Дневник 1:467

Только начиная с 1725 г. появляются признаки того, что отноше­ние Джона Уэсли к христианской вере стало по-настоящему искренним. Раньше он, так сказать, изображал из себя верующего, чему его успешно научили в Эпворте. За время обучения в школе и до окончания университета он не слишком глубоко осознавал свое призвание. Но по мере того, как приближался момент рукоположе­ния, духовные поиски Уэсли обретали все большую основатель­ность. Эти поиски заняли у него ровно тринадцать лет. Здесь было все — повороты и зигзаги, взлеты и падения. Путь Уэсли не назо­вешь прямой дорогой паломника. Но в итоге он получил живой опыт спасительной веры: в противном случае он никогда бы не смог взяться за дело миссионерства. Прежде чем предлагать Христа другим, он должен был встретить Его сам.

Уэсли неоднократно предавайся размышлениям о собственном пути христианина, но самое важное и подробное из свидетельств содержится в его «Дневнике». Оно было записано непосредственно перед рассказом о евангельском обращении, что уже само по себе подтверждает ту решающую роль, которую отводил Уэсли этому со­бытию. Уэсли отдает дань влиянию дома, где получил «строгое вос­питание и заботливые наставления»'. И все же он старался испол­нять лишь внешние обязанности, налагаемые на христианина, не вникая в суть вещей. Несомненно, все христианское впечатляло его, но не захватывало душу. По собственному признанию, он оправдывался не слепотой, а нерадивостью. «Все, что мне говорили о внутреннем послушании и святости, я не понимал и не запоми­нал, так что я точно был несведущ в истинном значении закона, равно как и в Евангелии Христовом».

Мы уже приводили впечатления Уэсли о годах, проведенных в Чартерхаусе. Свободный от строгих правил эпвортского дома, он стал беззаботно относиться даже к соблюдению внешних обязан­ностей. Тем не менее, он продолжал читать Библию, ходил в цер­ковь и молился. Уэсли рассчитывал, что спасется хотя бы потому, что он не такой плохой, как другие. Лучшее, что можно было тогда сказать о нем, по собственным его словам - что он «пока еще со­хранял привязанность к религии». За первые пять лет в Оксфорде ничего толком не изменилось: «Я по-прежнему молился на публике и в уединении, прочел, наряду с Писанием, несколько других рели­гиозных книг, прежде всего комментарии к Новому Завету. Но все это очень мало относилось к понятию внутренней святости; мало того, я привычно предавался, обычно с превеликим удовольствием, тем или иным известным грехам — разумеется, с перерывами и не­долгой внутренней борьбой, особенно перед причастием Святых тайн, к которому мне надлежало подходить трижды в год, и после него. Не могу с уверенностью сказать, за счет чего я рассчитывал спастись, когда постоянно грешил даже против того малого света, что был во мне — разве что за счет мимолетных порывов, в которых многие богословы усматривают покаяние». Знакомство с оксфорд­скими дневниками убеждает, что в тот период он не только умно­жал знания, особенно в светских науках, но и участвовал в обще­ственной жизни университета. Он никоим образом не относился к ученым-затворникам, а искушения, о которых он упоминает, были уделом не только сверхчувственных пуристов.

Как справедливо утверждает каноник Овертон, 1725 г. стал пе­реломным в духовной одиссее Уэсли. Готовя себя к рукоположе­нию, он был больше открыт побуждению Духа, чем когда-либо раньше. Таким образом, Бог завладел им и шаг за шагом прибли­жал к полноте христианского опыта. Как пишет Уэсли, благодаря встрече с «верующим другом», чье имя он не раскрывает, «я пол­ностью изменил свой быт и со всем пылом отдался новой жизни. Час-два в день я посвящал молитвенному уединению. Я причащал­ся каждую неделю и остерегался всякого греха — словом либо де­лом. Я искал внутренней святости и молился о ее обретении. ‘Делая столько хорошего’ и ‘живя так праведно’, я был добрым христиани­ном — уж в этом я точно не сомневался». Отметим иронию, кото­рой окрашена последняя фраза.

