СОЦИОЛОГИ И РЕВОЛЮЦИЯ 1848 ГОДА 1 страница

Когда я приступаю к поискам той действительной причины, которая вызывала падение правящих классов в разные века, разные эпохи, у разных народов, я отлично представляю себе такое-то событие, такого-то человека, такую-то случайную или внешнюю причину, но поверьте, что реальная, действительная причина, из-за которой люди теряли власть, состоит в том, что они стали недостойными обладать ею.

Алексис де Токвиль

Изучение позиций, которые занимали рассмотренные нами социологи в отношении революции 1848 г., представляет бо­лее чем формальный интерес.

Прежде всего революция 1848г., кратковременное суще­ствование Второй республики, государственный переворот Луи Наполеона Бонапарта последовательно знаменовали раз­рушение конституционной монархии в пользу республики, за­тем разрушение республики в пользу авторитарного режима; фоном всех событий оставалась угроза социалистической ре­волюции или неотвязная мысль о ней. В течение этого периода — с 1848по 1851г. — Друг за другом следовали временное господство временного правительства, в котором было силь­ным влияние социалистов, борьба между Учредительным со­бранием и населением Парижа, наконец, соперничество меж­ду Законодательным собранием (с монархическим большинст­вом), защищавшим республику, и президентом, избранным на основе всеобщего избирательного права, который стремился установить авторитарную империю.

Другими словами, в период между 1848и 1851 гг. Франция пережила политическую битву, сходную с полити­ческими битвами XX в. больше, чем любое другое событие из истории XIX в. Действительно, в период с 1848 по 1851 г. можно было наблюдать трехстороннюю борьбу между теми, кого в XXв. называли фашистами, более или менее либе­ральными демократами и социалистами (такую борьбу можно было видеть, например, в веймарской Германии между 1920 и 1933гг.).

Конечно, французские социалисты 1848г. не похожи на коммунистов XX в., бонапартисты 1850г. — не фашисты Муссолини, не национал-социалисты Гитлера. Но тем не менее

верно, что этот период политической истории Франции XIX в. уже выявляет основных действующих лиц и типичные сопер­ничества XX в.

Более того, Конт, Маркс и Токвиль комментировали, анали­зировали и критиковали этот сам по себе интересный период. Их суждения о тех событиях отражают особенности их учений. Эти социологи помогают нам осознать одновременно разнооб­разие ценностных суждений, различие систем анализа и значе­ние абстрактных теорий, разработанных данными авторами.

1. Огюст Конт и революция 1848 года

Случай с Огюстом Контом самый простой. Он с самого на­чала радовался разрушению представительных и либеральных институтов, которые, по его мнению, были связаны с деятель­ностью критического и анархиствующего метафизического ра­зума, а также со своеобразной эволюцией Великобритании.

Конт в своих юношеских работах сравнивает развитие по­литической ситуации во Франции и в Англии. В Англии, думал он, аристократия сливалась с буржуазией и даже с простым народом, чтобы постепенно уменьшить влияние и власть мо­нархии. Политическая эволюция Франции была совершенно иной. Здесь, наоборот, монархия сливалась с коммунами и с буржуазией, чтобы уменьшить влияние и власть аристократии.

Парламентский режим в Англии, по мнению Конта, не представлял собой ничего иного, кроме формы господства аристократии. Английский парламент был институтом, с по­мощью которого аристократия правила в Англии, так же как она правила в Венеции.

Следовательно, парламентаризм, по Конту, не политиче­ский институт универсального предназначения, а простая слу­чайность английской истории. Требовать введения во Франции представительных институтов, импортированных с другого бе­рега Ла-Манша, — значит совершать грубую историческую ошибку, поскольку здесь отсутствуют важнейшие условия для парламентаризма. Кроме того, это значит допускать и полити­ческую ошибку, чреватую пагубными последствиями, — а именно желать совместить парламент и монархию, — посколь­ку именно монархия, как высшее проявление прежнего режи­ма, была врагом Французской революции.

Словом, сочетание монархии и парламента, идеал Учреди­тельного собрания, представляется Конту невозможным, ибо зиждется на двух принципиальных ошибках, из которых одна касается характера представительных институтов вообще* а вторая — истории Франции. Сверх того Конт склоняется к

идее централизации, которая ему кажется закономерной для истории Франции. В этом отношении он заходит столь далеко, что считает различение законов и декретов напрасным ухищ­рением легистов-метафизиков.

В соответствии с такой интерпретацией истории он, стало быть, испытывает удовлетворение в связи с упразднением французского парламента в пользу того, что он называет вре­менной диктатурой, и приветствует действия Наполеона III, решительно покончившего с тем, что Маркс назовет парламен­тским кретинизмом¹.

