ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ СВОЙСТВА РАС 19 страница

Но было бы странным непониманием нашей мысли, если бы из предыдущего вывели заключение, что социология, по нашему мнению, должна или может оставить в стороне человека и его способности. Наоборот, ясно, что общие свойства человеческой природы участвуют в выработке социальной жизни. Только не они вызывают ее и не они дают ей ее особую форму; они лишь делают ее возможной. Производящими причинами коллективных представлений, эмоций, стремлений являются не известные состояния индивидов, а условия, в которых находится со­циальное тело в его целом. Конечно, они могут реализоваться лишь при условии, что индивидуальные свойства не противятся этому; но последние являются лишь бесформенной материей, которую социальный фактор определяет и преобразует. Их содействие выражается исключительно в создании очень общих состояний, не­ясных и потому изменчивых предрасположений, которые сами по себе, без помощи постороннего фактора, не могли бы принять определенные и несложные формы, характеризующие социальные явления.

Мы пришли, таким образом, к следующему правилу: определяющая причина данного социального факта должна быть отыскиваема среди предшествующих социальных фактов, а не в состояниях индивидуального сознания. С другой стороны, вполне ясно, что все предыдущее относится как к определению функции, так и к определению причины. Функция социального факта может быть лишь социальной, т.е. она заключается лишь в произведении социально полезных ре­зультатов. Конечно, может случиться, и действительно случается, что отраженным путем он служит также и индивиду. Но этот счастливый результат непосред­ственно его не оправдывает. Мы можем, следовательно, дополнить предыдущее положение, сказав, что: функции социального факта надо искать в его отношении к какой-нибудь социальной цели.

Вследствие того, что социологи часто забывали это правило и рассматривали социальные явления со слишком психологической точки зрения, их теории и ка­жутся многим умам слишком туманными, шаткими и удаленными от особой приро­ды явлений, которые они хотят объяснить. Особенно историк, близко знакомый с социальной реальностью, не может резко не почувствовать, насколько неспособны эти слишком общие толкования связать факты; и отсюда, без сомнения, происхо­дит отчасти то недоверие, которое часто высказывала история к социологии. Это, конечно, не значит, что изучение психических фактов не нужно социологу. Если коллективная жизнь и не вытекает из жизни индивидуальной, то все же они тесно Между собою связаны; если вторая не может объяснить первую, то она может, по крайней мере, облегчить ее объяснение. Во-первых, как мы указали, бесспорно, чтоо социальные факты являются результатами особой обработки фактов психических. Но, кроме того, сама эта обработка отчасти аналогична той, которая Происходит во всяком индивидуальном знании и постепенно все более видоизменяет составляющие его первичные элементы (ощущения, рефлексы, инстинкты). Не без основания можно сказать о "Я", что оно само есть общество так же, как и организм, хотя и иного рода, и давно уже психологи отметили всю важность факта ассоциации для объяснения жизни духа. Знакомство с психологией еще больше, чем изучение биологии, составляет необходимую пропедевтику для социо­лога. Но оно будет полезно ему лишь в том случае, если он, приобретая его освободится от его подавляющего влияния и выйдет за пределы данных психо­логии, дополняя их изучением специально социологическим. Нужно, чтобы он отказался делать из психологии в некотором роде центр своих операций, от которого должны исходить и к которому должны возвращаться его экскурсы в мир социальных явлений; нужно, чтобы он проник в сокровенную глубь социальных фактов, наблюдал их прямо, непосредственно, ища в науке об индивиде лишь общей подготовки, а в случае нужды и полезных указаний.

Так как факты социальной морфологии носят тот же характер, что и факты фи­зиологические, то при объяснении их также следует руководствоваться только что изложенными правилами. Однако из предыдущего следует, что им принадлежит господствующая роль в коллективной жизни, а вследствие этого и в социоло­гической науке.