Но Овертон все равно старается защитить Уэсли от него самого. «Даже если верить в реальность и необходимость позднейших из­менений, разве можно отрицать, что с этого самого момента и до конца своей долгой жизни Джон Уэсли жил святой и благочестивой жизнью, ища единственно славы Божьей, покоя для собственной души и благополучия для своих собратьев?» Это абсолютная прав­да, с которой нельзя не согласиться. Овертон добавляет: «Если это не добрый христианин, то кто же тогда?» Однако сам Уэсли стре­мился обрести нечто большее, и 1725 г. положил начало тому, что Августин называл «не пешим странствованием», — странствовани­ем, конечной целью которого становится знание Бога.

Письмо матери с самого начала вывело Уэсли на правильный путь. 23 февраля 1735 г. она написала сыну, сообщившему о своем намерении, что для рукоположения требуется соответствующий христианский опыт: «Перемены в твоем характере вызвали у меня немало размышлений. Я надеюсь (будучи сама по натуре сангвини­ком), что через действие Духа Святого Бог отвратит тебя от чув­ственных наслаждений, тем самым подготовив и расположив к большей серьезности и сдержанности, как то подобает более вдум­чивой и духовной натуре. Случись так, сумеешь воспитать в себе та­кие черты — твое счастье. Тогда ты всерьез сможешь сделать рели­гию делом своей жизни. В конце концов, это единственно важная вещь; все остальное, в плане жизненных целей, более или менее не­существенно. Я всем сердцем желаю тебе серьезно проверить, жи­вешь ли ты осознанным ожиданием спасения. Иначе говоря, пре­бываешь ли ты в вере и покаянии или нет — как тебе известно, это условия евангельского завета, которые мы на себя принимаем. Если да, то сама радость такого знания с лихвой вознаградит тебя за муки; если же нет, то у тебя будут более резонные основания для слез, чем мы находим в трагедиях». Именно подобной уверенно­сти недоставало Уэсли; он ее обретет, только пережив подлинные духовные страдания. В драматической истории его спасения три­умфу предшествовала трагедия.

Бог нередко открывается людям через их увлечения. Уэсли был образованным и страстным книгочеем. Начав целенаправленное изучение теологии, он нашел для себя трех авторов, которые позже окажут на него решающее влияние. Но прежде чем мы будем о них говорить, обратим внимание на круг чтения Уэсли в контексте за­хватившего его религиозного чувства. Стремясь обрести внутрен­нюю святость, Уэсли стал руководствоваться строгими правилами, как в жизни, так и в своих занятиях. В результате он и досуг прости­лись друг с другом, по его же собственному выражению¹². Тогда он узнал пользу раннего пробуждения и отныне редко вставал позже четырех часов утра. «Я весь в делах, — писал он матери, — но нашел способ, как писать, не тратя дополнительного времени. Надо про­сто вставать на час раньше и ложиться на час позже. И то, и другое особых неудобств не доставляет». В проповеди «Как спасти время» Уэсли детальнейшим образом разбирает, как ему удалось добиться минимальных затрат времени на сон. Одно из таинственных вы­сказываний, на которые то и дело натыкаешься в лабиринтах его дневников, гласит: «бездействие убивает».

В рамках столь жесткого распорядка дня Уэсли разработал план занятий, которому он самоотверженно старался следовать. План производит ошеломляющее впечатление. Понедельник и вторник посвящались греческой и римской истории и литературе; среда - логике и этике; четверг — еврейскому и арабскому языкам; пятни­ца — метафизике и натурфилософии, суббота — риторическим и по­этическим упражнениям, воскресенье - богословию. В дополне­ние к этой впечатляющей программе, он ухитрялся находить время для изучения французского, знакомства с математикой и экспери­ментов по оптике.

