Введение. «Впервой половине XVIII в

«Впервой половине XVIII в. в Англии царило нравственное запустение». С замечанием Гарольда Николсона большинство сегодняшних историков в основном согласны. Более взвешенный подход недавних исследований к этому периоду и заметная снисхо­дительность к его порокам мало что меняют в общей мрачной кар­тине. Разумеется, всегда нелегко судить о характере предыдущей эпохи и желательно избегать слишком широких обобщений - но все же вряд ли можно серьезно сомневаться в том, что нация оказа­лась на грани нравственного распада. По словам Невилла Уильям­са, именно эта катастрофическая ситуация побудила Джона Уэсли в 1739 г. «сделать жизненно важный выбор и стать странствующим проповедником».

Традиционно считается, что Англия XVIII в. до некоторой сте­пени оправилась от крайнего вольнодумства эпохи Реставрации.

Однако есть немало свидетельств того, что, по крайней мере, в на­чале века инерция еще была сильна. Тогдашние пороки выставля­лись на всеобщее обозрение; пороками кичились, ибо, по замеча­нию каноника Эллиота-Бинса, лицемерие не входило в их число. Первые два монарха из Ганноверской династии были известными распутниками. Занимавший в течение двадцати лет (1722—1742) пост премьер-министра сэр Роберт Уолпол открыто сожительство­вал со своей любовницей Марией Скеллет, которую он поселил в Олд-лодж (Ричмонд-парк)⁴. Лорд Честерфилд в письмах к сыну Филипу наставлял его в умении обольщать, без чего не мыслилось изысканное воспитание'. Леди Мэри Уортли Монтегю заявила, что в обществе «брак высмеивается и нашими юными дамами, и моло­дыми людьми; иначе говоря, представители обоих полов полагают его обременительным, и распутство считается для женщины столь же благопристойным деянием, как и для знатного господина».

Преобладающая в обществе моральная распущенность проявля­лась и одновременно поощрялась в череде модных в то время увесе­лений. В «теперешнем небывалом разврате на сцене» признавался даже такой светский лев, как лорд Харви. Джозеф Аддисон в нача­ле века писал в «Спектэйторе»: «Одна из самых непостижимых загадок нашей эпохи состоит в том, что непристойность нашего те­атра вызывает такое сожаление, так успешно разоблачается и что одновременно так мало делается для ее искоренения... Остается на­деяться, что в один прекрасный день мы получим возможность ограничить разврат в театре и внести тем самым свой вклад в укре­пление морали и исправление нравов... Правда такова, что воспи­танный господин на английской сцене — это человек, близко знаю­щий чужих жен и безразличный к своей собственной; а прекрасная дама — это чаще всего смесь веселости с вероломством». Правда, позже Дэвид Гаррик отважно попытался изменить положение, но добился небольших успехов: многие театралы предпочитали мерз­кую непристойность времен Реставрации. Модные светские и под­писные балы отличались бесстыдной чувственностью. «Шампан­ское, игра в кости, музыка и супруга вашего соседа» — гласила над­пись на одном из пригласительных билетов. На королевском при­еме фрейлина, изображавшая Ифигению, была «до такой степени обнажена, что ее могли принять за Андромеду».

Не меньший упадок царил и в литературных вкусах тогдашней публики. Печально знаменитое издательство «Минерва пресс» с готовностью шло навстречу читателям, желавшим приятно пощеко­тать себе нервы. В одной из своих статей в «Эдинбург ревью» лорд Джеффри сокрушался о прошедших годах: «Никакой хлам и чепуха не могут так осрамить периодическую печать любой страны, как са­мые обыкновенные романы, заполонившие библиотеки... Продук­ция нашего рынка романов в своей низости превосходит все мыс­лимые границы, присвоив себе имя целого раздела литературы, и таким образом разлагая его и утягивая на дно».