Действительно, если факт ассоциации, как мы это указывали выше, имеет реша­ющее значение для явлений, то последние должны изменяться вместе с формами этой ассоциации, т.е., смотря по способам группировки составных частей обществ. А так как, с другой стороны, известное целое, образующееся от соединения разно­родных элементов, входящих в состав общества, образует внутреннюю среду пос­леднего, точно так же, как совокупность анатомических элементов, известным образом соединенных и размещенных в пространстве, составляет внутреннюю среду организмов, то можно сказать: начало каждого социального процесса, представляющего некоторую важность, должно быть отыскиваемо в устройстве внутренней социальной среды.

Можно даже пойти еще далее. Действительно, элементы, составляющие эту среду, двоякого рода: предметы и люди. В число предметов нужно включить, кро­ме находящихся в обществе материальных предметов, еще продукты предшество­вавшей социальной деятельности: действующее право, укоренившиеся нравы, артистические и литературные памятники и пр. Очевидно, однако, что ни от той, ни от другой группы предметов не может исходить толчок к социальным преоб­разованиям; они не содержат в себе никакой двигательной силы. Конечно, при объяснении этих преобразований их нужно принимать в расчет. Они, действитель­но, имеют некоторое значение для социальной эволюции; в зависимости от них изменяются ее быстрота и даже направление; но в них нет ничего, что могло бы привести ее в движение. Они представляют собою материю, к которой прилагают­ся живые силы общества, но сами по себе не развивают никакой живой силы. Следовательно, активным фактором остается собственно другой элемент среды -люди.

Поэтому главное усилие социолога должно быть направлено к тому, чтобы найти различные свойства этой среды, способные оказать влияние на развитие социальных явлений.

Однако то преобладающее значение, которое мы приписываем социально среде и, в частности, среде человеческой, не значит, что в ней нужно видеть последний и основной факт и что дальше идти незачем. Очевидно, напротив, что состояние ее в каждый исторический момент зависит от социальных причин и одни из этих причин присущи самому обществу, а другие зависят от взаимодействия этого общества с соседними. Кроме того, наука не знает первых причин в абсолютном значении этого слова. Для нее основным фактом является факт, доста­точно общий для того, чтобы объяснить значительное число других фактов. Соци­альная среда несомненно есть именно такой фактор, так как происходящие в ней изменения, каковы бы ни были их причины, отражаются во всех направлениях в социальном организме и не могут не затронуть более или менее всех его функций.

Сказанное нами об общей среде общества вполне применимо и к среде всякой группы, заключающейся в обществе. Так, например, смотря по большей или мень­шей многочисленности и замкнутости семьи, резко изменяется характер домашней жизни. Точно так же, если бы профессиональные корпорации изменились таким образом, что каждая из них распространилась бы по всей территории, вместо того, чтобы оставаться как прежде заключенной в пределах одной общины, то очень изменилась бы и их деятелность. Говоря вообще, профессиональная жизнь будет совсем иной, смотря по тому, будет ли среда, пригодная для каждой профессии, организована прочно, или же слабо, как теперь. Однако действие этих специальных сред не может быть так же важно, как действие общей среды, так как первые подвержены влиянию последней и к ней приходится всегда возвращаться. Ее давление на частные группы и обусловливает изменения в их устройстве.

Этот взгляд на социальную среду, как на определяющий фактор коллективной эволюции, в высшей степени важен, так как если отбросить его, то социология не сможет установить никакой причинной зависимости.

Действительно, раз устранен этот разряд причин, то не существует совокупности условий, от которых могли бы зависеть социальные явления, так как если внешняя социальная среда, т.е. среда, составленная окружающими обществами, и способна иметь какое-нибудь влияние, то лишь на оборонительные и наступательные дейст­вия общества и, кроме того, она может обнаружить свое влияние лишь через пос­редство внутренней социальной среды. При признании ее причиной главные причи­ны исторического развития находились бы не среди текущих событий, а лежали бы всецело в прошлом. Они сами были бы частями этого развития, лишь более-древними его фазисами. Современные события социальной жизни вытекали бы не из современного состояния общества, а из событий предшествовавших, из истори­ческого прошлого, и социологические объяснения сводились бы исключительно к установлению связи между прошлым и настоящим.

