ЛАТИНСКАЯ ИМПЕРИЯ И ЛАТИНСКИЕ ГОСУДАРСТВА РОМАНИИ. ГРЕКИ В XIII в. 3 страница

После коронации в св. Софии среди всеобщего ликова­ния в конце августа 1206 г. Генрих имел случай выступить против болгар с еще большим успехом, военным и политическим. Узнав о назначении Врана, Калоянн не замедлил отомстить грекам, захватил и разрушил дотла Дидимотих. Жителей он приказал отправить в Болгарию. Греки немед­ленно обратились к Генриху и получили на этот раз ско­рую помощь. При приближении Генриха болгары уже бе­жали. Он гонится за ними, переходит их границу, берет их города Веррию (Старую Загору), Крину и Влисимо и в до­лине Тунджи отнимает 20 000 пленных греков с богатой добычей. // Пленники с их пожитками в целости доставля­ются в Адрианополь, причем в войске Генриха оказывается дисциплина, нет насилия, ни грабежа.// Теперь греки уже уповали на Генриха как на своего государя. Им была предо­ставлена честь отбивать их родичей в авангарде Генриха.

//Пришлось отказаться от мысли восстановить стены Дидимотиха, так основательно они были разрушены болгарами. Но // попутно Генрих уладил личное дело, обещавшее, впрочем, большую пользу для империи, — брак с дочерью Бонифация. Порешили с послом салоникского короля, что невеста прибудет в Константино­поль зимою. Генрих же не терял времени. Он отправил во Фландрию письма, прося прислать 600 рыцарей и 10 000 воинов, — в такой цифре он оценивал нужные им­перии новые силы. Затем в третий раз за этот 1206 г. он выступил против болгар. Несмотря на осень, он перенес войну в Восточную Болгарию, разоряя в свою очередь страну Калоянна. Города Агафополь, Анхиал и Фермы, теплые воды у Бургаса, которым равных нет во всей вселенной, по словам Вилльгардуэна, — все было разорено франками дотла. С наступлением зимы Генрих вернулся в столицу и в феврале с большою пышностью в Вуколеонском дворце отпраздновал свою свадьбу с юной дочерью Бонифация.

Успехи Генриха заставили сплотиться его врагов. На­падения Калоянна и Ласкаря в 1207 г. были, несомненно, согласованы, и месяца не прошло со свадьбы Генриха, как Калоянн двинулся на Адрианополь. Защищавшим свой город грекам пришлось очень круто, так как импе­ратор, занятый борьбою с Ласкарем, не мог подать им помощи. Снова хищные всадники Калоянна разоряли Фракию; но болезни и недостатки провианта заставили болгар отступить в свои горы. Генрих лишь тогда осво­бодился, когда заключил с Ласкарем двухлетнее переми­рие на невыгодных условиях (малоазиатские дела будут изложены в иной связи). Для императора всегда была важнее плодородная Фракия, уже занятая и поделенная, чем его земли на азиатском берегу, которые предстояло еще завоевывать.

Летом 1207 г. войска Генриха со свежими силами втор­глись через долину Тунджи в горную порубежную об­ласть к востоку, заселенную влахами. Скот и хлеб были в изобилии, и франки взяли богатую добычу; но после од­ной опасной схватки в горах Генрих отвел войско обрат­но в долину Марицы. Прибыли послы Бонифация, стояв­шего недалеко в Македонии, и предлагали личное свида­ние монархов. Впервые после разрыва Бонифация с Балдуином представился случай урегулировать отноше­ния между императором и королем, ставшими недавно зятем и тестем. // Почва была подготовлена. Осуществля­лись хлопоты маршала Вилльгардуэна и его единомыш­ленников, старавшихся об единении латинян; но главной причиной события было усиление императорской влас­ти, политические успехи Генриха.//

