Николай Степанович Гумилев

Н.С.Гумилев (1886—1921) окончил Царскосельскую гимна­зию, где директором был поэт И. Ф. Анненский — «последний из царскосельских лебедей», как впоследствии отозвался о нем ученик. Он-то и дал Гумилеву начальные уроки поэтического творчества. Пережив увлечение поэзией символистов (в частно­сти, В.Я. Брюсова), Гумилев вернулся к творческим принципам Анненского и «вослед» ему организовал кружок «Цех поэтов», который и возглавил (среди его участников — А.А.Ахматова, О.Э.Мандельштам, М.Л.Моравская). Так родилось акмеистиче­ское течение в русской поэзии Серебряного века.

Акмеизм — искусство зрелого сознания, равно далекого от на­чала и конца земного пути души, и вместе с тем это искусство «детски-мудрого незнания» — идеальной формы отношения че­ловека к миру неведомого. Земной мир воспринимался поэтом с позиции путешественника и воина.

В своих стихах Гумилев выражал кодекс чести и отваги русско­го офицера, близкий идеалу, составленному по впечатлениям от приключенческих книг Жюля Верна, Майн Рида, Фенимора Ку­пера, Гюстава Эмара, а также стихов Пушкина, Лермонтова, Жуковского, Лонгфелло, Мильтона, Ариосто. Он понимал смысл жизни в том, чтобы открывать планету, каждый уголок которой казался ему первозданным раем. Воплощение идеальной личности для него — «мечтатель и царь генуэзец Колумб». Одной из задач своей поэзии он считал воспитание мужества, а в своих читателях видел отважных капитанов и странствующих рыцарей («конкви­стадоров»):

Но когда вокруг свищут пули. Когда волны ломают борта, Я учу их, как не бояться. Не бояться и делать что надо.

(«Мои читатели»)

Его стихи в основном стилизаторские, они идут не от реальных наблюдений, а от романтических мечтаний. Тем не менее в них поражает изобразительная мощь: широкие цветовые плоскости, простой и смелый рисунок, динамичная композиция. Поэт назы­вал свои стихотворения так, как будто это подписи к живописным полотнам: «Помпей у пиратов», «Озеро Чад», «Капитаны», «Эква­ториальный лес» и т.п. Например, изображение жирафа полно живописной экспрессии, пусть даже в ущерб естествознанию:

Вдали он подобен цветным парусам корабля, И бег его плавен, как радостный птичий полёт. Я знаю, что много чудесного видит земля, Когда на закате он прячется в мраморный грот.

(«Жираф»)

Николай Гумилев совершил четыре путешествия в Африку, предварительно изучив множество книг о ней. Несмотря на то что русская интеллигенция была увлечена этнографией, экзотикой, Гумилев-африканист по возвращении был встречен в литератур­ных кругах равнодушно и даже насмешливо, его рассказы об Аф­рике, стихи и переводы абиссинских песен не воспринимались серьезно, к тому же события в России, Первая мировая война были невыгодным фоном для них. Автор переживал обиду, но не изменял своей «африканской страсти».

Современники отмечали неизжитую «детскость» в личности поэта. Он не спорил, поскольку считал свое детство счастливым и «до странности волшебным». Более того, по его «теории», каждый человек всю жизнь остается в своем истинном возрасте, незави­симо от паспорта. Себя он чувствовал навечно тринадцатилетним.

Недаром его ученица по «Цеху поэтов» Ирина Одоевцева в книге «На берегах Невы» передала слова поэта: «Ничто так не помогает писать стихи, как воспоминания детства. Когда я нахожусь в осо­бенно творческом состоянии, я живу будто двойной жизнью: на­половину здесь, в сегодняшнем дне, наполовину там, в прошлом, в детстве».

В стихотворении «Жизнь» (не позднее 1911 года) Гумилев ука­зал на происхождение своего понимания детского — от учения древнегреческого мудреца Гераклита, который уподобил всю ис­торию человечества «играющему ребенку». Поэт развил класси­ческое сравнение, вложив в образ идеи немецкого философа Ф. Ницше:

Да, я понял. Символ жизни — не поэт, что творит слова, И не воин с твердым сердцем, не работник, ведущий плуг, — С иронической усмешкой царь-ребёнок на шкуре льва, Забывающий игрушки между белых усталых рук.

Автобиографические мотивы детства слышнее всего в стихо­творении «Детство». Однако оно не подходит для чтения млад­ших школьников. Последняя строфа:

Я за то и люблю затеи Грозовых военных забав, Что людская кровь не святее Изумрудного сока трав, —

не может быть ни усечена, ни оставлена без серьезного коммен­тария. Стирание границ между растительным, животным и чело­веческим царствами, давшее образ всеединого одухотворенного мира, — одно из открытий эпохи модернизма. В «Детстве» это открытие распространено и на войны, возвращающие человека в «детское» растительное царство. Эту странную строфу отчеркнул на полях гумилевской книги А. Блок: она вызвала его сомнение или несогласие.

