ЦАРИЦА ФЕОДОРА. ВОССТАНОВЛЕНИЕ ПРАВОСЛАВИЯ. МИХАИЛ III 1 страница

Смерть Феофила не была полной неожиданностью и не застала правительство в неготовности. Можно думать, что регентство за малолетством наследника престола Михаила III назначено было самим императором. Оно состояло из царицы Феодоры, ее дочери Феклы, патрикия Феоктиста и протомагистра Мануила, дяди царицы (1). Довольно влиятельное значение имел и брат царицы, патрикий Варда, который с течением времени становится самым важным государственным мужем в империи. Вообще, следует сказать, что в это время первые роли принадлежали лицам армянского происхождения, прибывшим вместе с Феодорой. Кроме ее матери Феоктисты и трех незамужних сестер, сделавших потом хорошие партии посредством браков с лицами из знатных фамилий, важным значением пользовались дядя ее Мануил и братья Варда и Петрова. Пять дочерей Феофила и Феодоры избрали монашескую жизнь, за исключением Марии, вышедшей замуж за Алексея Муселе, тоже армянского происхождения.

Итак, люди восточного происхождения держали в своих руках правительство в малолетство Михаила III, и тем любопытней, что это правительство прежде всего считало для себя обязательным изменить церковную политику и восстановить православие, которое в первый период иконоборчества имело на Востоке самых ожесточенных врагов. Посмотрим на политику регентства и на внешние отношения империи в малолетство Михаила, оставшегося по смерти отца 4-летним ребенком.

Первым лицом в регентстве был логофет Феоктист. Ему доверяла Феодора не потому, что он отличался большими способностями государственного мужа, но более потому, что он был хорошим исполнителем ее предначертаний и верным истолкователем ее воли. Не имея удачи во внешних войнах и потерпев неоднократно поражение от врагов, Феоктист, тем не менее, постоянно находил защиту в Феодоре и платил ей преданностью и верностью. Положительным его качеством было то, что он держал в порядке государственное хозяйство и обогащал казну сбережениями. Дядя царицы Мануил имел больше значения при Феофиле, чем во время регентства. Прежде он заставлял о себе говорить как о способном генерале, ведшем удачные войны с мусульманами, во время регентства Мануил мало принимал участия в государственных делах и вел частную жизнь в своем удаленном от центра дворце.

Самая важная роль в регентстве с течением времени перешла к Варде, брату царицы, вошедшему в расположение наследника престола. Как способный и образованный человек Варда прекрасно мог направлять политику государства и принимать меры к успокоению внутренних смут, имея подле себя верного и надежного человека для военных предприятий в лице брата своего Петровы и впоследствии сына Антигона. Но Варда весьма неудачно справлялся со своими обязанностями по отношению к наследнику, потакая дурным наклонностям Михаила и мало заботясь об его нравственном развитии. Вся его цель заключалась в том, чтобы сделать царевича неспособным к серьезным занятиям и по возможности на продолжительное время остаться для него необходимым, окружив его своими приверженцами и удовлетворяя его капризы и страсти. По-видимому, наиболее искусства в оценке положения дел и в управлении обширным государством оказывала сама царица, хотя ближайшие ее помощники, и в особенности полномочный министр ее Феоктист, далеко не были на высоте своего положения. И в деле восстановления православия, и в организации государственного управления, и в особенности в наблюдаемом ею порядке расходования государственных средств — везде видна умная и практичная женщина, умевшая оценить ближайшие пользы и потребности данного времени. При оценке ее отношений к Михаилу часто делают сравнение ее с царицей Ириной, но при этом забывают, что Феодора ни разу не прибегала к интриге и к жестоким мерам и спокойно уступила свое место в управлении государством недостойному сыну, когда поняла, что обстоятельства сложились не в ее пользу.