Бросим взгляд на судьбы государства Бонифация до этого момента. При вступлении в Салоники «маркиз», как его называют обыкновенно источники, был принят жителями без сопротивления, так как он, по словам Н [икиты ] Хониата, умел использовать обстоятельства и скрывать свой злокозненный и двуличный характер. По Вилльгардуэну, город был вручен Бонифацию рыцаря­ми, оставленными Балдуином. Во всяком случае, Бони­фаций хотя обложил богатых горожан денежными взыс­каниями и отдал лучшие дома своим рыцарям, но широ­ко применял в своих новых владениях ту политику единения с греческой знатью, которую он тщетно ста­рался внушить императору Балдуину. Выступая в поход, он брал с собою царевича Мануила Ангела, сына жены своей Марии Венгерской //(которой пришлось все-таки снова быть присоединенной к латинству кардиналом Соффредом)//. Впереди храброй, но разноплеменной дружины Бонифация, в которой преобладали ломбардс­кий и немецкий элементы, «расчищали дорогу», по выра­жению Никиты, многочисленные греческие аристокра­ты. В такой политике Бонифаций видел залог успеха. В тех же, вероятно, видах он принял бывшего царя Алек­сея III Ангела, того самого, который изменнически осле­пил во Фракии своего зятя и соперника Мурзуфла // — «бродяга бродягу», по выражению Никиты//. Он ведь был свойственник жены Бонифация. // Знаки царского до­стоинства были у него отобраны и отосланы в Констан­тинополь.// Но этот представитель худших свойств семьи Ангелов завел немедленно интриги при дворе Бо­нифация, и тогда ему было указано проживать в фессалийском торговом городе Алмире, где у его жены Евфросинии были богатые имения. Но он и здесь не успокоил­ся и продолжал интриги сначала с владетелем Коринфа Сгуром, за коего выдал дочь, вдову Мурзуфла, затем с Ми­хаилом Эпирским. Потеряв терпение, Бонифаций от­правил его с женой, присоединив и своего пасынка Ма­нуила, на Запад. // Он предназначал Алексея императору Филиппу и его супруге Ирине Ангел, отца которой Исаака этот Алексей некогда свергнул с престола; но Филипп отказался от такого гостя. Тогда Алексея отправили во владения Бонифация.// Впоследствии Алексей бежал сначала к Михаилу Эпирскому, затем, похоронив свою жену в Арте, к султану в М. Азию.

Политика Бонифация могла привлечь часть архонтов, торые вообще не были способны к патриотическому Рединению перед лицом врага и, усвоив себе еще со времен Комнинов западную роскошь и рыцарские вкусы, были готовы служить франкским сюзеренам до тех пор, пока последние в своей латинской гордости не отталки­вали их открыто. Патриот Никита не щадит горьких слов по их адресу. Но он преувеличивает их значение. С Бони­фацием выступили осенью 1204 г. добывать славную Ахею и Морею (Пелопоннис) крупные вассалы из Ита­лии, Германии и Франции. // Итальянцы Гвидо Паллавичини из Пармы, Гильельмо из Ломбардии, Равано из Ве­роны; между немцами выделялся граф Каценелленбоген с Рейна, видный участник крестового похода, первый под­жегший столицу; фламандский барон Яков д'Авен с двумя племянниками из Сент-Омер, плеяда французских васса­лов, из коих славнейшими были виконт Шамплитт, внук графа Шампани, прозванный Le Сhampenois (15), и Оттон де ла Рош из Бургундии. Сопровождал дружину трубадур Вакейрас, прославивший поход в своих военных песнях, до нас дошедших.// Такой дружине не страшны были греки, в открытом поле. Бонифация ожидал ряд блестящих, но нетрудных успехов. Не считая засады у переправы через Пеней, греки лишь у Фермопил пытались оказать сопро­тивление, но и то был собственно Лев Сгур, мрачный ге­рой албанского происхождения; а в Средней Греции, в промышленной Виотии Бонифация встретили как изба­вителя: может быть, отчасти потому, что города были за­полнены евреями, не меньшими врагами греков, чем на Востоке армяне. Не столько война, сколько раздача круп­ных ленов занимала Бонифация в Северной Греции. К се­веру от Фермопил, ближе к Салоникам, основались италь­янцы. //Упомянутый Гильельмо из Ломбардии получилЛариссу и торговый Алмир, с его итальянскими фактори­ями, Гвидо Паллавичини стал маркизом Водоницы и зе­мель до самых Фермопил, и этот крупный лен, «маркизопула», существовал два века. Граф Каценелленбоген получил Велистино с горной областью Великой Влахией.// К югу от Фермопил основались, как увидим ниже, француз­ские и фламандские вассалы.