Между тем нация оказалась в двойной западне — алкоголизма и азартных игр. Ни один общественный класс не обладал иммуните­том против необузданного пьянства. Среди ранних произведений Джорджа Граббе встречается сатира, в которой автор описывает не­воздержанность представителей всех слоев общества — от «ослепи­тельного пэра» до «неприметного пенсионера», не исключая «мало­речивого епископа», «покладистого капеллана» и «компанейского викария». Согласно У.Е.Х. Леки, страсть к поглощению джина охватила массу населения около 1724 г. и «распространялась со скоростью и мощью эпидемии», пока «окончательно не укорени­лась в народе». Такую же всепоглощающую страсть вызывали азартные игры. Публичные игорные дома получили официальные лицензии. Заведения в избытке обеспечивались оборудованием для «фараона», «бассетта», «ломбера», игры в кости и прочих игр. В два вестминстерских прихода было поставлено не менее двухсот девя­носто шести столов лишь для одной модной игры. Все классы об­щества, от членов королевской семьи до городских подмастерьев, оказались втянутыми в стремительный поток, с катастрофически­ми последствиями не только для их кошельков, но и для нравствен­ных устоев. Как заметил сэр Джордж Отто Тревельян, «общество в те дни превратилось в одно большое казино»¹³. Говорили, что, еще не достигнув двадцатичетырехлетнего возраста, Чарльз Джеймс Фокс задолжал еврейским ростовщикам сто тысяч фунтов, про­играв деньги в карты и кости. Гораций Уолпол с сожалением кон­статировал, что игра в «Ольмеке», который превзошел «Уайт» в со­перничестве за звание первого клуба, «достойна краха империи или, если хотите, Английской республики. Молодые люди этого ве­ка теряют здесь по пять, десять, пятнадцать тысяч фунтов за ве­чер». Дела пошли еще хуже, когда правительство, эксплуатируя и подогревая всеобщую страсть к игре, стало проводить государ­ственные лотереи.

Нравственный упадок нации усугубляло широкое распростра­нение жестоких и низких спортивных зрелищ (если их можно тако­выми назвать) — петушиных и собачьих боев, метания петухов, гу­синых бегов, травли собаками быков и барсуков. В то же время ста­тистика жестоких преступлений росла с угрожающей скоростью. Казни через повешение стали уж очень частыми, и д-р Джонсон с иронией опасался, хватит ли морскому флоту веревок. Официаль­ных полицейских структур еще не существовало, и многие престу­пления оставались безнаказанными. Тюрьмы были переполнены, и преступники скорее ожесточались, чем становились на путь ис­правления. Банды юных грабителей фланировали по городским улицам, устраивая стычки между собой и нападая на беззащитных граждан. Учрежденный Палатой лордов комитет «по исследованию причин богохульства и вопиющего падения нравов» обнаружил клуб, члены которого были известны под названием «проклинателей». Они приносили обеты дьяволу, возносили ему богохульные молитвы, пили за его здоровье.

Всеобщий и очень тревожный нравственный упадок стал след­ствием полного безразличия к требованиям христианской религии. Как заметил Леки, «религиозная апатия нависла над Англией». Живое христианство превратилось в большую редкость; подавляю­щая часть населения отказывалась придавать ему какое-либо зна­чение. Некоторые, разумеется, продолжали соблюдать то, что фи­лософ Иммануил Кант называл «придворной религией», но ни­чтожно мало людей переживали ослепительную реальность личной встречи с Христом. «Полагаю, что не ошибусь, — писал Свифт в своем «Проекте упрочения религии», — если скажу, что лишь один из ста, будь он представитель высокородной знати или худосочных дворян, поступает согласно религиозным устоям. Подавляющее большинство целиком отвергает эти устои и при малейшей воз­можности с готовностью признается в неверии в какое бы то ни бы­ло откровение. Не лучше дело обстоит и среди черни, особенно в больших городах...»