Между тем и внешнее, и внутреннее положение империи требовало от регентства внимания и постоянных оборонительных мер, в особенности со стороны мусульман. Хотя к половине IX в. силы мусульман раздробились и не могли уже с прежней энергией быть направлены к одной цели и на одно предприятие, тем не менее, Багдадский калифат и сам по себе был довольно опасным соперником, как показало дело при Амории в 838 г., которое, по мнению тогдашних летописцев, свело в могилу царя Феофила. Вероятно, под влиянием одержанной над Византией победы в Малой Азии арабы неоднократно снаряжали морские экспедиции против империи, и в самом начале правления регентства арабский адмирал Аподинар предпринял демонстрацию против самого Константинополя. Но на этот раз буря нанесла большой ущерб арабскому флоту у мыса Хелидонии, у берегов древней Памфилии.

Хотя наступательные действия против арабов на суше и на море под начальством канцлера Феоктиста не сопровождались удачей и не содействовали славе этого члена регентства, но все они показывают общее направление политики правительства, желающего не отступать перед напором арабов. Так, Феоктист предпринял поход на Кавказ с целью покорения авазгов в древней Колхиде; затем он снарядил экспедицию на остров Крит с целью изгнания арабов, недавно захвативших этот остров. Можно заключать из сохранившихся известий, что составлен был внушительный флот, который благополучно пристал к Криту и мог бы поставить арабов в весьма затруднительное положение, если бы не была допущена непростительная ошибка и небрежность со стороны Феоктиста. На основании дошедших до него ложных и с намерением пущенных слухов, что в столице готовится переворот, угрожающий регентству, он оставил командование флотом и поспешно возвратился в Константинополь. Покинутое в Крите войско не могло предпринять никакого действия против арабов и само сделалось добычей неприятеля. Наконец, тот же Феоктист, назначенный во главе сухопутного войска против арабов Сирии и Палестины, потерпел от них большое поражение на границе империи у горы Тавра, причем многие из его войска были убиты и взяты в плен, а часть добровольно перешла к арабам[52].

Несмотря на успехи на стороне мусульман, вследствие которых множество военнопленных было уведено из Византии, ежегодные столкновения, по-видимому, наскучили тем и другим, вследствие чего в 845 г. начались переговоры об обмене пленными и о мире. Это каждый раз составляло немаловажную задачу в сношениях между арабами и византийцами. Нужно было точно установить количество пленников на той и другой стороне и способ доставки их на нейтральное место. На этот раз после наведенных справок выяснилось, что мусульманских пленников содержалось в Византии 3500 человек. Надлежало доставить их на обычное место размена пленными на р. Ламус на расстоянии однодневного перехода от Тарса. Со стороны мусульман распоряжался обменом евнух Хакан, со стороны греков — два представителя византийского правительства. Дело происходило 16 сентября 855 г. Когда стали договариваться об условиях размена, возникли недоразумения, породившие горячий спор. Греки в обмен на пленных арабов желали выменивать сильных и здоровых, а не стариков или слабых; наконец, согласились менять «душа на душу». Для передачи пленных со стороны на другую на Ламусе построено было два моста — греками и арабами. Когда греки выпускали по своему мосту мусульманского пленника, арабы посылали грека по своему мосту. Дело происходило весьма медленно и потребовало четырех дней; по сообщениям арабских писателей, выпущено было тогда свыше 4000 мусульман. Присоединим еще любопытную подробность: в это время получили свободу те пленники, которые захвачены были Феофилом в 837 г. в городе Запетре, а равно и христианские пленники, уведенные в Багдад при взятии Амория в 838 г.

С именем царицы Феодоры соединяется громадного значения акт завершения иконоборческой смуты. Нам предстоит выяснить условия, вследствие которых иконоборческая система должна была, в конце концов, уступить место иконопочитателям. Для чего следует здесь предварительно ознакомиться с положением церковных партий в предшествующий период.