Ребенок для Гумилева — соединительное звено природной эво­люции (от царства растений к царству человека). Вместе с тем поэт предложил новое воззрение на детей — в крупнейших пара­метрах природы, цивилизации и всемирной культуры. До него ребенок рассматривался в параметрах личности, поколения, от­дельной эпохи. Поэт скорректировал представление о детстве, замкнутое в европоцентризме: он включил в него экзотику Афри­ки и Востока. Образ детства, традиционно связанный в русской литературе с образом родины, дополнен в его творчестве идеями и мотивами интернационального единства человечества. Дети раз­ных народов и вер воплошают мудрость и благородство.

Движение поэта к детской литературе началось с отдельных публикаций «взрослых» стихотворений в детских изданиях. В жур­нале «Галчонок» (приложение к журналу «Новый Сатирикон», 1911, № 8) появилось стихотворение «Рождество в Абиссинии», а стихотворения «Маркиз де Карабас», «Лесной пожар», «Капи­таны» были отданы поэтом в сборник стихов для отрочества «Ут­ренняя звезда» (1912). Стихотворение «Маркиз де Карабас» высо­ко оценил поэт-символист Вяч. Иванов именно как произведение для детей. В нем Гумилев заговорил на «пушкинском» языке («Мой первый друг, мой друг бесценный...»):

Мой добрый кот, мой кот учёный, Печальный подавляет вздох, И белой лапкою точёной, Сердясь, вычёсывает блох.

Главный вклад Гумилева в детскую литературу — «африкан­ская поэма» «Мик». Он начал писать ее в 1913 году, вернувшись в Петербург из последней поездки в Африку. Это большая эпиче­ская поэма о маленьком негритенке, осиротевшем и попавшем в плен к абиссинцам. Приключенческая фабула поэмы построена на основе реальных событий — объединение абиссинцами разроз­ненных племен на месте некогда могучей Эфиопии.

Попытки опубликовать поэму во взрослых изданиях, предпри­нятые с весны 1914 года, ни к чему не привели, пока под Рожде­ство 1917 года К.И.Чуковский не взял очередную редакцию по­эмы для создаваемого им ежемесячного иллюстрированного при­ложения «Для детей» к журналу «Нива». Но и там публикация не состоялась, и только пятая глава под названием «Луи и Мик. Абис­синская сказка для детей» увидела свет в журнале «Аргус» (1917, № 9—10). Отдельную книгу с «африканской поэмой» читатели получили в 1918-м — в самом трудном году революции.

Реакция критиков на поэму была неоднозначной. Большинство выразило раздражение по поводу ее «буссенарщины», т.е. явного подражания Л. Буссенару — французскому автору приключенче­ских романов, который у взрослых не пользовался и сотой долей той огромной популярности, что имел у детей. Однако Гумилев имел в виду более сложную задачу, нежели развлечение читате­лей или обретение славы «массового» писателя. В 1914 году он чи­тал поэму в Обществе ревнителей художественного слова и на ее примере доказывал, что единственная область, в которой еще воз­можно большое эпическое творчество, есть поэзия «экзотическая». Столкнувшись с непониманием со стороны членов Общества, поэт все же продолжал шлифовать произведение, при этом утрируя его «мальчишеский» тон.

В основе сюжета — детская игра в «царя обезьян». Игра разви­вается и на формальном уровне: мотивы лермонтовского «Мцы­ри», романа Дж. Р. Киплинга «Ким» и его же «Книги джунглей», шумеро-вавилонского эпоса о царе Гильгамеше и его друге Энки-ду, который Гумилев впервые переводил с французского языка, и ряда других источников сплетаются в лироэпическое повество­вание о славной судьбе негритянского мальчика Мика, о подви­гах и гибели его благородного друга — маленького француза Луи. Несмотря на драматические типажи и сюжетные конфликты, по­эма оптимистична, мажорна. В ней даже нашлось место юмори­стическому смеху, что редкость для Гумилева:

Печальный, долгий, кроткий взор Царевна подняла в упор На гордого Луи и вдруг, Вдруг прыснула... И все вокруг Захохотали. Словно гром Раздался в воздухе ночном: Ведь хохотали все пятьсот Огромных негров, восемьсот Рабов, и тридцать поваров, И девятнадцать конюхов. Но подала царевна знак, Все выстроились кое-как И снова двинулись вперёд, Держась от смеха за живот.

Ирония пронизывает большинство строф, но эпическая серь­езность в поэме преобладает. Автор использовал прием романти­ческой амбивалентности применительно к оценке героев: их можно воспринимать и как заигравшихся детей, и как действительных царей. Обезьянами выбран на царство десятилетний француз:

Луи тотчас же повели

На холмик высохшей земли,

Надев на голову ему

Из трав сплетённую чалму

И в руки дав слоновый клык,

Знак отличительный владык.

И, мир преображая в сад

Алеющий и золотой,

Горел и искрился закат

За белокурой головой.