Чтобы объяснить дальнейшие успехи латинян, бро­сим взгляд на состояние Греции в начале XIII в. Разделен­ная на три фемы (Эллада, средняя часть Греции с югом Фессалии, островами Евбеей и Эгиной; Пелопоннис, со­единенный с Элладой под властью одного протопретора; Никополь, фема, обнимавшая Эпир, Этолию, Акарнанию), Греция и до прихода рыцарей не вся была во влас­ти константинопольского правительства. Не говоря о бо­гатых Ионических островах, захваченных Маргаритоне, адмиралом норманнского королевства в Сицилии, и его зятем графом Маттео Орсини, внутри материка не все об­ласти пускали к себе византийских чиновников. В сере­дине XII в. горные области Северной и Средней Греции были заняты влахами, которые спускались зимою со сво­ими стадами с отрогов Пинда в области Ламии и в самую Виотию, жили там и наводили ужас на греков. Конец XII в. и начало XIII в. являются временем большого движения среди этих романских горцев, составлявших — судя по латинским и греческим известиям — главную силу Кало-янна, называемого кратко Влахом. В Северной Греции образовалась Великая Влахия без прочной политической организации. При помощи Хриза Просекского, извест­ного из войн греков с болгарами, и его влахов честолю­бивый протостратор Мануил Камица пытался основать независимое государство в Фессалии. Императору Алек­сею Ангелу удалось справиться с ним, лишь переманив на свою сторону Хриза.