Иконоборческая партия выдвинула при Михаиле II и Феофиле образованного и энергичного монаха в лице Иоанна Грамматика. Он появляется в первый раз в истории в 814 г., когда царь Лев V поручил ему заняться подготовкой литературного и архивного материала по вопросу о предположенной им отмене постановлений VII Вселенского собора. Тогда он выступает в скромной должности анагноста еще молодым человеком, но с тех пор, пользуясь расположением царей армянской и аморийской династий, ровным и твердым шагом делает служебную карьеру и достигает самых верхов церковной администрации. Византийские летописцы дают весьма несочувственный отзыв об Иоанне, иначе, впрочем, и не могли к нему относиться люди, видевшие в нем причину всех бедствий, какие Церковь испытала в IX в. Он был главным виновником того, что Восточная Церковь в 814 г. вновь потеряла свои устои, с таким трудом приобретенные в постановлениях VII Вселенского собора; он снова внес в империю смуту и брожение умов, и поэтому православные по церковным воззрениям писатели не могли хладнокровно говорить об этом лице. Незаметно, чтобы он слишком быстро поднимался по служебной лестнице. При царе Михаиле II он состоял настоятелем дворцовой церкви Сергия и Вакха, но вместе с тем пользовался уже значительным влиянием вследствие личного расположения императора, доверившего Иоанну воспитание сына своего Феофила, наследника престола и будущего царя. К нему посылали на исправление и собеседование более влиятельных исповедников православия. Литературное и ученое имя, каковое признают за ним и недоброжелатели, было приобретено им в этот ранний период деятельности. Значительным шагом вперед было для него получение звания патриаршего синкелла при патриархе Антонии, бывшем епископе силейском, с которым вместе они работали по подготовке материала к иконоборческому собору. В звании синкелла Иоанн получил возможность принимать участие в высшей церковной политике и влиять на светские дела. Кроме того, настоящая его должность ставила его в постоянные сношения с гражданским правительством и открывала ему дорогу к высшим церковным степеням.

Прежде всего при царе Феофиле ему поручается важная миссия к калифу Мотасиму, кроме того, значение его сказывается в его роли примирителя между царем Феофилом и одним из известнейших его государственных деятелей, патрикием Мануилом. По отношению к посольству, которое падает на осень 831 г., известно, что с ним соединялось формальное недоразумение. Царь Феофил поставил во главе письма свое имя, а между тем тогдашний обычай в сношениях с калифом требовал, чтобы на первом месте стояло имя повелителя правоверных. Вследствие этого нужно было написать другое письмо (2). В летописях и литературе житий Иоанну усвояется характер необыкновенного человека, ему приписываются сношения с нечистой силой, занятия чернокнижием, чародейством и т. п., вообще он поражал современников необычными знаниями и, подобно Фотию и не менее знаменитому папе Сильвестру II, окружен сверхъестественными чертами, выделяющими его из обыкновенных людей (3).

Об необычайной демонической силе Иоанна сложились сказания, имеющие глубокий интерес с точки зрения полузабытых русско-византийскихотношений — с этим волшебным именем едва ли не связана повесть о нападениях Руси на Константинополь. «Раз дикое языческое племя с тремя предводителями во главе опустошало и грабило ромэйскую землю. Царь и народ были в отчаянии. Тогда Иоанн успокаивает царя, советуя не терять присутствия духа и исполнить одно его предложение, которое состояло в следующем. Между медными статуями, поставленными в ипподроме, была одна с тремя головами, которую он по своей тайной науке относил к вождям того племени.

Итак, приказав приготовить три железных молота и вручив их трем сильным людям, в ночной час, в светской одежде, он приходит с этими людьми к той статуе. Произнеся чародейственные слова, посредством которых перевел силу тех вождей в статую, или, лучше, овладел посредством чар присущею статуе силой, приказал каждому сильно бить молотом. Двое из людей сильным размахом молота отбили у статуи две головы, третий же только повредил голову, не отделив ее от статуи. Соответственное тому случилось с вождями. Произошла между ними жестокая усобица, в которой один одержал перевес, отрубив головы двум другим. Итак, спасся один, но и то не вполне благополучно, а племя это, будучи ослаблено, в позорном бегстве удалилось на свои места» (4).

