СОЦИОЛОГИ И РЕВОЛЮЦИЯ 1848 ГОДА 4 страница

В самом деле, Вебер — если мы присваиваем себе право применить к его творчеству понятия, не бывшие в ходу в его время, — принадлежал как философ к экзистенциальному те­чению. К тому же один из наиболее известных философов су­ществования, Карл Ясперс, его друг и последователь, еще се­годня ссылается на него как на своего учителя.

Таким образом, этим трем авторам свойственны размышле­ния над отношениями между наукой и религией, или рацио­нальным мышлением и чувствами, вырастающие из требований научной мысли и одновременно из социального требования ус­тойчивости, или консенсуса.

Эта проблематика, которую я считаю фундаментальной и общей для трех авторов, объясняет некоторые сближающие их идеи. Представляется, что как в концепции социологиче­ского объяснения, так и в своей интерпретации поведения че­ловека они одновременно превзошли бихевиоризм, психоло­гию поведения и строго экономическую мотивацию. Единое для всех них убеждение в том, что общества держатся кол­лективными верованиями, в самом деле, не позволяет им удов-

летвориться объяснением поведения лишь «внешним факто­ром», который оставляет без внимания то, что происходит в еознании.

Точно так же и признание религиозного фактора в качест­ве основного, определяющего расстановку всех коллективов, противоречит, по мнению всех троих, объяснению посредст­вом эгоистической рациональности, чем пользуются экономи­сты, когда за действиями субъектов видят корысть.

И Дюркгейм, и Парето, и Вебер не склонны принимать ни внешних натуралистических или материалистических объ­яснений, ни рационализированных и экономических объясне­ний поведения человека. Талкот Парсонс написал об этих трех авторах ценную книгу — «Структура социального дей­ствия», — единственной целью которой было подчеркнуть родство трех систем концептуальной интерпретации поведе­ния человека, Парсонс пытается доказать, что эти три социо­лога, каждый на своем языке, в конечном счете очень сход­ным образом представили себе формализованную структуру объяснения поведения.

Источником формализованного сходства является, по-мое­му, общая для них проблема, которую я поставил в самом на­чале. По крайней мере это один довод, ибо возможно и дру­гое объяснение: дело в том, что все они раскрыли всю подлин­ную систему объяснения поведения или часть ее. Когда мыс­лители сходятся в истине, такая встреча не требует никакого объяснения. Как говорил Спиноза, объяснения требует ошиб­ка, а не обнаружение истины.

Все эти авторы — европейцы, и их мышление, естественно, определяется их положением в европейском мире. Однако все трое стремятся такж.е рассматривать современное евро­пейское общество в перспективе по отношению к другим ци­вилизациям. В качестве объекта соотнесения и противопостав­ления Дюркгейм, почти в духе Конта, берет архаические об­щества. Парето пользуется понятием исторической культуры, которое он применяет к античному и современному миру. По­стоянно сравниваемые им объекты простираются от Афин и Спарты, Рима и Карфагена до Франции и Германии или Англии и Германии. Что касается Вебера, то он наиболее ярко подчер­кнул неповторимость западной цивилизации, а чтобы выявить ее оригинальность, занялся сравнительным изучением религий и цивилизаций.

Если отношение между наукой и религией, или разумом и чувствами, есть объединяющая их проблематика, то не менее верно и то, что по многим проблемам различия между этими авторами разительны.

Эмиль Дюркгейм по образованию философ французской школы. Он продолжатель дела Конта и свои размышления под­чиняет требованию общественного консенсуса. В то же время он француз, и способ формулирования им проблемы соотно­шения науки и религии, несомненно, определяется интеллек­туальным климатом Франции конца XIX в. — эпохи, когда светская школа находилась в поисках морали, отличающейся от религиозной; эта мораль прежде всего была найдена в кан­тианстве, интерпретируемом в духе протестантизма, а затем частично переработана с помощью социологии.

Дюркгейм написал три большие книги, служащие вехами его интеллектуального пути и представляющие собой три ва­риации на основную тему — тему консенсуса.