В воскресных занятиях по богословию Уэсли отдавал предпо­чтение отцам Церкви. В списке прочитанной им литературы мы на­ходим «Specilegium SS. Patrum» Иоганна Эрнста Граббе, впервые опубликованную в 2-х тт. в 1698—1699 гг., «Апостольские послания и Св. Отцы» Уильяма Уэйка (1698), «Апологии Юстина Мученика, Тертуллиана и Минупия Феликса» Уильяма Ривса (1716), «Раннее христианство» Уильяма Кейва (1672); по названию последней кни­_ги Уэсли получил свое прозвище у некоторых друзей¹⁷. Патриоти­ческие штудии Уэсли поощрял Джон Клейтон из Брейзноус-колледжа, член «клуба святых». Он был весьма компетентным ученым, хотя, как указывает Грин, порой его энтузиазм в отношении отцов Церкви носил некритический характер. Очевидно, Уэсли обращал­ся за советами к Клейтону и после того, как тот покинул колледж и стал капелланом университетской церкви в Манчестере. В ответ Клейтон рекомендовал сочинения апостольских отцов в издании Котелье - как наилучшем для начинающих «читать древних».

Всю свою жизнь Уэсли высоко почитал патристику; она состав­ляла важный элемент в интеллектуальном багаже, которым опери­ровал Уэсли-христианин. Позже к нему пришло более ясное пони­мание того, что регулирующим критерием должно стать Писание - только оно способно служить тем ориентиром, в свете которого следует подходить ко всей прочей христианской литературе. Вместе с тем, он никогда не переставал обращаться к этой библей­ски заданной традиции. «С детства меня учили любить и почитать прежде всего Писание, как слово Божье, — писал он уже в декабре 1789 г., — а за ним ценить и ранних отцов, писателей первых трех веков. Уже вслед за ранней Церковью я оценил собственную, Анг­ликанскую церковь...» Небольшой трактат, откуда взяты эти сло­ва, ясно свидетельствует, что взгляды Уэсли за прошедшее время не изменились.

Если же нас интересует вопрос, каким образом Уэсли укреплял­ся в благодати, обращает на себя внимание прежде всего то обстоя­тельство, что именно в творениях отцов Церкви он познакомился с нормативным учением классической теологии об освящении. По словам проф. Аутлера, благодаря интересу к Макарию Египетскому и Ефрему Сирину, Уэсли познакомился с взрастившей их визан­тийской духовностью. «Его восхищало их учение о ‘совершенстве’ (telei,wsij) как цели (skopoj), к которой стремится христианин в этой жизни. Идея ‘совершенства’ как процесса, а не как состояния, сформировала у него духовное видение, вполне отличное как от статического перфекционизма тогдашней католической церковной теологии, так и от статического квиетизма тех протестантов и като­ликов, которых он называл ‘мистическими писателями’. ‘Христи­анский гностик’ Климента Александрийского стал для Уэсли об­разцом идеального христианина. Таким образом, древневосточная традиция святости как упорядоченной любви соединилась в сознании Уэсли с англиканской традицией святости как возвышающей любви и впоследствии активно им развивалась — что он, в конеч­ном итоге, посчитал главным своим достижением». Широкая на­читанность Уэсли в патристике не только помогла ему сформули­ровать концепцию святости в теоретически систематизированном виде; достижение святости стало его личным делом.

Прежде чем назвать трех теологов, которые оказали на Уэсли наиболее значительное влияние, бросим беглый взгляд на оставшу­юся часть списка изученной им литературы. В разделе собственно те­ологическом мы обнаруживаем работы карлинианских богословов, авторов-неприсягателей и более поздних полемистов-антидеистов. Привлекал его и жанр христианской биографии, что также сыграло свою роль — он все больше задумывался о своей миссии в мире. Среди прочих биографий он прочел повествование Дж.Б. Сен-Жюра о графе Жан-Батисте де Рента, записавшем завет с Христом соб­ственной кровью, жизнеописание испанско-мексиканского отшель­ника Грегори Лопеса, которое составил Франсиско Лоса, мемуары Томаса Хэлибёртона - шотландского пресвитерианина, чьи работы Уэсли и Уайтфилд впоследствии рекомендовали своим ученикам, историю Амброза Бонвика — неприсягателя и кембриджского сту­дента, которого смерть застигла за чтением. Все эти примеры неиз­бежно должны были разжигать воображение Уэсли и бередить его совесть.