Незадолго до своей кончины в 1708 г. Уильям Беверидж, епи­скоп Сент-Асафский, сожалел, что «вероучение и религиозные предписания повсюду в запустении и разорении» и что «к нашему стыду так мало христианства обнаруживается среди самих христи­ан»²⁰. В 1722 г. Даниель Дефо завил, что «ни одна эпоха, со времени основания и возрастания в мире христианской Церкви, несравни­ма с нашей в открытом провозглашении атеизма, богохульстве и ересях». В 1729 г. Джон Байром, автор религиозных гимнов и пио­нер стенографии, сказал своей сестре Фиби, что он только что ку­пил «Серьезный призыв» Уильяма Ло, но «сейчас и мистер Ло, и христианская религия, и все тому подобное очень уж непопуляр­ны». В 1738 г. Джордж Беркли, епископ Клуайнский, заявил, что вера и нравственность в Британии упали «до уровня, немыслимого для христианской страны»; в том же году епископ Оксфордский Томас Секерт сокрушался, что «в силу многообразных несчастли­вых обстоятельств отличительной чертой нашего века становится открытое и подчеркнутое неуважение к религии». В 1751 г. епи­скоп Бристольский Джозеф Батлер, автор знаменитой «Аналогии религии», писал, что общество «по существу, за ничто, но против всего доброго и святого». В 1753 г. известный член Парламента Джон Барнард, которого престарелый Питт величал «великим об­щинником» (позже так называли самого Питта), выразил сожале­ние в связи с тем фактом, что «сейчас, похоже, стало модным заяв­лять о своей непринадлежности ни к какой религии».

Даже если согласиться с д-ром Роландом Н. Стромбергом, что «свидетельства идеалистов, страстных либо разочарованных, сле­дует воспринимать достаточно скептически», вряд ли мы можем игнорировать весь этот хор недовольных голосов²⁶. Даже если мы чрезмерно сгущаем мрак ночи перед рассветом возрождения, наш вывод будет справедливым: Уэсли появился на сцене в тот момент, когда вера и нравственность в Англии упали до небывало низкого уровня. Значительная часть ответственности за такое положение, безусловно, следует возложить на саму Церковь. Но какие бы упре­ки мы не относили к церкви времен Ганноверов, вряд ли ей можно приписывать определяющую роль в безбожии и упадке эпохи. Последние изыскания показывают, что англиканство XVIII в. (осо­бенно среда епископата) не предстает в столь уж мрачном свете, как его некогда изображали. Впрочем, то, что церковь не ответила на вызов времени положительными, подвижническими делами, — безрадостное и достаточно неприятное обстоятельство, которое никакие казуистические оправдания не смогут отменить. «Легко преувеличивать безразличие государственной церкви в XVIII в., — пишет д-р Дороти Маршалл, - но и церковью мучеников ее не на­зовешь, если не брать в расчет неприсягателей». Церковью пропо­ведников ее тоже нельзя назвать.

«Безразличие мирян, — полагал д-р Кэмпбелл Морган, — в нема­лой степени вызвано равнодушием церковных кафедр». В этом и заключалась основная беда церкви времен ганноверских монархов. Политика Уолпола — quieta non movere (лат. «не трогать того, что покоится») — оказала соответствующее влияние на духовенство. Образцовым проповедником считался архиепископ Тиллотсон. Религиозного экстаза, в любом его проявлении, следовало всяче­ски избегать. Например, сэр Лесли Стивен дает такую характери­стику самому известному проповеднику того времени Гуго Блэру из Эдинбурга: «Безликий болтун, пережевывающий общеизвест­ные истины. Когда его слушали, создавалось впечатление, что жи­вой человек исчез, остались лишь парик с мантией». Не лучшего мнения о священниках и Оливер Голдсмит: «Проповеди обычно тягучи, монотонны, невыразительны, и произносят их с отсутству­ющим видом. Кажется, стоит безмятежному проповеднику при­поднять голову, и он обнаружит, что аудитория, вместо того, чтобы пробудиться и покаяться, мирно почивает под его заученные и вы­мученные словесные построения».

Еще более серьезным недостатком тогдашней церкви было отчет­ливое недоверие к теологии. Опирающаяся на Библию вероучитель­ная проповедь не пользовалась популярностью. В цене было тепло­хладное безобидное морализаторство. Как писал д-р Дж. Х. Пламб, «зло и вина, грех и искупление, личная драма человека и религиоз­ный призыв - все это оказалось забыто или стало умозрительным. Учение церкви подменялось жизнерадостным оптимизмом полити­ков. Не было религии, которая обращалась бы к людям, живущим жалкой и отвратительной жизнью в охваченных болезнями трущобах новых городов и шахтерских деревушек. Люди нуждались в открове­нии и спасении». Диссентеры заслуживали порицания лишь не­многим меньше, чем Англиканская церковь.