В Пелопоннисе, в горах Аркадии и Лаконии, уцелели независимые славяне, вернее, вернувшие себе независи­мость с ослаблением империи в конце XII в. Хребет Тайгета именуется в латинских источниках горою славян. Здесь обитали племена мелингов и езеритов, которые играли, как увидим, большую роль в судьбах латинских мелких государств в Морее. Их внутреннюю организацию следует представлять себе в виде племенных волостей с родона­чальниками-старейшинами во главе[12]; в соответствии с их преимущественно пастушеским бытом должен был сохраняться исконный славянский семейно-родовой строй. Горный хребет славян-мелингов представлялся грекам большой волостью, или дронгом, с неприступными ущельями и большими землями внутри, на верху гор, населен­ных людьми, «дерзкими» и не признающими над собою господина. Кроме мелингов упоминаются езериты, жив­шие в болотной местности по лаконской реке Эвроту, кривичи в Мессении и скортины на плоскогорий Арка­дии. Крепость Скорта (ср. Скодру в Албании) оказала ла­тинянам отчаянное сопротивление. Что касается цако-нов, живущих в глухих углах юго-восточного Пелопонниса до сих пор, то они являются потомками лаконян, как указывает их огрубевшее дорийское наречие и даже самое имя. Греческое и огреченное население Морей жило под властью архонтов, или крупных собственников. Борьба императоров Македонского дома с крупным землевладе­нием была безнадежна, что видно даже из тона импера­торских новелл. XII в. характеризуется торжеством крупной земельной аристократии и церковного земле­владения. Всегда провинциальные магнаты стремились захватить в свои руки правительственные функции, начи­ная со сбора податей. Слабость центральной власти при Ангелах сопровождалась политическим усилением мест­ной земельной аристократии, особенно в отдаленных провинциях. К приходу латинян Эллада находилась в со­стоянии дезорганизации в руках архонтов, враждовавших между собою. Картина эта распространяется не только на села, но и на укрепленные города: противоположности между деревней и городом не было на чисто греческих землях, и крупные властели жили не только в своих зам­ках, но и в городах. В Монемвасии, например, жили три семьи служилых архонтов, Софиано, Мамона и Евдемоноянни, и являлись опорою вольностей Монемвасии. Стратиотов-архонтов мы видим и в вольной Янине. Конечно, богатство этих патрициев могло быть основано столько же на торговле, сколько на земельной собственности. В составе греческих архонтов были члены фамилий, близких к престолу. В Мессении и Фессалии известны крупные, упоминаемые в договорах с венецианцами зем­ли Кантакузинов, Врана, Мелиссинов, семьи Алексея III Ангела. Но выделяются личною энергией мелкие динаты, бесспорно, с тенденциями политической самостоятель­ности: люди, опиравшиеся на свою дружину, личную энергию, переходившую в жестокость и вероломство: ти­пы еще менее культурные, чем рыцари Бонифация, не ме­нее храбрые и могшие стать народными героями, если бы они не были столь корыстны. Таков владетель земли в Ла­конии Лев Хамарет, герой исторического романа Рангави; утверждавшиеся на Истме Петралифы выводили свой род даже с Запада. Знаменитейшим представителем этих по­лумонархов, полуразбойников, потомков по духу антич­ных тиранов, был Лев Сгур, называвший себя севастои-пертатом на своих печатях с изображением Феодора Стратилата. Сын архонта Навплии, он усилился во время мятежа Камицы. В 1202 г. он захватил Аргос обманом, за­тем напал на Коринф, взял его, а митрополита Николая, пригласив на обед, приказа;: ослепить и сбросить со ска­лы. Он распространил свою власть и на Аттику и даже взы­скивал с афинского населения корабельный налог, как властели взыскивали казенные подати со своих крестьян. Сгур даже открыто напал на Афины. Красноречивые уве­щания митрополита пропали даром. Но Сгур не мог взять скалу Акрополя и, разорив все кругом нее (1203), двинул­ся на Виотию, овладел страной и городом Фивами и через Фермопилы подступил к Лариссе. Казалось, что ему суждено было сделаться независимым государем Греции. Проживавший в фессалийском городе Алмире удаленный от двора Бонифация бывший царь Алексей Ангел поспешил войти в сношения со Сгуром и выдал за него дочь, вдову Мурзуфла. Успехи Сгура не были продолжительны. Его корыстолюбие и жестокость были страшны самим грекам. Мы видели, что Афинский митрополит Михаил Акоминат дал ему отпор. Брат митрополита историк Никита называет Льва Сгура «звероименным» (θηριωνομος), как некогда звали иконоборца Льва V Армянина. Греческие патриоты, интеллигенция в лице деятелей Церкви была глубоко враждебна Сгуру после предательского убийства им Коринфского митрополита. При наступлении рыцарей Сгуру не сплотить было греков. Жестокость его доходила до того, что ему ничего не стоило убить мальчика, заложника из Афин, своей разбойнической дубиной за разлитый кубок вина. Стоя в Фермопилах, он знал, что в тылу его Виотия предпочтет рыцарей его разбойничьей власти. При приближении рыцарей он бежал из Фермопил в свою твердыню Акрокоринф, «самый красивый и царственный замок в Романии». Франки, обложившие его под начальством Якова д'Авен, не только не могли взять этого «зверя, укрывшегося в свое логово», но сами страдали от его вылазок. Скорее для собственной защиты они выстроили напротив Акрокоринфа свой замок Монтексье («гордость горы»). Таков был Сгур, архонт Навплии.

У греков были еще духовные пастыри, но что могли противопоставить франкам образованнейшие, лучшие из них, кроме слова, не подействовавшего и на Сгура? Жизнь знаменитого Афинского митрополита и церковного писателя Михаила Акомината (Хониата), его переписка и проповеди ярко рисуют обстоятельства, при которых латиняне могли легко овладеть страною, не боясь народного восстания.