<...>

Для счастья полного его

Недоставало одного:

Чтобы сестра, отец и мать

Его могли здесь увидать.

Хоть силою волшебных чар,

И в «Вокруг света» обо всём

Поведал мальчикам потом

Его любимый Буссенар.

Ирония и серьезность здесь нераздельны. «Африканская поэма» должна была возвести в ранг эпического героя обыкновенного маль­чишку и оправдать существование в мире высокой культуры поэтов, воспевающих благородство и доблесть детей. Буссенар — такой «поэт», журнал «Вокруг света» — собрание новых героических сказаний. Ребенок — царь обезьян (ироническое примирение с Ч.Дарвиным). К тому же он — христианский святой («Луи высоко, он в раю, / Там Михаил Архистратиг / Его зачислил в рать свою»). Автор пред­ложил свою вариацию мифа о ребенке-царе. В черновиках поэмы Мик становится советником негуса Менелика (реального верховно­го правителя Абиссинии) и женится на черной принцессе.

Дарвиновская теория наконец перестает разрушать «старое», мифологическое миропонимание. Цельность достигается соедине­нием научной теории с неомифом посредством двойного переко­дирования — в коды всемирной культуры (шумерский эпос, «ро­зовый» рай и т.д.) и в коды массовой детской литературы (тем самым и последняя обретает более высокое значение).

Помимо «африканской поэмы» есть у Гумилева «китайская поэма» для детей «Два сна» (1918), сохранившаяся не полностью. Рукопись была передана К. И.Чуковскому для публикации в дет­ском издательстве, где затерялась. Сюжет поэмы прост: девочка Лай-Це и мальчик Тен-Вей, дети мандаринов (китайских чинов­ников), играют, шалят, читают стихи. От опасных поступков их бережет семейный дракон, а невинные проделки оправданы по­слом, беседующим с отцами. Посол провозглашает священную мудрость детской игры:

«Здесь, в мире горестей и бед. В наш век и войн и революций, Милей забав ребячьих — нет, Нет глубже — так учил Конфуций».

Для детей Гумилев написал пьесу в стихах «Дерево превраще­ний» (1918). В «индийской» истории о том, как звери съели чуде­сные плоды и превратились в людей, иронически переосмысля­ются ведическая философия перерождений, а также мысли героя Ницше — мудреца Заратустры — о превращении человеческого духа в верблюда, верблюда — во льва, а льва — в ребенка, о том, что человек больше обезьяна, чем иная из обезьян.

«Условия игры» разъяснены драматургом в Прологе: если плод съест черт — он превратится в мартышку, если звери — то в лю­дей, а если человек — то в ангела. В финале факир, молившийся на волшебное дерево, превращается в ангела и улетает, а его ме­сто заступает обезьяна, спасшая последний плод для него. Обезь­яна, научившаяся делать добро и молиться, начинает новый круг перерождений.

Вместо чудес зрители видят переодевания актеров, поэтому они поставлены перед романтическим выбором — верить, пови­нуясь магии театра, или придерживаться бытовой определенности.

Драматургический опыт Гумилева отличался смелостью: в дет­скую пьесу введены актуальные философские учения, показаны их связь и борьба, аллегорическое действие протекает по законам балагана, потешные персонажи воплощают идеи, обычно обсуж­даемые интеллектуалами-взрослыми. Автор предельно упростил условия постановки и стиховую форму, так что пьесу с ее слож­ным подтекстом могли бы разыграть и дети.

В 1918 году Гумилев начал обдумывать грандиозный замысел: воссоздать в стихах географию всего земного шара, посвятив каж­дому континенту отдельный сборник, написанный определенным размером. Начал он, естественно, с Африки:

Цепи башен И могил — Дик и страшен Верхний Нил.

<...>

У Нубийца Мрачный взор Он убийца, Дерзкий вор. <...>

Через овраги И бурьян Шли бродяги В Омбурман.

«Не ходите, дети, / В Африку гулять», — такой иронический совет позднее даст читателям Чуковский.

Гумилев все дальше уходил от провозглашенного им акмеизма к иной эстетической системе, формировавшейся на фоне миро­вой войны и революции. В июне 1917 года поэт так описал теку­щий литературный процесс: «Мне представляется, что завершил­ся великий период риторической поэзии, которой были погло­щены почти все поэты XIX века. Сегодня основная тенденция со­стоит в борьбе за экономию слов... Новая поэзия ищет простоты, ясности и точности выражения. Любопытно, что все эти тенден­ции невольно напоминают нам лучшие произведения китайских писателей... Кроме того, повсюду наблюдается очевидное стрем­ление к чисто национальным поэтическим формам». Эти прогно­зы сбылись в отношении поэзии для детей 20—30-х годов.

Творческий путь Гумилева все дальше уводил его в область дет­ства и детской литературы, но расстрел по ложному обвинению оборвал это движение. И все же значение поэта в детской литера­туре весьма велико. «Детский» литературный процесс в XX веке находился под большим влиянием Музы Дальних Странствий по­эта, путешественника и воина.