Людям предлагали голую мораль, не связанную с евангельскими истинами христианской веры — единственной, которая способна наполнить жизнь моралью. На паству она оказывала столь вопию­ще малое влияние, что нация оказалась перед угрозой полного нравственного краха. «Мы так долго проповедовали мораль, — со­крушался Томас Джонс из Саутуарка, - что почти растеряли вся­кую мораль; и морализаторство сделало наш народ таким амораль­ным, что для людей уже нет границ греха, которых они не боялись бы преступить».

Если мы попытаемся проследить истоки нравственного упадка в XVIII в., то за безразличием народа и беспомощностью церкви об­наружим его исходную и решающую причину. Принято считать, что XVIII в. был веком стабильности во всем том, что касалось са­мих основ христианства. Даже споры с деистами послужили скорее укреплению Евангелия — все те, кто осмелился отрицать богоот­кровенный характер вероучения, были убедительно посрамлены. Но уже становится ясно, что в некотором смысле победа оказалась пирровой. Несмотря на очевидный триумф правоверия, не обо­шлось без серьезных потерь; по замечанию каноника Эллиота-Бинса, «потребовалось долгое время, чтобы это понять - ведь по­сле такой войны списки потерь не публикуются».

Перед лицом побежденного деизма правоверие, по словам Стромберга, «поставило на разум»³⁶. Какое-то время казалось, что изобретательно-интеллектуальная защита веры принесла ощути­мые дивиденды, однако вскоре стало ясно, что покорно согласив­шись с чисто рационалистическим подходом, противники деизма фактически уступили в главном. В результате вся конструкция от­кровения постепенно развалилась. Потребовалось целое столетие, чтобы в полной мере оценить ущерб; но было слишком поздно. Впрочем, еще во времена Уэсли основания христианства стали все в большей мере подвергать сомнениям, и начало процессу демифо­логизации было положено. По словам д-ра В.Х.Х. Грина, «в хри­стианстве надлежало видеть не ‘таинственное’ и ‘чудесное’, а рационально-человеческое. Те, кто высказывал подобные взгляды, обычно отличались весьма средними интеллектуальными способ­ностями; в итоге они довели христианское вероучение до абсурда. Из системы догматов оно превратилось в моральный кодекс, Осно­ватель же христианства стал не Спасителем и Избавителем, а про­сто хорошим человеком»³⁷. Таким образом, упадок веры и нрав­ственности в первой половине XVIII в. обуславливался незаметным крушением христианских основ.

Именно на этом фоне следует оценивать евангелизаторскую де­ятельность Джона Уэсли. Ему предстояло решить самые разные за­дачи. Только лишь заклеймить грехи своей эпохи было явно недо­статочно. Сухое морализаторство тогдашних церковных кафедр должно было уступить место страстному провозвестию евангель­ской истины, доступному людям, и свободному от церковных Условностей. «Уэсли не тратил времени на сетования о тогдашних пороках, — пишет Ричард Пайк, — он обрушивался на них, призы­вая к покаянию и обращению. Он знал, что единственная надежда растленной души — новое рождение». Более того, Уэсли, в проти­вовес волне рационалистического скептицизма, решительно вер­нулся к тем фундаментальным и сверхъестественным реалиям Евангелия, которые, ни в коей мере не противореча разуму, не вме­щаются в его рамки.

Теперь обратимся к истории евангелизаторской деятельности Джона Уэсли. Отметим только, что внимание, уделяемое этой вы­дающейся личности, не должно создавать впечатления, что Уэсли был тогда единственным орудием религиозного пробуждения. Как проницательно заметил д-р Джон Уэлш, «упрощенная хронология создает стереотип всего религиозного Возрождения, как цепной реакции, последовавшей за олдерсгейтским опытом, а Джона Уэс­ли изображает одиноким Моисеем, ударяющим по скале закаме­невшего англиканства, чтобы из нее мгновенно хлынул поток». В частности, не следует преуменьшать столь же важную роль Джорджа Уайтфилда. Однако в этой книге рассказывается о Уэсли и, вполне естественно, основное внимание будет сосредоточено именно на нем.