не индивидуальных идеалов) многими на Западе расценивался как посягательство на установленный буржуазный порядок, на самое жизнь западного человека. Но, тем не менее, в эти годы по системе «Интервидение» и «Евровидение» был организован, ряд репортажей и передач, открывших, по сути, западному зрителю нашу страну, вроде получившую ряд демократических свобод и послаблений и хотя бы в этом смысле начавшую приобщаться к мировой цивилизации.

Социализм в этот период продолжал в противоположность демократии иметь материально-содержательный характер, он знал, чего хотел, имел предмет устремления. То есть продолжал обладать теми качествами, о которых писал еще в тридцатых годах Н. Бердяев. Социализм не был безразличен к тому, на что была направлена народная воля, но не всякую народную волю он, говоря словами этого философа, признавал и допускал к изъявлению... Социализм претендовал на знание истины, и потому он не отдавал решения вопроса об истине механическому большинству голосов. У социализма были не скомпрометированные ценности, духовные знаки и символы, продолжающиеся традиции, усиленные отзвуками победной войны. На фоне дарования некоторых свобод «изъявления народной воли», как бы случайно, само собой (но ничего нет в мире случайного) возникшей технической возможности этого «массового изъявления» впервые возник в обществе феномен «ТВ-присутствия», «ТВ-наблюдения» «ТВ-участия в событии». Отсюда – оглушительный успех первых прямых передач «Эстафета новостей», «КВН», «Голубой огонек», образовательных и культурно-просветительных передач, первых телефильмов, отошедших от схем и штампов литературного и киноклассицизма периода культа личности

В следующий период истории нашего ТВ я бы выделил годы 70-е и 80-е. С романтизмом было покончено и в результате борьбы с инакомыслием, в том числе военными средствами (Чехословакия) и вследствие набиравшего силу нового, но более сглаженного, чем старый, культа личности и всего круга связанных с ним явлений. На сцену выступила реальность «реального социализма» – с его определяющими, решающими и завершающими годами пятилеток, сменявшими один другого починами, лозунгами международной разрядки и интернациональной помощи. Насколько реален был этот социализм, станет ясно позднее, но большинство «новой исторической общности» верило в его постройку и не подозревало о будущей перестройке. Философы предвидели ее. Французский политолог Режи Дебре (в 80-х годах – советник президента Ф. Миттерана) еще в 1984 г. писал о предстоящем крахе коммунизма и развале СССР. Свое заключение он делал на понимании отсталости материальных сил СССР – времен первой индустриальной, а не третьей – компьютерной революции и на явлении утраты Советским Союзом конкурентоспособности в области производства символов. То есть страна перестала производить в достаточном количестве песни, фильмы, литературные и музыкальные произведения, звезд кино, моды и т. д., несущие в себе прежние идеи коллективизма и братства, простодушия и непосредственности, душевной чистоты и скромности.

Но прежде чем наступило это время осознания тупика – сначала философами и широко мыслящей интеллигенцией, потом – все более широкими слоями, в истории телевидения проходили свои события. Многие из них носили революционный для того времени характер. Не будем здесь перечислять все технические свершения, которые произошли в этот период, они со всей полнотой описаны в монографии В.В. Егорова «Телевидение и власть», во многих других работах и статьях. Важно одно: телевидение, вещающее из Москвы, действительно стало Центральным. Его главенствующая роль проявлялась, так сказать, тотально – во всеобъемлющем охвате телевещанием огромной страны с использованием приемо-передающих станций систем «Орбита» и «Экран», передатчиков республиканских и местных студий.

Тотальность, неотвратимость телесигнала и переданного по нему сообщения тем более приветствовалась в регионах, когда собственная областная или республиканская студия включалась в общесоюзный эфир. Именно с конца 60-х годов Центральное телевидение стало организовывать общесоюзные телевизионные «переклички» – предтечи прямых межконтинентальных мостов перестроечных лет. Регулярными стали совместные с республиками и регионами или же организованные в рамках совместных рубрик и программ передачи на экономические, политические, молодежные темы, передачи для различных слоев и категорий телезрителей, различные смотры и фестивали народного творчества. Телевидение объединяло страну духовно – в ее действительно существующей реальности единого Союза. Передачи цикла «От всей души», «Сельский час», «Кинопанорама» смотрела вся страна. И этот период можно было бы для дальнейших более подробных исследований истории отечественного ТВ обозначить как реалистическийпериод.

Но, как уже отмечалось, на смену этой символике и знаковости в силу многих социально-политических причин, на которых здесь не место останавливаться, шла другая, в основе которой были индивидуализм, прагматизм, культ силы и предприимчивости. Те элементы культуры, которые создавались десятилетиями, исчезали в процессе навязывания американской идентичности, чуждых знаков и символов, захвативших к этому времени мировое информационное пространство.

В этот современный период, начавшийся после распада СССР и вычленения из него России, коммерциализации всей системы бывшего Центрального и регионального телевидения, происходит обратный процесс распространения идей, воплощенных во впечатлительные, заманчивые знаки и символы. Если в 50-е годы, на волне победы СССР над фашизмом Америка нервно воспринимала, как пишет А. Дж. Тойнби «духовное орудие пропагандистской машины СССР» (Тойнби А. Дж. Цивилизация перед судом истории. М. – СПб., 1995, с. 31), то через 40 лет сам Союз распался под воздействием духовного орудия аналогичной американской машины, скомпрометировав свои старые идеи и ценности, символы и лозунги, и не найдя новые. Период развития отечественного ТВ после 1991 г. по прошествии ряда лет можно, как представляется, назвать «эклектическим».Эклектикос – выбирающий. Новорусское телевидение выбрало многие модели американизированного телезрелища, так же как вся страна – модель западной демократии с культом свободного человека, охраняемого законом. На нашей почве, где древо законности и правопорядка дает только первые побеги, как телезрелище, так и демократия в целом, предстают в весьма эклектичной форме, сочетая в себе советские, зачастую и партийные традиции с образцами самой безответственной свободы.

Ю.Р. Рощин,