В первой книге, «О разделении общественного труда», рас­сматривается следующая проблема. Современное общество характеризуется крайней дифференциацией функций и про­фессий. Как добиться того, чтобы общество, разделенное на бесчисленное количество специалистов, сохраняло интеллек­туальную связь и необходимую мораль?

Вторая большая книга Дюркгейма, «Самоубийство», пред­ставляет собой анализ феномена, считающегося патологиче­ским, с целью выведения на свет зла, угрожающего современ­ным, или индустриальным, обществам — аномии. Наконец, в третьей книге, «Элементарные формы религиозной жизни», автор ставил перед собой цель внимательно исследовать сущ­ностные характеристики религиозной упорядоченности, на­блюдаемой на заре человеческой истории, не из вызванного любопытством желания знать, что могло происходить тысячи лет назад, а для того, чтобы открыть главный секрет человече­ских обществ на примере самых простых из них, высветив то, чем были примитивные общества, чтобы лучше понять необхо­димость реформы современных обществ.

Вильфредо Парето — итальянец, отличающийся совершен­но иным складом ума. Инженер по образованию, он разрабо­тал математическую теорию экономики, но впоследствии, стремясь постичь конкретную социальную реальность, обнару­жил как недостаточность математической и экономической формализации, так и роль чувств в поведении человека.

По складу ума он не философ, как Дюркгейм. Конт, к ко­торому он относился почти с презрением, не оказал на него никакого влияния. Традиция, с которой Парето соотносит се­бя, восходит к Макиавелли. Макиавеллизм — это стремление к раскрытию лицемерия социальной комедии, выявлению тех чувств, которые реально приводят в движение людей, обнару­жению подлинных конфликтов, образующих ткань историче-

ского становления, наконец, это стремление к обнажению всяких иллюзорных представлений об обществе.

В основе рассуждений Парето — признание противоречия между рационализмом экономических теорий и иррационализ­мом поведения людей, попеременно то мрачная, то торжест­венная констатация того, что это поведение, иррациональное с точки зрения науки, может быть результативным и полезным в социальном плане.

Парето, сын итальянского патриота, принадлежал к поколе­нию тех, кто уже усомнился в либеральных и гуманитарных идеях. Он убедился в том, что эти идеи часто опасны для при­вилегированных меньшинств, слишком искренне их восприни­мающих; в то же время наука научила его тому, что вера в де­мократию или социализм, гуманитарные верования ничем не лучше по сравнению с логико-эспериментальным мышлением, чем вера в Бога, дьявола или в колдунов. По мнению Парето, гуманист не менее, чем христианин, игрушка своих чувств. Он охотно будет говорить о том, что демократическая религия Дюркгейма не более научна, чем традиционная мораль. Не­трудно, опираясь немного на психоанализ, заметить у Парето бунт против гуманистических идей его времени или смакова­ние горьких разочарований, оставшихся у "него от наблюдений за реальностью.

Макс Вебер по образованию не философ, не инженер, а юрист и историк. Его университетская подготовка по существу юридическая, и он даже начал административную карьеру. Его эрудиция в области истории исключительна. Он очень тоско­вал по политике. Вебер никогда не занимался политикой ак­тивно. Размышляя о возможности баллотироваться на выборах после поражения Германии в 1918 г., он в конце концов ук­лонился от этого. Однако он сожалел о том, что не стал обще­ственным деятелем. Он принадлежит к семейству социологов, которые оказались неудачниками в политике (либо после за­вершения своей политической карьеры, как Фукидид, либо в ходе ее, как Макиавелли).

Методология Вебера во многом раскрывается через его ре­шение проблемы отношений между наукой и деятельностью, или социологией и политикой. Он стремится к нейтралитету науки, потому что не хочет, чтобы профессор на своей кафед­ре использовал свой авторитет для навязывания своих идей. Но он хочет, чтобы нейтральная наука в то же время была по­лезной для общественого деятеля и для политики. Отсюда ан­титеза между ценностным суждением и отношением к ценно­стям, а также различие между причинностью и пониманием.