Но самым любопытным свидетельством общественной роли Иоанна служит указанное выше посольство его в Багдаде. Продолжатель Феофана, сказав об отличном расположении, которым Феофил отличал Иоанна, продолжает: «Царь снарядил его послом к архонту Сирии, снабдив его и другими роскошными предметами, которыми славится Ромэйское царство и которые приводят в изумление иноземцев, и вручив золотой казны больше четырех кентинариев. Дорогие предметы назначены в подарок эмиру, золото же — в личное распоряжение Иоанна, на приемы и представительство: ибо посол должен был сорить золотом, как песком, по своему усмотрению, дабы внушить мысль, что казна пославшего неистощима. Послу даны были два сосуда из золота и драгоценных камней — в просторечии называют их умывальными чашами,— чтобы всячески возвеличить и облечь его в блеск. Он же, прибыв в Багдад, произвел величественное впечатление и своим острым умом, и пророчественным даром, и своим богатством, и роскошью. Посланцам калифа и другим посетителям он щедро раздавал подарки, какие мог только дарить царь ромэев. Вследствие чего имя его сделалось почетным и знаменитым. Еще только достигнув варварских пределов, он поразил всех, которые посланы были для встречи его и для осведомления о здоровье царя, наградив их царскими дарами. Прибыв же к калифу и представившись ему, передал ему царскую грамоту и после приема отправился в отведенное ему помещение. Горя желанием более и более возвысить ромэйское влияние, всем к нему приходящим по какой бы то ни было причине дарил по серебряной чаше, наполненной золотом. Раз, угощая у себя варваров, он внушил слуге объявить о пропаже одной из тех умывальных чаш, которые были выданы ему для стола на этот случай. Когда же началось сильное смятение, и варвары, жалея о пропаже такой прекрасной и дорогой чаши, стали в беспокойстве разыскивать ее и употребляли все старания обнаружить вора, тогда Иоанн приказал подать другую чашу и прекратил поиски и смятение следующими словами, приведшими в изумление сарацин: «Пусть пропадает и эта!» Вследствие этого и эмир, платя тою же щедростью и не желая уступить в великодушии, честил его с своей стороны дарами, на которые он, впрочем, мало обращал внимания, и освободил из темницы до сотни пленных, которых, разодев в великолепные одежды, препроводил к Иоанну. Этот же очень похвалил и одобрил великодушие предлагающего дар, но отказался принять его, объяснив: пусть они живут спокойно и на свободе, пока не будет произведен размен пленными и пока содержащиеся в плену сарацины не будут возвращены взамен этих. Такой поступок привел в изумление калифа. С этих пор он относился к послу не как к чужестранцу, но приблизил его к себе и часто приглашал для беседы, показал ему свои сокровища, и прекрасные здания, и придворные церемонии и так честил его до почетного отправления его назад. Прибыв к Феофилу и сделав ему донесение о своем посольстве, он убедил его построить по сарацинскому образцу дворец Врийский, который по форме и архитектурным украшениям вполне воспроизводит сарацинский стиль. Архитектор этого дворца, построенного по плану Иоанна, был некто Патраки, носивший сан патрикия. Только в том отступил он от первоначального плана, что около царского покоя устроил храм во имя Владычицы нашей Богородицы, а в притворе дворца — трехпридельный храм, превосходный по красоте и изяществу: средний придел в честь Архистратига, а боковые — во имя жен мучениц».

В приведенной выдержке из греческого писателя сохранились любопытные данные о сильном влиянии, проникавшем в Византию с Востока. Известно из других источников, как много заботился царь Феофил о придворном этикете, как по его имени назывался знаменитый трон, на котором восседали цари X в. при торжественных приемах иностранцев. Есть основания думать, что постройки времени Феофила и нововведения в придворном церемониале произведены не без влияния патриарха Иоанна, который вывез с Востока разнообразные наблюдения и о постройках которого, поражавших современников, сохранилась память в X столетии.

Вскоре по возвращении из посольства Иоанн был возведен в патриархи. Определение хронологии занятия им патриаршей кафедры соединяется с значительными трудностями (5). Полагая, что наиболее вероятная дата будет 832 г., мы должны целое десятилетие иконоборческого периода отнести на время этого патриарха, при котором непопулярная система рухнула окончательно и бесповоротно.