Старший брат историка и государственного деятеля Никиты Акомината Михаил получил наилучшее образование в столице, под руководством самого Евстафия, впоследствии митрополита Солунского, знаменитейшего византийского эллиниста и автора схолий к Гомеру; в доме Евстафия он даже жил. Михаил вращался в высших образо­ванных кругах столицы, близких к патриархии и ко двору Комнинов; перед ним прошла целая галерея фигур писате­лей и ученых, начиная с самого Евстафия и комментатора Аристотеля Евстратия до жалких, хотя и плодовитых, сти­хоплетов Цецы и Птохопродрома. Проведя в такой среде свою юность, наполненную ученым филологическим тру­дом, Михаил попал в афинские митрополиты (1182?). При­быв в город, дорогой для эллиниста, и поселившись на са­мом Акрополе в Пропилеях, Михаил произнес свою пер­вую проповедь в Парфеноне, обращенном в храм Богородицы Афинской, потомкам славных афинян. Речь была в литературном отношении блестящей, но ее, кажет­ся, никто не понял. Присмотревшись, он увидел перед со­бою полунищих и невежественных провинциалов. Что значили эллинские идеалы и примеры Перикла или Демо­сфена для людей, кто не всегда имел кусок хлеба? Судя по известиям самого Михаила, афиняне обнищали, вероятно, особенно после нашествия Рожера Сицилийского, увед­шего с собою последних мастеров. В городе не осталось ни слесарей, ни медников, некому сделать повозку получ­ше простой телеги. Не осталось ткачей, еще обогащавших соседнюю Виотию. Земледелие было в упадке, тощая земля не родила хлеба. На первых же порах он был свидетелем голода в стране, когда пшеничный хлеб ели два-три чело­века, и то «вместе со слезами бедняков» (т. е. крестьян). Прочие довольствовались ячменным, но и тот был не у всех. Близость моря была не в помощь, но на гибель: на со­седних островах утвердились пираты, которые грабили даже церковные имения безвозбранно. Еще были в Аттике старые маслины, варилось мыло, делалось терпкое вино, ловились возле пурпурные раковины, но все это не выво­зилось морем, все лучшее шло в Виотию. Город и область обезлюдели, взрослые поразбрелись, остались больше ста­рики, женщины и дети.

Такой пастве было не до филологии и проповедей. По­томки афинян даже отвыкли от правильной греческой ре­чи; у них появились слова, дико звучавшие для уха Михаила. Лишь на третий год он научился их наречию. Не пришлось ему поддерживать неугасимым светоч просвеще­ния, как он обещал в своей первой воскресной проповеди. Духовенство было невежественно; рядом с собою он дол­жен был терпеть безграмотного келлария. Нравы духовен­ства были грубы, приходилось разбирать постоянное су­тяжничество, горько жалуется митрополит на «поповскую негодность». Нравы паствы были дики, сообразно невеже­ству. Приходилось разбирать дела о том, что накануне свадьбы жених сошелся с матерью невесты, и оба просят повенчать их, забыв первую помолвку.

Состояние самого города было плачевное.

«Вижу я, — говорил митрополит претору Дрими, — что и ты смотришь не без слез на Афины, утратившие не только древний блеск... но и самый вид города. Ты видишь стены поврежденные или совсем уничтоженные, дома ра­зобранные и самыеместа их распаханные... Обширный го­род представляет почти необитаемую пустыню. В таком варварском состоянии город не был и после персидского на­шествия. Ты не увидишь даже развалин Гелиэн, ни Перипата, ни Ликея, сколько бы ни старался; лишь разве на холме Ареопага голую вершину узнаешь только по ее имени. От Разноцветной Стои есть еще малые остатки, на них па­сется скот, и самые кирпичи изъедены временем».

Противоречие между блестящим прошлым и мрачною действительностью особенно остро чувствовалось в Афи­нах того времени и наполняло душу Михаила горечью ежедневно, чем дальше, тем больше. Оно вылилось в его стихах, эпиграмме «На картину древних Афин», содержа­ние которых заключено в одной фразе: «Живя в Афинах, я нигде Афин не вижу» (16).