Правда, может показаться, что этого достаточно. Не говорят ли обыкновенно, что цель истории состоит именно в том, чтобы связать события в порядке их преемственности? Непонятно, однако, каким образом данная ступень цивилизации может служить определяющей причиной следующей за ней ступени культурного развития. Этапы, которые постепенно пробегает человечество в своем культурном развитии, не возникают одни из других. Понятно, успехи, достигнутые в опреде­ленную эпоху в юридическом, экономическом, политическом строе и т.д.. делают возможным дальнейшие успехи, но в чем же они их предопределяют? Они служат точкой отправления, позволяющей нам идти дальше, но что же побуждает нас идти Дальше? Здесь нужно было бы допустить внутреннее стремление, толкающее Человечество идти все дальше и дальше, или для того, чтобы вполне выразить свою природу, чтобы увеличить свое счастье, и задачей социологии было бы тогда отыскание порядка развития этого стремления. Но даже оставляя в стороне все трудности, связанные с этой гипотезой, во всяком случае надо признать, что закон, вырающий это развитие, не устанавливает никакого отношения. Действительно, Последнее может быть установлено лишь между двумя данными фактами, а указанное стремление, признаваемое причиной развития, не дано, оно лишь предположено и выведено разумом из тех действий, которые ему приписывают. Эту роль двигательной способности, которую мы для уяснения себе движений вооб­ражаем лежащею в их основе; однако, действительной причиной какого-нибудь движения может быть лишь другое движение, а не подобная способность к движе­нию. Следовательно, экспериментальным путем мы нашли бы лишь ряд измене­ний, между которыми нет причинной связи. Предшествующее состояние не произ­водит последующее, отношение между ними исключительно хронологическое. При таких услоиях никакое научное предсказание невозможно. Мы можем сказать, как явления следовали друг за другом до сих пор, но не можем знать, как они будут следовать друг за другом в будущем, потому что причина, от которой они приз­наются зависящими, не определена и не может быть определена наукой. Правда обыкновенно допускают, что эволюция будет продолжаться в том же направлении в каком она шла раньше, но это простое предположение. Ничто не убеждает нас что реализованные факты достаточно полно выражают характер указанного стремления для того, чтобы можно было предсказать тот предел, к которому она стремится, по пройденным им стадиям развития. Почему направление, в котором оно развивается и которое оно сообщает, должно быть прямолинейным?

Вот почему фактически число причинных отношений, установленных социоло­гами, так ограничено. За немногими исключениями, наиболее блестящим приме­ром которых является Монтескье, древняя философия истории старалась только открыть общее направление, в котором движется человечество, не пытаясь связать фазисы этой эволюции с каким-нибудь сопутствующим условием. Как ни велики услуги, оказанные Контом социальной философии, но пределы, в которое он заключает социологическую проблему, не отличаются от предыдущих. Поэтому его знаменитый закон трех стадий развития не выражает никакого отношения причинности; даже если он верен, он все же может быть лишь эмпирическим. Это общий, суммированный взгляд на протекшую историю человечества. Вполне про­извольно Конт считает третью стадию конечным состоянием человечества. Откуда мы знаем, что в будущем не возникнет нового состояния? Наконец, закон, господ­ствующий в социологии Спенсера, по-видимому, такого же характера. Даже если правда, что теперь мы склонны искать счастье в промышленной цивилизации, то ничто не убеждает нас в том, что в будущем мы не будем искать его в чем-нибудь другом. Распространенность и устойчивость рассматриваемого метода объясняется тем, что в социальной среде видели средство, которым реализуется прогресс, а не причину, которой он определяется.

