Николай Алексеевич Некрасов

Н.А. Некрасов (1821 — 1877) как поэт и организатор литера­турного процесса составляет целую эпоху в истории русской ли­тературы. Его поэзия продолжила русло, проложенное Лермонто­вым и Кольцовым. Она явилась непосредственным отражением самосознания народа, с которым Некрасов отождествлял свою Музу. Поэт говорил от имени народа и его языком.

Сын богатого помещика, Некрасов предпочел самостоятельно зарабатывать на хлеб, нежели жить за счет рабского труда кресть­ян. Представления о жизни сложились у поэта в те ранние его годы, когда он столкнулся с суровыми сторонами российской действительности, на себе изведав их тяготы.

В духовном развитии Некрасова решающую роль сыграло об­щение с Белинским, первым угадавшим его истинное призвание. И.И.Панаев вспоминал, что Белинский полюбил молодого по­эта за его «резкий, несколько ожесточенный ум, за те страдания, которые он испытал так рано, добиваясь куска насущного хлеба, и за тот смелый практический взгляд не по летам, который вынес он из своей труженической и страдальческой жизни». По своим взглядам Некрасов был близок к Чернышевскому и Добролюбо­ву — именно их он сделал идейными руководителями журнала, который он стал редактировать с 1847 года. Это был основанный еще Пушкиным «Современник».

Как и его друзья-демократы, Некрасов придавал большое зна­чение воспитанию детей в духе гуманистических идеалов и служе­ния народу. С 1864 по 1873 год он написал семь стихотворений для детей, которые предполагал издать отдельной книгой. В 1870 году появилось самое, пожалуй, известное детское стихотворение Не­красова «Дедушка Мазай и зайцы» (1870).

Донести до ребенка свою любовь и уважение к простому чело­веку, сделать крестьянина близким и понятным для читателя — вот что руководило поэтом, что вдохновляло его. Интонация доб­рожелательного рассказчика, характерная для всего детского цикла Некрасова, в стихотворении «Дедушка Мазай и зайцы» особенно выразительна:

Дети, я вам расскажу про Мазая.

Каждое лето домой приезжая,

Я по неделе гошу у него.

Нравится мне деревенька его...

<...>

Вся она тонет в зелёных садах;

Домики в ней на высоких столбах...

Дед Мазай, который «любит до страсти свой низменный край», и герой-повествователь, который с такой симпатией изображает старика, дают детям урок любви к природе, причем любви бе­режной и разумной. Прекрасны картины природы, возникающие в неторопливом рассказе Мазая, вобравшие в себя наблюдения самого поэта — страстного охотника:

Вечером пеночка нежно поёт,

Словно как в бочку пустую удод

Ухает; сыч разлетается к ночи,

Рожки точёны, рисованы очи.

Любовь к природе должна быть не только созерцательной, но и действенной, практически разумной — таков народный взгляд. Попавшие в беду зайцы находят в Мазае спасителя и защитника, а ведь и он тоже охотник. Казалось бы, полная лодка зайцев — богатая добыча, охотничья удача... Но сильнее азарта горячее че­ловеческое чувство: «Зайцы вот тоже, — их жалко до слез!»

Есть тут и рациональная сторона дела — природа сторицей запла­тит за бережное отношение к себе: «Впятеро больше бы дичи ве­лось, / Кабы сетями ее не ловили, / Кабы силками ее не давили...»

Только весенние воды нахлынут,

И без того, они сотнями гинут,

— Нет! еще мало! бегут мужики,

Ловят, и топят, и бьют их баграми:

Где у них совесть?..

Поэт не избегает «жестоких» описаний, его доверие к сердцу и разуму маленького читателя настолько велико, что дает ему право и в этом стихотворении, и в других стихах детского цикла откры­вать те стороны жизни, которых старалась не касаться, по обще­принятым правилам того времени, детская литература. Но демок­ратическая педагогика, идеи которой были столь близки Некра­сову, во главу угла ставила подготовку ребенка к реальной жизни. Да и специфика таланта поэта, его «Муза мести и печали», не позволяла ему иного отношения к темам, касавшимся основ на­родной жизни.

Некрасов всегда тщательно работал над воспитательной сто­роной детских стихов, но, кроме того, сами эти его стихи — урок бережного обращения с психикой ребенка. Ведь ребенок тоже часть природы, которую так горячо призывал Некрасов любить и защищать. В «Дедушке Мазае...» — довольно большом стихотворении, способном утомить ребенка, — происходит по­стоянное переключение внимания: то возникнет некий Кузя, «сломавший у ружьишка курок», и поэтому он «спичек таскает с собой коробок», то еще один «зверолов» — стал он так «зябок руками», что носит с собой на охоту «горшок с угольками». И композиционно-ритмическое построение стихотворения так­же предполагает дать возможность ребенку передохнуть, может быть, даже засмеяться, когда он услышит, как дедушка Мазай описывает в стиле народной прибаутки конец заячьего путеше­ствия в его лодке:

И во весь дух

Пошли зайчишки,

А я им: «у-ух! Живей, зверишки!