Кроме того, историческое видение Вебера — это ни про­грессивное видение Дюркгейма, ни циклическое видение Па-

рето. Оно скорее сходно со взглядами Токвиля: современным обществам присущи некоторые неизбежные и фатальные чер­ты, с которыми следует примириться, но бюрократия и рацио­нализация не определяют общественного строя в целом и ос­тавляют двоякую возможность: уважение личности и свобод или деспотизм.

Итак, сопоставление этих трех авторов имеет основания. И естественно приступить к историческому сравнению, чтобы выявить сходство и различия. Сходство — в наблюдаемых и признаваемых авторами одних и тех же элементах обстановки в Европе. Различие — в интеллектуальной и национальной ат­мосфере, в которой пребывает каждый из них и которая влия­ет на избранный каждым способ концептуального выражения. Это также и особености личности. Один из них исповедует ев­рейскую религию, другой — католик, а третий — протестант, по крайней мере по происхождению. Один — суровый опти­мист, другой — ироничный пессимист, а третий — едкий на­блюдатель. Эти особенности должны быть сохранены в исто­рической интерпретации, чтобы их социологические учения предстали такими, какими они были, т. е. не только формой раскрытия научных способностей, но и самовыражением трех личностей и, кроме того, диалогом этих людей с исторической ситуацией. Я попробую, таким образом, выявить в учениях то, что в них относится к научному постижению поведения чело­века и современных обществ, не забывая о личностном свое­образии каждого из них. Наконец, я постараюсь по возможно­сти воссоздать диалог трех авторов, которого на самом деле не было, поскольку они едва ли были знакомы, но который мог и должен был бы иметь место. И который мы можем вос­произвести или (будем скромнее) представить себе.

ЭМИЛЬ ДЮРКГЕЙМ

Человеческие страсти пасуют только перед лицом нравственной силы, которую они уважают. При недостаточности авторитета подобного рода господствует право сильного, и явное или скрытое состояние войны неизбежно становится хроническим... В то время как некогда экономические факторы играли лишь второстепенную роль, теперь они выдвинулись на первый план. Все более и более заметно, как отступают перед ними военные, административные, религиозные факторы. Одна лишь наука в состоянии соперничать с ними, да и она ныне престижна только в той мере, в какой в состоянии обслуживать практику, т.е. по большей части сферу экономики. Вот почему не без основания можно сказать, что наши общества являются или склонны стать по существу индустриальными. Форма деятельности, занявшая столь важное место в общественной жизни, не может, очевидно, оставаться до такой степени неупорядоченной без того, чтобы не привести к самым глубоким потрясениям. Именно это источник всеобщей деморализации.

Эмиль Дюркгейм

Настоящий анализ творчества Дюркгейма будет сконцент­рирован вокруг трех его главных книг: «О разделении обще­ственного труда», «Самоубийство» и «Элементарные формы религиозной жизни». По возможности я попробую в своей ин­терпретации пойти дальше, воссоздавая эволюцию его мышле­ния и рассматривая отношение между его подлинными идеями и методологическими формулами, применяемыми им для пере­дачи этих идей. В заключение я остановлюсь на исследовании отношений между социологией, как ее представлял себе Дюр­кгейм, и философией.

1. «О разделении общественного труда» (1893)

«О разделении общественного труда» — докторская дис­сертация Дюркгейма и его первая большая книга.

Это также книга, где наиболее очевидно влияние Огюста Конта. Тема первой книги — главная в творчестве Дюркгейма: взаимоотношения между индивидами и коллективом. Как со-

вокупность индивидов может составить общество? Каким об­разом индивиды могут обеспечить то условие общественного существования, каким служит консенсус?

На этот основной вопрос Дюркгейм отвечает, различая две формы солидарности, именуемые им механической и органи­ческой.

Механическая солидарность — это, если пользоваться тер­минологией Дюркгейма, солидарность вследствие сходства. Когда в обществе господствует эта форма солидарности, инди­виды мало отличаются друг от друга. Будучи членами одного и того же коллектива, они похожи друг на друга, потому что ис­пытывают одинаковые чувства, привержены одинаковым цен­ностям, признают одно и то же священным. Общество сплоче­но, потому что индивиды еще не дифференцированы.