С другой стороны, отношением к этой среде должна измеряться также полез­ность, или, как мы сказали, функция социальных явлений. Среди причиняемых ею изменений пригодны лишь те, которые отвечают ее состоянию, так как она яв­ляется необходимым условием коллективного существования. С этой точки зрения, только что изложенный взгляд является, думается нам, решающим, потому что лишь он объясняет, каким образом полезный характер социальных явлений может изменяться, не находясь в то же время в зависимости от произвольных устройств.

Конечно, если представить себе социальную эволюцию движимой известного рода vis a tergo, толкающей людей вперед, то, как это движущее стремление может иметь лишь одну цель, оно может дать лишь один масштаб для определения полез­ности или вредоносности социальных явлений. Отсюда следует, что существует и может существовать лишь один тип социальной организации, вполне пригодный для человечества, и что различные исторические общества являются лишь после­довательными приближениями к этому единому образцу. Нет надобности до­казывать, насколько подобная прямолинейность непримирима с признанным те­перь разнообразием и сложностью социальных форм.

Если, наоборот, учреждения могут быть пригодны или непригодны лишь по отношению к данной среде, то, так как эти среды различны, существуют различные масштабы для оценки, и вследствие этого типы, качественно вполне отличнь друг от друга, могут быть одинаково обоснованы природой социальной среды.

Вопрос, о котором мы сейчас говорили, тесно связан с вопросом об установлении социальных типов. Если существуют социальные виды, то это значит, что кол лективная жизнь зависит прежде всего от комбинаций условий, представляющй известное разнообразие.

Если бы, наоборот, главные причины социальных явлений были все в прошлом, то каждый народ был бы лишь продолжением народа предшествовавшего, разны общества потеряли бы свою индивидуальность и стали бы лишь различным моментами одного и того же развития.

С другой стороны, так как организация социальной среды настолько зависит 0 способа образования социальных агрегатов, так что оба эти выражения в сущност даже синонимы, то у нас есть теперь доказательство того, что нет признаков боле существенных, чем указанные нами, как основание социологической классифй кации.

Наконец, теперь ясно более, чем прежде, насколько несправедливо было бы основываясь на словах "внешние условия" и "среда", обвинять наш метод в том, что он ищет источники жизни вне живого.

Совсем наоборот, все только что прочитанные рассуждения сводятся к той идее что причины социальных явлений находятся внутри общества.

В желании вывести внутренее из внешнего можно было бы скорее упрекнуть ту теорию, которая выводит общество из индивида, потому что она объясняет социальное существование чем-то отличным от него и хочет вывести целое из части Изложенные принципы так мало игнорируют самобытный характер всего живого что, если применить их к биологии и психологии, то придется признать, что инди видуальная жизнь также вырабатывается всецело внутри индивида.

... Конечно, мы считаем принуждение характеристическим признаком всякогс социального факта. Но это принуждение вытекает не из более или менее хитрых уловок, имеющих целью скрыть от людей те западни, в которые они сами себя поймали. Оно обязано своим происхождением тому, что индивид оказывается в присутствии силы, перед которой он преклоняется, которая над ним господствует, но эта сила естественная. Она вытекает не из договорного устройства, возникшего по воле человека, а из сокровенных недр данной реальности и является необхо­димым продуктом данных причин. Поэтому для того, чтобы принудить индивида добровольно подчиниться ему, не нужно прибегать ни к какому ухищрению; доста­точно, чтобы он осознал свою естественную зависимость и слабость, чтобы он составил себе о них или символическое, или чувственное представление при помощи религии, или определенное и точное понятие при помощи науки.

Так как превосходство общества над индивидом не только физическое, но интеллектуальное и нравственное, то ему нечего бояться свободного исследования, если только последнее ведется правильно. Разум, показывая человеку, насколько социальное бытие богаче, сложнее, прочнее бытия индивидуального, может лишь открыть ему ясные основания требуемого от него повиновения для чувств привязанности и уважения, которые привычка запечатлела в его сердце.