Смотри, косой,

Теперь спасайся,

А чур зимой

Не попадайся!

Прицелюсь — бух! И ляжешь... Ууу-х!..

На народной речи, на использовании фольклорного элемента построено и стихотворение «Дядюшка Яков» (1867). Герой его — коробейник и книгоноша, веселый, разбитной старик. Такой образ дает возможность поэту втянуть ребенка в веселый ритм почти скоморошьей «погудки», показать и такого героя народной жизни — самобытного просветителя:

Дом — не тележка у дядюшки Якова.

Господи боже! Чего-то в ней нет!

Седенький сам, а лошадка каракова;

Вместе обоим сто лет.

Дядюшке Якову, однако, не так важно продать «иглы не лом­ки, шнурки, тесемки», как хочет он, чтобы в руках его покупате­лей поскорей оказался его главный товар — книжки. Поэтому ос­новной эмоциональный накал его речи в призывах купить их: «Букварь не сайка, А как раскусишь, Слаше ореха!

Пяток — полтина,

Глянь — и картина!

Ей-ей утеха!

Умен с ним будешь,

Денег добудешь...

По буквари! По буквари!

Хватай — бери! Читай — смотри!»

Сердце старого офени дрогнуло, когда увидел он, что

Молча крепилась Феклуша сиротка,

Глядя, как пряники дети жуют,

А как увидела в книжках картинки,

Так на глаза навернулись слезинки.

Сжалился, дал ей букварь старина:

«Коли бедна ты, так будь ты умна!»

Некрасов придавал особенное значение дидактизму в детской книге. И чему бы ни были посвящены его стихи для детей — ди-дактичность в них неизменно соседствует с поэтичностью. Автор считал, что таким образом останавливается внимание маленького читателя на той или иной нравственной идее, которая сама по себе ему еще недоступна, не может быть извлечена им самим из художественного текста. Характерны в этом отношении стихотво­рения «Соловьи» (1870) и «Пчелы» (1867). В первом из них расска­зано, почему крестьяне решили не ставить в роще силков и сетей для соловьев. Иносказательный смысл в «Соловьях» открывается в финале в прямом обращении к детям: запомните, что и соловь­ям нужно дать где-нибудь отдохнуть в безопасности, а вот для бед­ных людей, измученных податями и рекрутчиной, таких мест нет:

А если б были для людей

Такие роши и полянки,

Все на руках своих детей

Туда бы отнесли крестьянки...

В «Пчелах» прохожий научил крестьян, как помочь работни­цам-пчелам преодолевать половодье, отделившее деревню от леса. Вовремя поданный совет спас пчел от голодной смерти, и кре­стьяне не остались без меда —

Всё от единого слова хорошего!

Кушай на здравие,

будем с медком,

Благослови Бог прохожего!

Дидактический элемент есть, как мы видели, и в «Дедушке Мазае...», и в «Дядюшке Якове». Есть он и в веселом стихотворе­нии «Генерал Топтыгин», и в страшном стихотворении «Желез­ная дорога», и в последнем по времени написания оптимистич­ном стихотворении детского цикла «Накануне Светлого празд­ника».

В «Генерале Топтыгине» (1867) дидактизм приобретает полити­ческий колорит, поэт употребляет здесь даже сатирические краски для, казалось бы, просто смешной истории: от подвыпивших куче­ра и поводыря укатил на тройке медведь, оставленный ими «на часок» у дверей кабачка. Но дело в том, что нравы людей, воспи­танных в раболепии, таковы, что и медведя возможно принять за генерала — раз рычит, не разговаривает с нижестоящими, значит, уже большой начальник. И в страхе смотритель восклицает: «Гос­поди Исусе! / Небывалый генерал, / Видно, в новом вкусе!..»

В стихотворении «Железная дорога» (1864) Некрасов, согласно своим демократическим убеждениям, показывает детям и траги­ческую сторону жизни. Умершие от нечеловеческих условий труда строители железной дороги воскресают, чтобы поведать генераль­скому сыну Ване, как они

...надрывались под зноем и холодом, С вечно согнутой спиной, Жили в землянках, боролися с голодом. Мёрзли и мокли, болели цингой.

Принято говорить по поводу этого стихотворения, что поэт написал его в защиту угнетенного народа, что оно полно глубо­кой печали и что главный нравоучительный смысл произведения заключен в строках:

Эту привычку к труду благородную

Нам бы не худо с тобой перенять... Благослови же работу народную

И научись мужика уважать.

Но как совместить понятие благородной привычки к труду с фигурой труженика, который и после смерти «не разогнул свою спину горбатую, / Он и теперь еще: тупо молчит / И механически ржавой лопатою / Мерзлую землю долбит»? Кажется, что чисто педагогическое побуждение поэта — вызвать сочувствие в сердце ребенка — здесь соединяется с едва скрытой досадой на покор­ность этой согнутой спины, а печально-саркастическое замеча­ние, что жить в ту «пору прекрасную», когда народ почувствует себя не рабом, а хозяином, «уж не придется ни мне, ни тебе», содержит высокий гражданский пафос, выходящий за рамки уз­кодидактической задачи.