При противоположной форме солидарности, называемой органической, консенсус, т.е. сплоченность коллектива, рож­дается вследствие дифференциации или объясняется ею. Ин­дивиды здесь не походят друг на друга; они различны, и в оп­ределенной мере именно потому, что они различны, достигает­ся консенсус. Солидарность, основанную на дифференциации индивидов, Дюркгейм называет органической по аналогии с органами живого существа, каждый из которых выполняет свои функции и не походит на другие органы, а между тем все они одинаково необходимы для жизни.

Две формы солидарности соответствуют, по Дюркгейму, двум противоположным формам общественной организации. Общества, которые полвека тому назад называли примитивны­ми, а сегодня называют скорее архаическими, или обществами без письменности (изменение терминологии, знаменующее к тому же иное отношение к этим обществам), характеризуются преобладанием механической солидарности. Индивиды одного племени, так сказать, взаимозаменяемы. Из этого следует (и это одна из важнейших идей в творчестве Дюркгейма), что ин­дивид не есть исторически первичное. Осознание индивиду­альности следует из самого исторического развития. В прими­тивных обществах каждый представляет собой то же самое, что и другие; в осознании каждого господствуют сходные для всех — как по количеству, так и по интенсивности — чувства, или коллективные чувства.

Контраст между этими двумя формами солидарности соче­тается с контрастом между сегментарными обществами и об­ществами, в которых возникает современное разделение тру­да. В известном смысле общество с механической солидарно­стью является также и сегментарным обществом. Но полно­стью содержание этих двух понятий не совпадает.

В словаре Дюркгейма сегмент означает общественную группу, в которой индивиды тесно связаны друг с другом. Од­нако сегмент — это также локализованная группа, относи­тельно изолированная от других, ведущая собственную жизнь. Он предполагает механическую солидарность вследствие сходства, но он также допускает и разрыв с внешним миром. Сегмент самодостаточен, его связи с внешней средой невели­ки. Сегментарная организация, следовательно, по своей при­роде несовместима с основными процессами дифференциа­ции, обозначаемыми термином «органическая солидарность». Впрочем, возможно, добавляет Дюркгейм, что в некоторых обществах, где возникают уже достаточно высокоразвитые формы экономического разделения труда, частично продолжа­ет существовать сегментарная структура.

Эта идея излагается в любопытном пассаже, где Дюркгейм пишет, что Англия при очень развитой современной промыш­ленности и, следовательно, экономическом разделении труда сохранила тем не менее сегментарный тип и ячеистую систему в большей степени, чем другие общества, в которых, однако, экономическое разделение труда менее развито. Свидетельст­во преемственности сегментарной структуры Дюркгейм видит в сохранении локальных автономий и в прочности традиций. «Но вполне может статься, что в некоем обществе весьма раз­вито, в частности, разделение труда, особенно экономическо­го, хотя сегментарный тип в нем еще довольно резко выра­жен. Представляется, что так оно и есть в случае с Англией. Крупная промышленность и торговля, по-видимому, здесь так же развиты, как и на континенте, хотя ячеистая система здесь еще весьма заметна, о чем свидетельствует и локальная авто­номия, и авторитет, который здесь сохраняет традиция». «Дело в том, что разделение труда, будучи, как мы видели, феноме­ном производным и вторичным, затрагивает поверхность об­щественной жизни, и это особенно верно в отношении разде­ления экономического труда. Оно неглубокое. А ведь во вся­ком организме поверхностные феномены по самому своему положению доступнее действию внешних причин, даже тогда, когда внутренние причины, от которых они обычно зависят, не изменились. Так, стоит какому-нибудь обстоятельству возбу­дить в людях более сильную потребность в материальном бла­госостоянии, как без заметного изменения социальной струк­туры разовьется разделение экономического труда, К такому результату могут привести дух подражания, общение с более высокой цивилизацией. Ведь интеллект, будучи высшей и, сле­довательно, находящейся на самой поверхности частью созна­ния, может довольно легко изменяться под влиянием внешних факторов, например воспитания, причем основы психической

жизни не будут затронуты. Так порождаются способности, вполне достаточные для обеспечения успеха, но не имеющие глубоких корней. Поэтому такого рода талант не передается по наследству.