Поэтому лишь очень поверхностная критика может упрекнуть наш взгляд на общественное принуждение в том, что он повторяет теорию Гоббса и Маккиавели. Но если, в противоположность этим философам, мы утверждаем, что социальная жизнь естественна, то это не значит, что мы находим источник ее в природе индивида; это значит только, что она прямо вытекает из коллективного существа, которое само по себе является реальностью sui generis; это значит, что она полу­чается от той специальной обработки, которой подвергаются индивидуальные соз­нания в силу факта ассоциации и откуда берет свое начало новая форма сущест­вования.

Следовательно, если мы и согласимся с одними в том, что она представляется индивиду в виде принуждения, то признаем вместе с другими, что она есть само­произвольный продукт особой реальности; и эти два элемента, на первый взгляд противоречащие друг другу, логически объединяются тем, что производящая ее реальность превосходит индивида. Это значит, что в нашей терминологии слова принуждение и самопроизвольность не имеют того смысла, какой Гоббс придает первому, а Спенсер - второму.

В общем большинство попыток рационально объяснить социальные факты можно упрекнуть или в том, что они уничтожают великую мысль о социальной дисциплине, или в том, что они могут поддержать ее лишь с помощью лживых уверток. Изложенные правила допускают, наоборот, построение социологии, кото­рая видела бы в дисциплине существенное условие всякой общей жизни, основывая ее на разуме и истине.

Глава шестая

ПРАВИЛА ОТНОСИТЕЛЬНО ДОКАЗАТЕЛЬСТВ

I

У нас есть только одно средство доказать, что одно явление служит причиной другого, это - сравнить случаи, когда они одновременно присутствуют или отсут­ствуют, и посмотреть, не свидетельствуют ли изменения, представляемые этими различными комбинациями обстоятельств о том, что одно зависит от другого. Когда они могут быть воспроизведены искусственно, по воле исследователя, метод является экспериментальным в собственном смысле этого слова. Когда же, наобо­рот, произведение фактов не в нашем распоряжении, и мы можем сравнивать лишь факты, возникшие не по нашей воле, тогда употребляемый метод является косвен­но экспериментальным, или сравнительным.

Мы видели, что социологическое объяснение заключается исключительно в ус­тановлении причинной связи, или в открытии причины явления, или в определении полезных следствий данной причины. С другой стороны, так как социальные явления, очевидно, ускользают от власти исследователя, то сравнительный метод -единственный пригодный для социологии. Конт, правда, нашел его недостаточным и счел необходимым дополнить его, так называемым, историческим методом, но причиной такого взгляда является особое понимание социологических законов. Последние, по его мнению, должны выражать главным образом не отношения при­чинности, а то направление, в котором вообще движется человеческая эволюция; они не могут быть, следовательно, открыты при помощи сравнений, так как для того, чтобы иметь возможность сравнить разные формы, принимаемые соци­альными явлениями у различных народов, нужно сперва отделить их от их прехо­дящих форм. Если же начать с такого раздробления развития человечества на отделы, то окажется невозможным определять его направление. Для того, чтобы определить последнее, нужно начать не с анализа, а с широкого синтеза; нужно сблизить и соединить в одной и той же инструкции преемственные стадии развития человечества так, чтобы заметить "постоянное развитие каждого физического, интеллектуального, морального и политического состояния". Таково основание этого метода, называемого Контом историческим и, в случае непризнания основно­го начала контовской социологии, лишенного всякого объекта.

Правда, Милль объявил экспериментальный метод, даже косвенный, неприме­нимым к социологии, но его аргументация утрачивает значительную долю своей силы оттого, что он применяет ее одинаково к биологическим явлениям и даже к наиболее сложным физико-химическим фактам; но теперь излишне доказывать, что химия и биология могут быть лишь науками экспериментальными. Нет, следо­вательно, причины считать более обоснованными и суждения Милля, касающиеся социологии, потому что социальные явления отличаются от предыдущих лишь большей сложностью. Это различие может быть причиной того, что употребление экспериментального метода в социологии представляет больше трудности, чем в других науках, но не видно, почему бы оно было вполне невозможно.