Из духовных книг Уэсли прочитал «Брань духовную» Лоренцо Скуполи (1666), в английском переводе, выполненном бенедик­тинцем Хуаном де Кастанисой. Это была одна из любимых книг его матери, рассказывавшая о призыве к христианскому совершенству, которое проистекает исключительно от Бога. Совершенство «есть не что иное, как знание божественной доброты и величия, а также нашей никчемности и склонности ко злу»²⁵. Кроме того, Уэсли упо­минает «О благочестивой жизни» Франциска Сальского (1608), «Сборник размышлений и молитв» Натаниэля Спинкса (1717), «Трактаты о духовности» Питера Хейлина (1681), «Жизнь Бога в че­ловеческой душе» Генри Скугала (1677).

В трактате «Простой рассказ о христианском совершенстве» Уэсли отметил духовные сочинения, которые помогли ему в период неопределенности и мучительных поисков святости. Первой была книга Джереми Тейлора «Жить в святости и умереть в святости», которую он прочел в 1725 г. «Несколько разделов этой книги произвели на меня необычайное впечатление — особенно раздел, по­священный чистоте помыслов, и я сразу же решил посвятить Богу всю свою жизнь, все мысли, слова и поступки. Я был твердо убеж­ден, что нет половинчатого решения: нужно всю жизнь, во всех ее проявлениях принести в жертву либо Богу, либо самому себе, т.е. по сути дьяволу».

В письме к матери от 18 июня 1725 г. Уэсли делится с ней сооб­ражениями о прочитанном. Ему явно близки мысли епископа Тейлора о смирении и покаянии. Любопытно, что уже тогда он вы­казывает сомнение в словах Тейлора об уверенности в спасении: «Простил ли нас Бог или нет, мы не знаем; стало быть, сожалейте о всяком содеянном грехе». Уэсли отказался принять этот тезис: «Если у нас нет никакой уверенности в том, спасены ли мы, то это хороший повод пребывать всякое мгновение не в радости, а в стра­хе и трепете. Тогда в этой жизни МЫ, вне всякого сомнения, самые несчастные из людей. Боже, освободи нас от столь ужасных ожида­ний!» Уэсли, по крайней мере, знал, чего хотел, даже если в то вре­мя он еще не нашел своего пути.

В другом письме к матери, от 29 июля 1725 г., Уэсли подвел ито­ги обсуждению знаменитого труда Тейлора. В свете его последую­щего опыта в высшей степени показательны рассуждения о вере. Он понимает веру как «согласие со всякой истиной, опирающейся на рациональные основания». Иначе говоря, он не мог категори­чески заявить, что во что-то верит, пока не приходил к этому логи­ческим путем. Именно такие представления о вере были у него в начале его духовных поисков. Сохранив убежденность в том, что вера должна покоиться на основании, не чуждом разуму, Уэсли еще не осознал, что оправдывающая вера выходит далеко за рамки согласия с верным суждением. Однако его последующая аргумен­тация не нуждается в коррективах: «Я называю веру согласием со всякой истиной, опирающейся на рациональные основания, по­скольку полагаю божественное свидетельство самым разумным из всех возможных свидетельств. Вера во всем ее объеме должна обя­зательно подлежать разумному осмыслению. Бог есть истина — следовательно, истинно и то, что Он говорит. Он сказал это — зна­чит, это истина. Если кто-то приведет мне более разумные доводы, я готов принять их; но до этого было бы неразумно менять свое мнение». С точки зрения апологетики, такое рассуждение без­упречно.