Это сравнение показывает, что не нужно судить о месте, занимаемом обществом на социальной лестнице, по степени его цивилизации, особенно экономической, ибо последняя мо­жет быть только подражанием, копией и скрывать социаль­ную структуру низшего вида. По правде говоря, случай этот исключительный, но такое бывает» (De la Division du travail Social, p. 266—267).

Понятие сегментарной структуры не совпадает с солидар­ностью вследствие сходства. Оно подразумевает относитель­ную разобщенность, самодостаточность различных элементов. Можно представить себе глобальное общество, простирающе­еся на огромном пространстве, которое не будет представлять собой ничего иного, кроме рядоположенности сегментов, схо­жих друг с другом и автаркических.

Можно представить себе множество кланов, или племен, или регионально автономных групп, живущих рядом друг с другом, может быть, даже подчиняющихся центральной вла­сти без нарушения сплоченности сегмента, вызываемой подо­бием, без дифференциации в масштабе глобального общества функций, характерных для органической солидарности.

Разделение труда, которое Дюркгейм пытается постичь и определить, не совпадает с тем, что рассматривают экономи­сты. Дифференциация профессий, увеличение разновидностей деятельности в промышленности — все это выражения той общественной дифференциации, какую Дюркгейм имеет в ви­ду в первую очередь. Первопричина последней — дезинтегра­ция механической солидарности и сегментарной структуры. Исходя из этих основных тем, можно попытаться выявить оп­ределенные идеи, вытекающие из анализа творчества нашего автора и составляющие часть его общей теории.

Первая относится к понятию коллективного сознания, с не­которого времени выходящему на передний план в творчестве Дюркгейма.

Коллективное, или общее, сознание, как оно определяется в книге «О разделении общественного труда», есть просто «совокупность общих верований и чувств, свойственных в среднем членам какого-либо общества». Эта совокупность, уточняет Дюркгейм, «образует определенную систему, имею­щую свою собственную жизнь» (ibid., р. 46). Коллективное со­знание существует лишь в виде чувств и верований, представ­ленных в индивидуальных сознаниях, но все-таки оно отлича­ется, по крайней мере аналитически, от индивидуальных, т.к.

развивается пр своим законам и оказывается не только выра­жением или результатом индивидуальных сознаний.

«Без сомнения, его субстратом является не один орган; оно по своему существу рассеяно во всем обществе. Но тем не ме­нее ему присущи особенные черты, выделяющие его как от­дельную реальность. В самом деле, оно независимо от частных условий, в которых находятся индивиды; они минуют, а оно ос­тается. Оно одно и то же на севере и на юге, в больших городах и маленьких, у представителей разных профессий. Точно так же оно не изменяется с каждым поколением, а, наоборот, свя­зывает следующие друг за другом поколения. Таким образом, оно нечто совсем иное, нежели отдельные сознания, хотя и ре­ализуется только индивидами. Оно есть психический тип обще­ства, тип, обладающий своими свойствами, имеющий свои ус­ловия существования, свой способ развития — все свое как у индивидуальных типов, хотя и по-иному» (ibid., р. 46).

Это коллективное сознание в зависимости от характера об­щества отличается большей или меньшей распространенно­стью или могуществом. В обществах, где господствует механи­ческая солидарность, коллективное сознание покрывает наи­большую часть индивидуальных сознаний. В архаических об-'Ществах доля индивидов, подверженных общим чувствам, почти целиком совпадает со всем обществом,

В обществах, где складывается дифференциация индиви­дов, в большинстве случаев каждый волен думать, желать и действовать по своим предпочтениям. Наоборот, в обществах с механической солидарностью наибольшая часть обществен­ной жизни управляется социальными императивами и запрета­ми. В данном случае прилагательное «социальный» означает у Дюркгейма просто то, что эти запреты и императивы навязы­ваются в среднем большинству членов группы, что их перво­причина — группа, а не индивид и что индивид подчиняется этим императивам и запретам как высшей силе.