Краски несколько сгущены. Еще существовало несколь­ко античных зданий, превращенных в церкви (Ники Бес­крылой, Эрехфей[13] в Акрополе, Фисион, ставший церковью св. Георгия в Керамике); византийские церкви в античных Пропилеях и Парфеноне украшены были фресками и мозаиками; византийской постройки церкви Капникарея и Горгопико и посейчас украшают Афины. До Акомината ок­рестности изобиловали монастырями: Кесарианы на скло­не Гиметта с царственным видом на острова и целый ряд других, перечисленных в акте передачи латинскому архи­епископу. Местные святые (Мелетий) оживили монашес­кую жизнь. В Грецию ездили учиться, и иерархи выставили ряд славных в свое время литературных имен. Но все это относится ко временам Комнинов, когда и сама страна бы­ла богата и даже могла хлебом помогать Константинопо­лю. Во времена же Акомината монастыри запустели, и мо­нахи на Гиметте забросили свои пчелиные улья; в Афинах не у кого было учиться, известия о западных и грузинских студентах в Афинах — плод исторического недоразуме­ния, смешение Афин с Афоном, и даже ложь, плод былой славы афинских школ.

Само правительство во многом было виновато в поло­жении Греции, упразднив со времен Иоанна Комнина по­стоянный флот, защищавший от пиратов, и возложив еще во времена Македонской династии содержание чиновни­ков западных провинций на местные средства. Поэтому «законнейшая и спасительная власть», обращается митро­полит к претору Дрими, являлась фабрикою беззакония от фессалийских Темп до самой Спарты и, исходя из Фесса­лии, славившейся лекарственными травами со времен вол­шебницы Медеи, изливала на Элладу и землю Пелопса вся­кое беззаконие, как некие яды. Так отзывается митрополит Афинский о деятельности протопреторов Эллады и Пело-понниса. Хуже вымогали заместители преторов и второ­степенные чиновники, «как дикие звери, пожиравшие це­лые села со всеми людьми». Среди преторов были лица с добрыми намерениями и старавшиеся урегулировать на­логи. Так, претор Просух удостоился панегирика от митро­полита. При нем были сложены казенные недоимки и пе­ресмотрены кадастры для предупреждения излишних по­боров с крестьян («бедных»); но и после Просуха афинским плательщикам приходилось хуже, нежели фиванцам и коринфянам. Принимал меры и претор Дрими, также восхваляемый Михаилом. Когда этот претор предпочел перейти на службу в Константинополь, митрополит осыпал его упреками, как врача, покинувшего трудного больного. Сам Михаил имел на это право, оставаясь на своем посту, где ему было тяжелее, чем кому-либо, в безнадеж­ной борьбе с грубой действительностью. Михаил, наобо­рот, настолько сжился с паствой, что от лица обездолен­ной провинции обвинял столичных жителей в недостатке патриотизма и центр империи — в бедствиях окраин.

«Вы, изнеженные константинополъцы, — пишет он, — даже не хотите высунуться за городские стены и воро­та, ни посетить своих ближайших соседей, но лишь по­сылаете сборщиков податей и «звериные зубы», по слову Моисея. В чем вы, нуждаетесь? Разве хлебородные Фракия, Македония и Фессалия сеют не для вас? Не на вас ли идет евбейское, хиосское иродосское вино? Не для вас ли ткут одежды фиванские и коринфские руки? Разве не все бо­гатства многими реками сливаются в одно море — сто­лицу? Чего же ради вам выезжать куда-либо и менять привычный образ жизни, если возможно не мокнуть на дожде, не жариться на солнце, но сидеть дома и пользо­ваться без труда всякими благами?»