«Чудо картина» народного единения, сплочения вокруг Сим­вола Веры предстает в стихотворении «Накануне Светлого празд­ника» (1873). Люди, идущие с пучками горящей соломы к церкви на призывный звон колокола, их просветленные лица — все это рождает мысль о том, что есть еще что-то высшее, что может объединить более, чем «привычка к труду благородная»:

Народная масса

Сдвигалась, росла.

Чудесная, дети,

Картина была!..

Но эту картину предваряет великолепное описание шествия «в Страстную субботу, / Пред самой Святой» рабочего народа в «родные деревни». Вот идут кузнецы — «кто их не узнает? / Они молодцы»; вот — кривоногий гуляка портной,

Вот пильшики: сайку

Угрюмо жуют

И словно солдаты

Все в ногу идут,

А пилы стальные У добрых ребят,

Как рыбы живые

На плечах дрожат!

В стихах Некрасова, которые он не предназначал специально маленьким читателям, тоже встречаются образы детей — в детях он видел надежду на лучшее будущее, но их судьба часто трево­жила и огорчала поэта. Глубокая вера в гений народа, в великие душевные возможности его — в стихотворении «Школьник» (1856):

Ноги босы, грязно тело,

И едва прикрыта грудь...

Не стыдися! что за дело?

Это многих славный путь.

Есть уже примеры для подражания, говорит поэт, обращаясь к школьнику, да скоро и сам узнаешь, «как архангельский мужик / По своей и Божьей воле / Стал разумен и велик». Оптимистично звучат строки, пронизанные сильным поэтическим чувством:

Не бездарна та природа,

Не погиб еще тот край,

Что выводит из народа

Столько славных то-и-знай...

Но «Плач детей» (1860) — стихотворение, исполненное скор­би и гнева. Поэт обращается к современникам:

Равнодушно слушая проклятья

В битве с жизнью гибнущих людей.

— Из-за них вы слышите ли, братья,

Тихий плач и жалобы детей?

В некрасовские времена труд детей нещадно эксплуатировался нарождающимся капитализмом, и протест поэта имел конкрет­ный смысл. Дети, лишенные детства, измученные непосильным фабричным трудом, — показывая их, Некрасов надеется на ду­шевный отклик читателей-сограждан: «Где уж нам, измученным в неволе, Ликовать, резвиться и скакать! Если б нас теперь пустили в поле, Мы в траву попадали бы — спать».

В поэме «Крестьянские дети» (1861) светлая атмосфера кре­стьянского детства поначалу противопоставляется жизни «бало­ванных деток», не ведающих тех простых радостей, что доступны крестьянскому ребенку, — ведь «даже и труд обернется сначала / К Ванюше нарядной своей стороной». Встреченный поэтом в лесу «в студеную зимнюю пору» шестилетний возница не вызывает, как измученные фабричные дети, щемящего чувства: «На эту кар­тину так солнце светило, / Ребенок был так уморительно мал».

Но, размышляя о судьбе Ванюши, Некрасов считает себя обя­занным обернуть и «другой стороною медаль»:

Положим, крестьянский ребёнок свободно

Растёт, не учась ничему.

Но вырастет он, если Богу угодно,

А сгибнуть ничто не мешает ему.

Каждый образ ребенка, каждая детская судьба, к которой об­ращался Некрасов, согреты горячей любовью автора. «Я детского глаза люблю выраженье, / Его узнаю я всегда», — говорит поэт. В этих глазах он видел «столько покоя, свободы и ласки», что невольно души его «касается умиление». Однако отнюдь не уми­лительные интонации звучат в тех его стихах, где он обращается к детям.

Некрасов, поэт и гражданин, «человек высокого благородства души и человек великого ума», как сказал о нем Чернышевский, твердо и глубоко принципиально проводил в своем творчестве те общественные и педагогические взгляды, которые исповедовал сам. Эти идеалы и наложили отпечаток на художественную сторо­ну его произведений.

Столь же горячо, как и детей, поэт любил русскую природу. Он всей душой стремился передать это чувство своим читателям, в том числе и маленьким. Считая, что его поэтическое слово — это глас народа, он постоянно рисовал органическую связь жиз­ни народной с природой, с ее животворящими силами. В детскую литературу давно перешли созданные Некрасовым образы, оли­цетворяющие русскую природу, — Зеленый Шум и Мороз, Крас­ный нос.

Именно в таких персонажах особенно ясно просматривается народность некрасовского творчества, его тесная связь с жизнью народа, ведь эти образы пришли в его поэзию прямо из сказок и поверий. При всем этом картины природы у него — образцы вы­сокой поэзии. Стоит, к примеру, прочитать лишь две стихотвор­ные его строчки — «Идет-гудет Зеленый Шум, / Зеленый Шум, весенний шум» — и могучая стихия пробуждающейся природы охватывает душу человека любого возраста. А тридцатая глава по­эмы «Мороз, Красный нос»), где Мороз грозно и величественно шествует по лесу, почти сразу после опубликования стала хресто­матийным детским чтением.