Могущество коллективного сознания напрямую связано с его распространенностью. В первобытных обществах не толь­ко коллективное сознание покрывает наибольшую часть инди­видуального бытия, но особенно важное значение имеют об­щие чувства, проявляющееся в строгости наказания, налагае­мого на тех, кто нарушает запреты. Чем сильнее коллективное сознание, тем сильнее возмущение преступлением, то есть на­рушением общественного императива. Словом, коллективное сознание тоже обращает на себя внимание. Каждый акт обще­ственной жизни, в особенности каждый религиозный обряд, точно определен. Подробности того, что следует делать и во что надо верить, предписаны коллективным сознанием.

Наоборот, при господстве органической солидарности, по­лагает Дюркгейм, наблюдается одновременно сокращение сферы бытия, покрываемой коллективным сознанием, ослаб­ление коллективных реакций на нарушение запретов и в осо­бенности расширение зоны индивидуальной интерпретации со­циальных императивов.

Возьмем простой пример: в первобытном обществе требо­вание справедливости будет с особой тщательностью зафикси­ровано коллективными чувствами. Наоборот, в обществах, где получило развитие разделение труда, то же самое требование будет сформулировано лишь в абстрактной форме и, если можно так выразиться, универсально. В одном случае справед­ливость — это признание таким-то индивидом такой-то опре­деленной санкции, в другом ·— это своего рода равенство при заключении договоров и признание каждым своего долга, оп­ределяемого многими способами, из которых поистине ни один не бесспорен и не зафиксирован однозначно.

Из этого анализа Дюркгейм выводит идею, которой при­держивался всю жизнь и которая, таким образом, находится в центре всей его социологии; согласно этой идее, индивид воз­никает из общества, а не общество из индивидов.

В таком виде формула выглядит парадоксальной, но сам Дюркгейм часто ее выражает именно так. Если бы я стремился воспроизвести ход мысли Дюркгейма, я бы отметил, что пер­вичность общества по отношению к индивиду имеет по край­ней мере два смысла, которые, в сущности, отнюдь не пара­доксальны.

Первый смысл — это исторический приоритет обществ, где индивиды схожи друг с другом и, так сказать, растворены в целом, перед обществами, где индивиды осознают одновре­менно свою ответственность и способность ее нести. Коллек­тивистские общества, в которых каждый похож на всех, исто­рически первичны.

Из этого исторического приоритета проистекает логиче­ский приоритет объяснения социальных феноменов. Если ме­ханическая солидарность предшествовала солидарности орга­нической, то нельзя, в самом деле, объяснить процессы соци­альной дифференциации и органической солидарности, исходя из индивидов. Экономисты, объясняющие разделение труда интересом, который индивиды усматривают в распределении работы, увеличивающем ее продуктивность, ошибаются. Такое рациональное объяснение индивидуального поведения пред­ставляется Дюркгейму переворачиванием порядка вещей. Ска­зать, что люди распределили работу и закрепили за каждым его дело, чтобы повысить эффективность коллективной выра­ботки, — значит предположить, что индивиды отличаются друг

от друга и осознают это отличие до возникновения социаль­ной дифференциации. В действительности же не могло быть осознания индивидуальности до появления органической соли­дарности и разделения труда. Рациональным исследованием возросшей производительности нельзя объяснить социальную дифференциацию, т.к. это исследование предполагает именно социальную дифференциацию¹.

Здесь Дюркгейм намечает то, что станет во всем его твор­честве одной из главных идей, с помощью которой он опреде­ляет социологию, — приоритет целого перед частями и вдоба­вок несводимость социальной системы к сложению элемен­тов, и объясняет элементы целым. В исследовании разделения труда Дюркгейм раскрыл две важные мысли: об исторической первичности обществ, в которых индивидуальное сознание це­ликом находится «вне Я», и о необходимости объяснения ин­дивидуальных феноменов состоянием коллективности, а не состояния коллективности индивидуальными феноменами.