Вся эта теория Милля покоится на постулате, связанном, несомненно, с основ­ными принципами его логики, но противоречащего всем выводам науки. Действи­тельно, он признает, что одно и то же последующее не всегда вытекает из одного и того же предыдущего, а может зависеть то от одной причины, то от другой. Это представление о причинной связи, отнимая у нее всякую определенность, делает ее почти недоступной научному анализу, потому что вносит такую сложность в переплетающуюся цепь причин и следствий, что ум теряется в ней безвозвратно. Если следствие может вытекать из разных причин, то для того, чтобы узнать, что определяет его при данных обстоятельствах, нужно было бы произвести опыт при условии такого изолирования, которое совершенно неосуществимо, особенно в социологии.

Но эта пресловутая аксиома множественности причин есть отрицание принципа причинности. Конечно, если согласиться с Миллем, что причина и следствие -абсолютно гетерогенны, что между ними не существует никакой логической связи, то нет никакого противоречия в том, чтоб допустить, что какое-нибудь следствие может вытекать то из одной, то из другой причины. Если связь, соединяющая С с А - чисто хронологическая, то она не исключает другую связь того же рода, кото­рая соединила бы, например, С с В. Если же, наоборот, причинная связь допускает определение ее, то она не может быть настолько неопределенной. Если она пред­ставляет собою отношение, вытекающее из природы вещей, то известное следст­вие может стоять в причинной зависимости лишь от одной причины, так как оно может выразиь лишь одну природу. Но лишь философы сомневались в познавае­мости причинной связи. Для ученого она является уже решенным вопросом и предполагается самим методом науки. Как иначе объяснить и столь важную роль Дедукции в экспериментальных науках, и основной принцип пропорциональности между причиной и следствием? Что же касается тех случаев, которые приводятся в подтверждение, и в которых предполагается множественность причин, то для того, чтобы они имели доказательную силу, нужно было бы предварительно установить или то, что эта множественность не просто кажущаяся, или что внешнее единство следствя не скрывает в себе действительной множественности. Сколько раз науке приходилось сводить к единству причины, множественность которых казалась на первый взгляд несомненной. Стюарт Милль сам дает пример этого, указывая, что по современным теориям производство теплоты трением, ударом, химическим Действием, и т.д. вытекает из одной и той же причины. Наоборот, когда дело касается следствия, ученый часто различает то, что смешивает толпа. По ходящим воззрениям, слово лихорадка обозначает одну и ту же болезнь, для науки же существует много специфики различных лихорадок и множественность причин находится в связи со множественностью следствий; если же между всеми этими видами существует нечто общее, то это потому, что причины их тоже сходны в Некоторых своих свойствах. Тем важнее изгнать этот принцип из социологии, что многие социологи до сих пор находятся под его влиянием, даже тогда, когда они не возражают против применения сравнительного метода.

Так, обыкновенно говорят, что преступление может быть одинаково вызвано самыми различными причинами; что то же имеет место относительно самоубий­ства, наказания и т.д. Если вести опытное исследование в таком направлении, то, сколько бы ни соединяли значительных фактов, никогда не получают точных зако­нов, определенных отношений причинности. При таких условиях можно лищ_ь связать плохо определенное последующее с неясной и неопределенной группой предшествующих. Если, следовательно, применять сравнительный метод научно т.е. сообразуясь с тем принципом причинности, который устанавливается самой наукой, то за основание делаемых сравнений нужно принять следующее положе­ние: одному и тому же следствию соответствует всегда одна и та же причина. Так пользуясь вышеприведенными примерами, если самоубийство зависит от многих причин, то это значит, что в действительности существует несколько видов само­убийств. То же самое можно сказать и о преступлении. Для наказания же наоборот-признать, что оно одинаково хорошо объясняется различными причинами, значит не замечать общего всем его антецедентам элемента, в силу которого они и про­изводят свое общее действие.