Акоминат, конечно, не о церковных имуществах хлопо­тал. И с ними было, правда, много неприятностей, к ним протягивали руки даже его свойственники Велиссариоты. Митрополит защищает всю страну. Ее разоряют пираты, но меры правительства против пиратов обходятся стране до­роже. Против грозного пирата, генуэзца Каффаро, посыла­ется перешедший на царскую службу бывший пират, калабриец Стирион. Для постройки кораблей взыскивают с афи­нян деньги сам Стирион, затем претор и даже упомянутый Лев Сгур, причем не считаются с нормами, установленны­ми надлежащим ведомством. Более богатые Фивы смогли выхлопотать хрисовул, освобождавший их от корабельной подати. Более бедные афиняне платят больше всех. Хотя бы деньги пошли на дело, но адмирал Стрифн не только вошел с пиратами в долю, но и распродал корабельные материалы им же. Таково было управление на море.

Для суши приведем отрывок из прошения митрополита самому царю (так как письма к различным сановникам ма­ло помогали). Некогда населенная область наша, доклады­вает митрополит (17), обратилась почти в скифскую пустыню по причине многих притеснений, тяготящих на ней более, чем на остальных западных провинциях (катшттн). Много раз измерялись наши песчаные и бесплодные участки поч­ти шагами блохи, чуть не пересчитывались волоса на голо­вах наших, тем более каждый лист лозы или иного расте­ния. Далее, жалуется митрополит, все подати взыскиваются в Афинах беспощаднее, чем где-либо, а в частности кора­бельный налог, которого не заплатили ни Фивы, ни Эврип. Самые привилегии Афин оказались им во зло.

«Мы не будем жаловаться на взыскание поземельной подати, на разбой морских разбойников. Но как могли бы мы без слез рассказать о преторском вымогательстве и насилии! Так как претор не имеет никакого отношения к нашей маленькой области — ни по взиманию податей, ни по отправлению преторской юрисдикции, — ибо царская золотая грамота воспрещает ему самый вход в Афины, то как бы из уважения к золотым грамотам он придумы­вает посетить нас ради «поклонения» (святыне, ради бо­гомолья). Он является во всеоружии, с целым сонмом своих слуг, привлекая и местных трутней, разных продажных людишек, как будто собравшись сделать вторжение в землю неприятельскую и варварскую, он добывает себе пропитание ежедневным грабежом и хищением. Впереди его, говоря словами Писания, бежит гибель, так назы­ваемые «приемщики», они требуют на каждый день по 500 медимнов жита для людей и лошадей, им нужны це­лые стада овец, целые стаи птиц и все виды морской ры­бы, а вина такое количество, что столько и не наберет­ся на наших виноградниках... Сверх того, они еще требу­ют за это платы себе, как будто какие благодетели, и платы не плохой какой-нибудь и маловесной, но такое количество тяжелого золота, которое могло бы удовле­творить желания ненасытной души их. Затем является сам претор, и, прежде чем совершить свое поклонение Богоматери, на одного он накладывает руки за то, что тот будто бы не вышел ему навстречу, другого запирает в тюрьму и подвергает пене по другой причине. Таким образом, угощавшись нами столько дней, сколько ему заблагорассудится, он требует себе челобитья (буквально: поклонного) — не знаем, потому ли, что мы ему поклонились, или потому, что он сам поклонился Богородице, — и не только он сам того требует, но и казначей, и протовестиарий, и протокентарх, и далее вся его свита. Он за­являет нам, что не прежде поднимется отсюда, как соб­ственными руками получив, что следует. Мы усердно просим и клянемся, что не иначе можем внести это, как сделав общую складчину. Он мало-помалу смягчается и, оставив сборщика, долженствующего взыскать деньги, собирается в дальнейший путь. Но потом — редкое вьюч­ное животное уйдет от повоза (ямской повинности). А еще хуже — иное, будучи взято под предлогом ямской по­винности, продается потом собственному хозяину, да не один раз, а часто и дважды. И всякая скотина, какого бы то ни было рода, похищается и потом продается (своему же хозяину) или взятая совсем уходит» (18).

В письме (19) к своим родственникам Велиссаристам, близким к правительству, Михаил умоляет пощадить Афи­ны, как ромэйское владение, и оказать милость, безвред­ную для казны.