Феномен разделения труда, который стремится объяснить социолог, отличается, таким образом, от того, что под этим фе­номеном понимают экономисты. Разделение труда — это оп­ределенная структура всего общества, а техническое или эко­номическое разделение труда есть лишь ее проявление.

Научное определение разделения труда дано, остается его исследовать.

На вопрос о методе Дюркгейм дает следующий ответ. Что­бы научно исследовать общественный феномен, его надо изу­чать объективно, т.е. извне, находя окольный путь, чтобы оп­ределить и понять состояния сознания, непосредственно не-схватываемые. Эти симптомы, или проявления, состояний со­знания оказываются, как об этом говорится в книге «О разделении общественного труда», юридическими феномена­ми. Дюркгейм суггестивно и, может быть, несколько упрощен­но различает два вида права, каждый из которых характеризу­ет один из· типов солидарности: репрессивное право, карающее ошибки и преступления, и реститутивное, или кооператив­ное, право, суть которого не в преследовании нарушений об­щественных правил, à в возвращении предметов в состояние, при каком была совершена ошибка, или в организации коопе­рации между индивидами.

Репрессивное право есть форма проявления коллективного сознания в обществах с механической солидарностью, по­скольку самим фактором умножения санкций оно демонстри­рует силу общих чувств, их распространенность и обособление. Чем шире распространено коллективное сознание, чем оно мощнее и обособленнее, тем больше будет актов, считающихся

11 Зак. № 4 321

преступлениями, т.е. актов, нарушающих императив или запрет либо непосредственно ущемляющих коллективное сознание.

Это определение преступления типично социологическое в том значении термина «социологический», какой ему придает Дюркгейм. В социологическом значении слова преступление есть просто действие, запрещенное коллективным сознанием. Не имеет значения, безобидно ли это действие, по мнению тех, кто наблюдает за ним несколько веков спустя или при­надлежит к иному обществу. В социологическом исследовании преступление может быть определено лишь извне и относи­тельно состояния коллективного сознания рассматриваемого общества. Это определение объективное и релятивистское.

Сказать, что некто с социологической точки зрения пре­ступник, не означает, что мы считаем его виновным по отно­шению к Богу или по отношению к нашей собственной кон­цепции справедливости. Преступник — это тот, кто, живя в обществе, отказался соблюдать его законы. В этом смысле Со­крат, вероятно, поделом считался преступником.

Очевидно, достаточно довести эту идею до крайности, что­бы она стала либо банальной, либо шокирующей. Социологи­ческая дефиниция преступления, в самом деле, логически при­водит к полному релятивизму, удобному для абстрактных раз­мышлений, но которого в действительности никто не принима­ет, даже те, кто его открыто признают.

Как бы то ни было, набросав теорию преступности, Дюрк­гейм без труда выводит из нее теорию санкций. Он с некото­рой долей пренебрежения отбрасывает классические интерп­ретации, в соответствии с которыми цель санкции заключается в предупреждении повторения преступного деяния. По его мнению, функция и смысл санкции не в том, чтобы вызвать страх или отвадить от чего-либо. Функция наказания -г- удов­летворить общее сознание. Ибо последнее оскорблено деяни­ем, совершенным одним из членов коллектива. Оно требует удовлетворения, и наказание виновного служит этим удовлет­ворением, очевидным для всех.

Дюркгейм считает данную теорию санкции более удовлет­ворительной, чем ее рационалистическая интерпретация как эффекта устрашения. Вероятно, с социологической точки зре­ния он прав. Но нельзя не признать, что если это так, если на­казание есть главным образом удовлетворение, принесенное коллективному сознанию, то престиж правосудия и авторитет санкций не возросли.

Такой циник, как Парето, охотно скажет, что Дюркгейм прав, что, в самом деле, многие наказания суть не что иное, как разновидности мщения со стороны коллективного созна­ния недисциплинированным индивидам, но об этом не следует