Вторая духовная книга, которую упомянул Уэсли в «Простом рассказе о христианском совершенстве» — это труд Фомы Кемпийского «О подражании Христу», который Уэсли определяет как «об­разец для христианина». Первое знакомство с этой книгой он от­носит к 1726 г., но, по всей видимости, спустя полвека с лишним память немного его подвела. Из его дневников и переписки с мате­рью явственно следует, что Фому Кемпийского он прочел уже в 1725 г. «Природа и объем внутренней веры, религии души, высве­тились для меня с такой силой, как никогда ранее, - признается он. - Я понял, что даже отдав Богу всю жизнь (если допустить, что это возможно сделать, не предпринимая никаких последующих шагов), я ничего не выиграю, пока не предам Ему душу, да, всю ду­шу без остатка. Я увидел ту ‘простоту помышлений’ и чистоту вле­чений, единый замысел во всех наших словах и делах, единое же­лание, которому подчиняются все наши чувства, и, конечно же, ‘крылья души’, без которых она никогда не достигла бы вершины Божьей».

В «Дневнике» Уэсли отозвался о «Подражании Христу», как о важной вехе на его духовном пути. Он был уверен, что само прови­дение Божье привело его к этой книге. Благодаря ей он осознал, что «истинная вера запечатлена в душе, и что закон Божий распростра­няется на все наши помыслы, равно как на слова и дела». Хотя Уэсли признавался, что Фома Кемпийский слишком суров, чтобы любить его, все же он «нередко испытывал блаженство при чтении, ранее мне совершенно чуждое». Своими чувствами он поделился с матерью. Той пришлось признаться, что она не читала Фому Кемпийского, но склонна согласиться с сыном, если только в кни­ге действительно содержится мысль о том, что Бог не желает счас­тья своим творениям. Как заметил Пьет, Джону нелегко было при­вести соответствующие места из книги, ибо не все толковали ее по­добным образом³⁶. Конечно, Фома предостерегал против любых ра­достей, обретаемых вне Христа, но и при всей своей средневековой строгости не был чужд вещам, которые Уэсли, по-видимому, не за­метил. Сэмюэль дополнил отцовским вердиктом сомнения Сюзан­ны: «Что до моего друга и старинного спутника (т.е. Фомы Кем­пийского), могу добавить следующее: с некоторыми оговорками, чтение его приносит огромную пользу; мало того, внимательный читатель непременно восхитится им — и в каком-то смысле, как мне кажется, станет подражать его героическому порыву милосер­дия, духовности и благочестия»³⁷. Несмотря на критические замеча­ния, Уэсли был, несомненно, тронут «Подражанием Христу» и в 1735 г. подготовил его замечательное издание.

Третьей книгой, повлиявшей в тот период на Уэсли, был труд Уильяма Ло «Серьезный призыв к благочестивой и святой жизни» (1729), к которому непосредственно примыкает его собственный трактат «О христианском совершенстве» (1726). Ло был современ­ником Уэсли и не раз приезжал к нему в Путни; Г.А. Уор, историк движения моравских братьев, назвал его «отцом религиозного воз­рождения восемнадцатого столетия и дедушкой методизма». Ло оказал значительное влияние и на братьев Уэсли, и на Уайтфилда. В «Простом рассказе о христианском совершенстве» Уэсли ссыла­ется на обе этих книги: «Они убедили меня более всех, что совер­шенно невозможно быть христианином лишь наполовину; и я ис­полнен решимости, по благодати Божьей (абсолютную необходи­мость которой я глубоко ощущаю), быть всецело преданным Богу, отдаться Ему всей душой, всем телом, всем своим существом».