Несмотря на большие способности нового патриарха и на бесспорное влияние, каким он пользовался при дворе в качестве воспитателя царя Феофила, иконоборческая система не только не утверждалась в империи, но заметно теряла и ранее приобретенное положение. Следует приписать в этом отношении весьма значительное влияние женской половины царской семьи. Хотя сам Михаил II своим браком в 824 г. с Евфросинией, дочерью ослепленного Константина VI, преследовал скорей династические, чем вероисповедные, цели, но по отношению к бракосочетанию сына своего Феофила с Феодорой, пафлагонского происхождения, он обнаружил крайнюю неосторожность. Весьма вероятно, что еще со времени Исаврийской династии двор и высшая администрация были наводнены людьми восточного происхождения, и что влияние высших правительственных кругов сказалось и в выборе невесты для Феофила. У нее не было отца, когда на нее пал счастливый жребий переменить скромную провинциальную обстановку на царский дворец, но ее дядя и братья имели уже положение в придворной службе. За Феодорой прибыли ко двору мать ее Феоктиста, получившая патрицианское достоинство и высший придворный сан зосты, и вместе с ней три незамужние сестры — Каломария, София и Ирина. С течением времени сестры царицы Феодоры сделали хорошие партии: первая вышла за брата патриарха Иоанна магистра и патрикия Арсавира, София — за Константина Вавуцика, наконец, Ирина была замужем за Сергием, братом патриарха Фотия. Дядя Феодоры Мануил и братья Варда и Петрона уже ранее были на значительных местах и проложили ей дорогу к трону[53]. И эти последние, со своей стороны, соединились браками с именитыми родами и образовали довольно сомкнутый круг, в который трудно было попасть постороннему человеку. Дочери царицы Феодоры, числом пять, все поступили в монашество, за исключением Марии, выданной за Алексея Муселе, тоже армянского происхождения.

Итак, можно положительно сказать, что люди восточного происхождения, главным образом армяне и другие инородцы, держали в своих руках влияние и власть в царствование Феофила. Как известно, иконоборческая система в VIII в. вербовала наиболее верных себе приверженцев именно с Востока, теперь же при дворе Феофила именно выходцы из малоазийских фем приносили с собой новые веяния, враждебные господствовавшей системе. При жизни Феофила еще сдерживались скрытые иконопочитатели при дворе и в царской семье, но для серьезного наблюдателя становилось ясно, что искусственными средствами нельзя более бороться против движения, сделавшегося довольно общим даже в восточных провинциях.

Императрица Феодора и вся ее довольно многочисленная семья тайно сочувствовала православию и ходатайствовала перед царем в пользу смягчения суровых мер против иконопочитателей. Все заставляет думать, что поддерживаемая царями армянской династии система не имела корней даже в высших классах. Царская дума, сенат и весь служебный штат официально стояли на стороне правительственной веры, но вне службы, в домашней жизни те же люди руководились противоположными настроениями и были ревностными иконопочитателями.

При всем несочувствии к православным царь Феофил должен был мириться с очень хорошо ему известным положением вещей, что в его дворце самые близкие люди — жена и дети — кланяются иконам и что его теща, зоста Феоктиста, хотя и жившая в отдельном дворце, часто приглашала к себе его дочерей, своих внучек, и внушала им любовь и благоговение к иконам. Таким образом, хотя Феофил до конца жизни не изменил принятой системе и не хотел делать послаблений иконопочитателям, но он должен был видеть, как ненадежно положение иконоборческого правительства и как трудно ослабить со всех сторон обнаруживающееся недовольство. Самым ярким доказательством того, как деликатно было положение правительства, служит странная роль, которую должен был во время Феофила играть наиболее видный представитель антиправительственной церковной политики по смерти Феодора Студита монах Мефодий. Он в глазах правительства был опасен не столько как иконопочитатель, т. е. представитель противоположных взглядов на церковную политику, но более как политический деятель, виновник смуты и скандала. Ввиду этого в царствование Феофила монах Мефодий содержался при дворце и был всегда на глазах царя, который до такой степени мало доверял ему, что всякий раз брал его с собой, если нужно было на продолжительное время оставить столицу.