II

Однако, если различные приемы сравнительного метода и применимы к социологии, то не все они имеют для нее одинаковую доказательную силу.

Так называемый метод остатков, хотя и составляет одну из форм экспери­ментального метода, не имеет, однако, никакого применения в изучении социаль­ных явлений. Он может иметь место лишь в довольно развитых науках, так как предполагает известным большое количество законов; притом социальные явления слишком сложны для того, чтобы в каком-либо данном случае можно было бы точно вычесть действие всех причин, кроме одной.

Та же причина делает затруднительной применение метода согласия и метода различий. Действительно, они предполагают, что сравнительные случаи или совпа­дают, или различаются только в одном пункте. Конечно, нет науки, которая была бы в силах когда-либо произвести опыты, относительно которых было бы неос­поримо установлено, что они совпадают или различаются только в одном пункте. Никогда нельзя быть уверенным, что не пропущено какое-нибудь обстоятельство, совпадающее или различающееся так же и в то же время, как и единственное известное. Между тем, хотя полное исключение всякого случайного элемента является идеалом, которого в действительности нельзя достигнуть, но фактически физико-химические и даже биологические науки достаточно приближаются к нему для того, чтобы в значительном числе случаев доказательство их могло бы считаться практически достаточным. Совсем иное дело в социологии вследствие слишком большой сложности явлений и связанной с ней возможности произвести искусственный опыт. Как нельзя составить даже приблизительно полный список всех фактов, сосуществующих в данном обществе или преемственно сменявших друг друга в течение его истории, так никогда нельзя быть, даже в некоторой степени, уверенным, что два народа совпадают или различаются во всех отно­шениях, кроме одного. Шансов пропустить какое-нибудь явление больше, нежели шансов заменить их все. Следовательно, такой метод доказательств может поро­дить лишь предположения, которые сами по себе совсем лишены всякого научного характера.

Но совсем другое дело метод сопутствующих изменений. Действительно, для того, чтобы он имел доказательную силу, не нужно, чтобы все изменения, отличные от сравниваемых, были строго исключены. Простая параллельность измене­ний, совершающаяся в двух явлениях, если только она констатирована в достаточ­ном числе довольно разнообразных случаев, служит доказательством наличности между ними причинного отношения. Преимущество этого метода заключается в том, что с помощью его причинная связь настигается не извне, как в предыдущих методах, а изнутри. Он обнаруживает нам не внешнюю только связь двух фактов, при которой они сопровождают или исключают друг друга, но при которой ничто прямо не доказывает наличности внутренней связи между ними, наоборот, он обнаруживает нам их соответствие друг другу и соответствие постоянное, по крайней мере, в количественном отношении. Уже одного этого соответствия доста­точно, чтобы доказать, что они не чужды друг другу. Способ развития какого-нибудь явления выражает его природу; для того, чтобы процессы развития двух явлений соответствовали друг другу, необходимо соответствие выражаемых ими свойств. Постоянная параллельность изменений есть, следовательно, сама по себе -закон, каково бы ни было состояние явлений, остающихся вне сравнений. Поэтому, чтобы уничтожить ее, недостаточно показать, что она опровергается некоторыми отдельными случаями применения метода согласия или различия. Это значило бы приписать этому роду доказательств такое значение, какого они не могут иметь в социологии. Когда два явления регулярно изменяются параллельно друг другу, следует признавать между ними это отношение даже тогда, когда одно из этих явлений появилось без другого, так как может случиться, или что действие враждебной причины - ее следствие, или же что следствие находится налицо, но в другой форме, чем та, которую наблюдали перед этим. Конечно, есть повод пе­ресмотреть снова факты, но не надо отбрасывать сразу результаты правильно веденного доказательства.