В «Дневнике», в автобиографическом предисловии к рассказу о своем обращении, Уэсли отметил, что эти книги «убедили меня бо­лее чем когда-либо в беспредельной высоте, ширине и глубине за­кона Божьего. Мою душу наполнил свет такой силы, что я вдруг все увидел по-новому. Я воззвал к Богу о помощи и твердо решил не откладывать миг полного подчинения Ему, на что раньше я никог­да не шел». Тогда же он добавил: «В своих неустанных усилиях, без остатка отдаваясь соблюдению Его закона, внешнего и внутренне­го, я был убежден, что Он должен оценить меня и что я даже спа­сен». Тогда он еще питал подобные иллюзии, но к 1738 г. понял, что обманывался. Однако он все равно чувствовал себя обязанным Уильяму Ло, который продвинул его еше на один шаг в духовных странствиях, хотя до олдерсгейтского опыта довольно нелюбезно упрекнул своего учителя в том, что тот не показал ему путь оправ­дывающей веры. Много лет спустя, в 1788 г., Уэсли в своей пропо­веди отдал должное «Серьезному призыву»: «Вряд ли что написан­ное на английском может превзойти этот трактат по красоте слога, верности и глубине мысли».

Таким образом, по словам д-ра Молдвина Эдвардса, эти три пи­сателя больше чем кто бы то ни было «раскрыли для Уэсли богат­ства внутренней жизни». Они указали ему цель — но не привели к цели. «Все эти писатели, — добавляет Эдвардс, — сформировали в нем потребность, которую не смогли удовлетворить». Впрочем, признавая, что Уэсли многим обязан Тейлору, Фоме Кемпийскому и Jlo, следует проявлять достаточную осторожность, чтобы не пере­оценить их влияние. Вместе с тем, можно согласиться с профессо­ром Аутлером, когда он пишет про Уэсли: «От своих великих духов­ных учителей... он узнал, что вера — это либо очень серьезно, либо она просто мертва». Он искал живой веры и полагал, что его по­стоянные усилия не окажутся напрасными.

Определив для себя конечную цель, Уэсли отставил случайных знакомых и предался самому что ни на есть аскетическому образу жизни. Дневники его запечатлели неустанную тягу к самоистяза­нию. Порой он учинял своей душе жесточайшие разборки. Все са­мые сокровенные желания и чувства он поверял требованиями бес­пощадной совести — снова обращаясь при этом к Рим. 7. Карнок оставил нам яркую картину такого уничижения: «Он бросает свою истерзанную душу на роги жертвенника, и пламя пожирает ее. Он беспощаден к себе. Он никогда не прощает себя и не молит о ма­лейшем прощении. Когда грех его тяжелее, чем обычно, единствен­ное искупление для него — крайнее усиление внешних требований. Прежние правила получают новый акцент, а к Богу неизменно воз­носится вопль на священном языке ‘kurie bohqei’ (гр. «Господи, помоги!»). Больше закона, больше способов его исполнения. Еще одно охвостье во флагеллантской плети, еще один узел в старой ве­ревке». Перед нами - ужасающее подобие буньяновского челове­ка в железной клетке. Не удивительно, что вскоре Уэсли оказался на краю отчаяния.

Фома Кемпийский, как казалось Уэсли, полагал, что Бог не предназначает своих детей к счастью. Уэсли отвергал такую пози­цию, хотя его протест не проистекал из собственного опыта, сам он был чужд миру и радостям веры. По своему темпераменту он был человеком жизнерадостным, но насколько можно заключить, оп­тимизм его мало отразился на вере. Процитируем еще раз Карнака: «Его священная песнь записана в миноре. Это вопль страдания и разочарования. В первом ‘Дневнике’ нет радости. Какая огромная разница между этими мрачными желтыми страницами и послания­ми св. Павла к Фессалоникийцам и Филиппийцам, между верой Уэсли 1725-1729 гг. и рукописным молитвенником, с которым Уэсли не расставался все пятьдесят лет евангелистских странствий! Даже сейчас мы можем заметить отпечатки его большого пальца на любимой странице — они темнее и глубже, чем на любых других страницах:

На тысяче языков воспеть хвалу Искупителю великому Моему!..

И нашел я ту тихую гавань, где Есть кинуть якорь моей душе.

До 1725 г. Уэсли не включает песнопения ‘К радости верующих’ в число духовных упражнений, предназначенных для вечера суббо­ты»⁴⁴. Так было вплоть до 1738 г. Только потом он начал находить в них нечто стоящее. Пока же он пребывал в отчаянных, мучитель­ных поисках.