«В Афинах сколько наберет претор? Ясно, что почти ничего. Чего ради взыскивать с нас почти 10 фунтов зо­лота, а в действительности мы разоряемся вконец, пла­тя во много раз больше?»

Видя такое бедствие Афин, такую безотрадную картину, добрый пастырь готов был бежать со своего поста, и дру­гие на месте Акомината так и поступили бы. Правда, его прошение царю вызвало ревизию. Присланы были слепой логофет Каматир и слишком зрячий упомянутый адмирал Стрифн, который и в Афинах присматривался к золотому голубю над алтарем в храме Богородицы, так что митропо­лит в проповеди указывал Стрифну, что он может обога­тить себя в других местах, а с Афин ему взять нечего.

Стоило ли проливать кровь за византийские порядки в безнадежной борьбе с Бонифацием? Виотия с ее промыш­ленным населением приветствовала рыцарей. Митропо­лит Афинский, по словам его брата, мог бы защитить го­род, как он отразил Сгура, но он не пожелал, зная про паде­ние Константинополя. Вероятно также, что, защищаясь от иноземцев во что бы то ни стало, митрополит не встретил бы поддержки в своей разоренной пастве, которая, наобо­рот, могла надеяться на известный порядок под властью латинян. Михаил сдал Акрополь — все, что осталось от Афин, — Бонифацию без борьбы. Бонифаций отдал город в лен своему французскому вассалу Оттону де ла Рош, по­лучившему уже Виотию. Афинская митрополия не была пощажена. Храм был ограблен, как и константинополь­ские святыни. Богатую библиотеку митрополита постигла та же участь. Назначен был латинский епископ. Михаил, занимавший кафедру 23 года, удалился сначала в резиден­цию Бонифация Салоники, потом на остров Кеос, где окончил свои дни в бедности. Он пробовал вернуться в Афины, но увидел, что там ему уже нечего делать. Все его надежды были обращены на национального никейского царя. Однако на предложения переехать в Никею он отве­чал отказом: разбитый болезнями, пережив своих родных, он предпочитал умереть, видя перед собой, хотя на гори­зонте, свои любимые, несчастные Афины.

Другие местности Греции имели некоторый, местами еще значительный достаток, и простой народ, привыкший к вымогательствам чиновников и властелей, жил своими мелкими интересами, не обременяя себя идеями былого величия, которые так тяжко лежали на душе просвещенно­го Акомината. В Виотии и после норманнского вторжения, когда Рожер увлек с собою лучших мастеров в Сицилию, все еще сугцествовало шелковое производство, на месте же выделывались дорогие ткани, продававшиеся, между про­чим, в Константинополе. Равнина около населенных ук­репленных Фив была засажена тутовыми плантациями и доселе слывет под именем Морокампо (тутовое поле). Плодоносная Фессалия снабжала столицу хлебом и вином; из торговых пунктов важен был особенно Алмир, упоминаемый путешественниками арабом Едризи и евреем Бе­ньямином Тудельским. Последний обстоятельно исчисляет еврейские колонии в городах Греции; они были многочисленны и, по-видимому, богаты. На острове Евбее город Халкида описывается как полный купцов со всего света. В Пелопоннисе, или Морее, франки нашли 12 укрепленных городов. У подножия твердыни Акрокоринфа лежал торговый город с шелковыми мануфактурами; богат был еще и Патрас, но его торговля находилась в руках евреев и венецианцев. Укрепленные города обыкновенно были расположены на скалах, но кругом были плодородные равнины. Наибольшую роль в истории латинского завоевания имела Монемвасия («город с одним входом»); в этом городе был торговый флот, богатые церкви и чтимая икона Христа Влекомого (на распятие). Плодородная Мессения через ее порты Модон (Мефона) и Корон вывозила оливковое мас­ло, и с Короном в этом отношении не мог сравниться ни один город в свете, передают венецианские известия. За­менивший древнюю Спарту средневековый город Лакедемония был обнесен прочными стенами с башнями. В Арка­дии упоминается крепость Никли и к югу от древнего Ме-галополя город со славянским именем Велигости.