В последние годы Феофила, по-видимому, замечалось в провинции новое движение, напоминавшее то, которое доставило много хлопот и с громадными трудностями было потушено при царе Михаиле II. Именно: между военными людьми того времени возвышается некто Феофов, лицо иноземного происхождения, о котором ходили темные и разноречивые рассказы, в которых не могли разобраться самые осведомленные и близкие к тому времени писатели. Но так или иначе, он пользовался большой военной славой и при дворе был принят, как потомок персидской царской династии. Это был вообще весьма популярный человек не только в столице, но и в провинциях, и в особенности среди военных отрядов восточного происхождения. Все писатели отзываются об нем с чувством глубокого уважения, восхваляя его ум, образование и православный образ мыслей. С течением времени против него созрела злая интрига, питаемая завистью и имевшая некоторое основание в том, что раз Феофов был провозглашен в лагере царем. Хотя этот случай не имел для него дурных последствий, т. к. царь убедился из его объяснений и последующего образа действий, что провозглашение произошло без его ведома, тем не менее, этого не могли забыть недоброжелатели Феофова и напомнили царю в последние дни его жизни. Говорят, что будто бы одним из предсмертных распоряжений царя Феофила было приказание убить Феофова. Правда, все происходило при такой обстановке, что никто не мог проверить ходивших по городу слухов. Во всем этом ясно одно, что царь Феофил перед смертью имел причины опасаться переворота со стороны популярного полководца Феофова, которого предание выставляет, как сказано, и преданным православию человеком (6). Если это так, то как состав регентства по смерти Феофила ввиду малолетства сына его, так и самые первые мероприятия регентства в политическом и церковном отношении должны быть рассматриваемы с точки зрения вынуждаемых обстоятельствами уступок общественным требованиям.

Приступая к рассмотрению вопроса о наступившем вслед за смер-тию Феофила перевороте в церковной политике правительства, мы должны прежде всего высказаться в пользу мысли, что политический, а частию и этнографический элементы имели первостепенное значение в побуждениях, руководивших регентством, немедленно приступить к изменению церковной политики. Взглянем на события, последовавшие за смертию царя Феофила. Едва ли можно доверять известию, что члены регентства для управления империей назначены были еще самим Феофилом. Т. к. в выборе патрикия и канцлера Феоктиста и протомагистра Мануила в члены регентства весьма ясно заметно влияние иконопочитателей, ибо это преданные идее православия правительственные лица, то является предположение, что царица Феодора, стоявшая во главе регентства, сама влияла на выбор лиц. Если назначение произведено было бы Феофилом, то он дал бы место в управлении патриарху Иоанну: это избавило бы его притом от забот о судьбе поддерживаемой им системы, тогда ему не нужно было бы прибегать к тем средствам, к каким, по словам летописцев, он должен был прибегнуть, именно: обязать клятвой Феодору и членов регентства, что они не восстановят православия и не удалят патриарха Иоанна.

Известно, что современных известий не сохранилось о времени после царя Феофила. Хотя летописец Георгий Амартол пережил это время, но его летопись закончена 842 г., и притом конец ее дошел до нас в весьма испорченном виде. Вся традиция о событиях с 842 г. черпается из летописцев X и ХI вв. Т.к. в настоящее время вопрос о развитии летописной традиции IХ и X вв. довольно уже выяснился благодаря прекрасным, частию немецким, частию русским исследованиям, то я могу прямо объяснить, что у летописцев второй половины X в. большинство известий о времени после царя Феофила, не почерпнутых из продолжателя Георгия, заимствовано у Генесия. Таким образом, летописная традиция о событиях 842 и ближайших лет сводится, в сущности, к изучению сейчас названного писателя.

Генесий писал историю по предложению Константина Порфирородного и, как говорит в предисловии, писал на основании свидетельства очевидцев и устного предания. Главное отличие его от других и вместе громадное преимущество заключается в том, что он поставлен был в благоприятные условия сообщить хорошие сведения о занимающем нас периоде по фамильным преданиям. Автор летописи, известный под именем Генесия, был сыном того Константина армянина, который играл выдающуюся роль в событиях, стоящих в связи с низвержением патриарха Иоанна. Таким образом, Генесий мог сообщить очень хорошие известия об этом времени на основании наблюдений и личного опыта своего отца. Важность Генесия для истории летописной традиции о событиях 842 г. видна еще из того, что он есть старший по времени летописец, закрепивший письменное и устное предание и давший первый материал для следовавших за ним опытов легописи того же времени.

О судьбе Иоанна по смерти Феофила Генесий сообщает следующее: «Когда члены регентства согласились между собой относительно восстановления православия, царица Феодора позволила православным собираться во дворце канцлера для предварительного обсуждения вопроса и подготовки материала к предположенному собору». Нет никакого сомнения, что в этих собраниях не принимал участия патриарх. Таким образом, когда предварительная комиссия пришла к решению возвратиться к постановлениям VII Вселенского собора, неминуемо должен был выступить на очередь вопрос о главе Церкви, о председателе будущего собора. «Итак,— продолжает историк,— посылают к нему знатных людей, начальствующих царскою стражей, чтобы удалить его из патриархии, но он не сдавался. Хотя они пытались (силой?) низвести его, но он коварно заставил их уступить и оставить его. Дают об этом знать пославшим и возбуждают большое против него раздражение. Итак, отправляется к нему патрикий Варда спросить, почему он не оставляет патриархию. А он, измыслив оправдание, показал свой живот, исколотый оружием, и объяснил, что эти раны нанесли ему посланные язычники. „Чувствуя сильную боль, я,— продолжал он,— просил извинения, что не могу сейчас же оставить патриархию, пострадал же я особенно от Константина армянина, начальника тагмы экскувитов"». Сказав далее несколько теплых слов в защиту своего отца, Генесий продолжает: «Когда было раскрыто, что эта театральная сцена измышлена с злым намерением, остроумный расследователь возгорел гневом, почему он по заслугам лишился церковной власти, а тому, кого он оклеветал, способствовал получить торжественно похвалу».

Процесс против патриарха Иоанна в приведенном свидетельстве Генесия возбуждает против себя важные сомнения. Очевидно, писатель желает оправдать начальника тагмы экскувитов и потому передает все дело с некоторыми умолчаниями. Из предыдущего легко понять, что желательно было скрыть Генесию. Очевидно, ему неприятно было констатировать факт, что отец его очень сурово обошелся с патриархом и нанес ему раны. Было ли что подобное, и получил ли Константин инструкции, которые его уполномочивали силой взять патриарха и употребить против него оружие, если бы он стал сопротивляться, конечно, трудно высказаться об этом со всею решительностью. Но в источниках есть достаточный намек, позволяющий восстановить этот эпизод в неблагоприятном смысле для отца нашего писателя.

Ближайшим к Генесию летописцем нужно считать продолжателя Феофана, четвертая книга истории которого («Михаил и Феодора») также написана при Константине VII и по его предложению. Фактически рассказ его мало отличается от вышеприведенного, но благодаря некоторым подробностям, в особенности отсутствию того деликатного сыновнего чувства, которое должно было руководить пером Генесия, мы находим позволительным бросить на процесс патриарха Иоанна более обильный свет. Призвав друнгария стражи Константина, царица поручает ему отправиться к патриарху и известить его, что по просьбе благочестивых людей правительство намерено приступить к восстановлению икон. Вследствие этого патриарху предлагается или дать согласие на это решение правительства, или, в случае несогласия, оставить патриарший престол и удалиться из города. Константин был принят в Фессальской палате патриаршего дворца. Пораженный словами Константина, патриарх ничего другого не сказал ему, как только, что ему нужно обдумать хорошенько это дело, и с этими словами отпустил его. Но в то же мгновение схватил нож и нанес себе раны в живот с таким расчетом, чтобы, не причиняя себе опасности для жизни, пустить достаточно крови и тем возбудить к себе сострадание в толпе. Смятение и шум распространились по патриархии и достигли царского слуха, предупредив возвращение друнгария: молва гласила, что патриарх убит по личному приказанию царицы. Отправленный для производства следствия патрикий Варда без труда обнаружил, что раны сделаны умышленно, и все происшедшее было восстановлено по показаниям слуг, причем представлено и орудие, при помощи которого произведено поранение. Почему Иоанн, обвиненный в покушении на свою жизнь, лишен престола и сослан в поместье Психа.