Фрагмент из «Курса позитивной философии» характеризует политическую и историческую точку зрения Конта на этот счет:

«Исходя из нашей исторической теории, в силу предшеству­ющего полного сосредоточения различных элементов прежне­го режима вокруг королевской власти, ясно, что основное уси­лие Французской революции, направленное на то, чтобы уйти безвозвратно от античной организации, должно было непре­менно принести к непосредственной борьбе народа с королев­ской властью, перевесом которой с конца второй современной фазы отличалась лишь такая система. Однако, хотя политиче­ское предназначение этой предварительной эпохи в действи­тельности оказалось вовсе не постепенной подготовкой устра­нения королевской власти (о чем вначале не могли помыслить и самые отважные новаторы), примечательно, что конституцион­ная метафизика страстно желала в то время, наоборот, нера­сторжимого союза монархического принципа с властью наро­да, как и подобного союза католического государственного уст­ройства с духовной эмансипацией. Поэтому непоследователь­ные спекуляции не заслуживали бы сегодня никакого философского внимания, если бы в них не следовало видеть первое непосредственное обнаружение общего заблуждения, которое еще, к сожалению, способствует полному сокрытию истинного характера современной реорганизации, сводя такое фундаментальное возрождение к тщетному всеобъемлющему подражанию переходному государственному устройству, свой­ственному Англии.

Такова в самом деле была политическая утопия главных вождей Учредительного собрания, и они, несомненно, добива­лись ее непосредственного осуществления; равным образом она несла в себе тогда радикальное противоречие с отличи­тельными тенденциями французского общества.

Таким образом, именно здесь естественное место непос­редственного применения нашей исторической теории, помо­гающей быстро оценить эту опасную иллюзию. Хотя сама по себе она была слишком примитивной, чтобы требовать какого-то специального анализа, серьезность ее последствий обязы-

вает меня сообщить читателям основы исследования, которое они смогут, впрочем, без труда спонтанно продолжить в русле объяснений, типичных для двух предыдущих глав.

Отсутствие какой бы то ни было здравой политической фи­лософии облегчает понимание того, какое эмпирическое ме­роприятие естественным образом предопределило это заблуж­дение, которое, конечно, не могло не стать в высшей степени неизбежным, поскольку оно смогло полностью прельстить ум даже великого Монтескье» (Cours de philosophie positive, t. VI, p. 190²).

Этот отрывок поднимает несколько важных вопросов: вер­но ли, что тогдашние условия во Франции исключали сохране­ние монархии? Прав ли Конт, полагая, что институт, связанный с определенной системой мышления, не может выжить в ус­ловиях иной системы мышления?

Конечно, позитивист прав, считая, что французская монар­хия была традиционно связана с католической интеллектуаль­ной и общественной системой, с феодальной и теологической системой, но либерал ответил бы, что созвучный определенной системе мышления институт может, трансформируясь, уцелеть и исполнять свои функции и в иной исторической системе.

Прав ли Конт, сводя институты британского образца к свое­образию правительства переходного периода? Прав ли он, рассматривая представительные институты как нерасторжимо связанные с господством торговой аристократии?

Руководствуясь этой общей теорией, наш выпускник Поли­технической школы без огорчения полагал, будто светский диктатор положит конец тщетному подражанию английским институтам и мнимому господству болтливых метафизиков из парламента. В «Системе позитивной политики» он выразил удовлетворение по этому поводу и дошел даже до того, что написал во введении ко второму тому письмо к русскому ца­рю, где выразил надежду, что сего диктатора (которого он на­звал эмпириком) можно обучить позитивной философии и та­ким образом решительно способствовать фундаментальной ре­организации европейского общества.

Обращение к царю вызвало некоторое волнение среди по­зитивистов. И в третьем томе тон Конта несколько изменился по причине временного заблуждения, которому поддался свет­ский диктатор (я хочу сказать — в связи с Крымской войной, ответственность за которую Конт, похоже, возложил на Рос­сию). В самом деле, эпоха великих войн в историческом плане завершилась, и Конт поздравил светского диктатора Франции с тем, что тот с достоинством положил конец временному за­блуждению светского диктатора России.

Такой способ рассмотрения парламентских институтов — если я отважусь пользоваться языком Конта — объясняется исключительно особым характером великого учителя позити­визма. Эта враждебность по отношению к парламентским инс­титутам, принимаемым за метафизические или британские, жива еще и сегодня³. Заметим, впрочем, что Конт не желал полного устранения представительства, но ему казалось доста­точным, чтобы Собрание созывалось раз в три года для утвер­ждения бюджета.

Исторические и политические суждения, по-моему, выте­кают из основной общесоциологической позиции. Ведь социо­логия в том виде, как ее представлял себе Конт и как ее к то­му же применял Дюркгейм, главными считала социальные, а не политические феномены — даже подчиняла вторые пер­вым, что могло привести к умалению роли политического ре­жима в пользу основной, социальной реальности. Дюркгейм разделял равнодушие, не свободное от агрессивности или пре­зрения, в отношении парламентских институтов, свойственное творцу термина «социология». Увлеченный социальной пробле­матикой, вопросами морали и преобразования профессиональ­ных организаций, он взирал на то, что происходит в парламен­те, как на нечто второстепенное, если не смехотворное.

2. Алексис де Токвиль и революция 1848 года

Антитеза Токвиль — Конт удивительна. Токвиль считал ве­ликим замыслом Французской революции именно то, что Конт объявил заблуждением, в которое впал даже великий Монте­скье. Токвиль сожалеет о поражении Учредительного собра­ния, т.е. поражении буржуазных реформаторов, стремивших­ся добиться сочетания монархии с представительными инсти­тутами. Он считает важным, если не решающим, администра­тивную децентрализацию, на которую Конт смотрит с глубочайшим презрением. Словом, он стремится к конституци­онным комбинациям, которые Конт небрежно отклонял как метафизические и недостойные серьезного рассмотрения.

Общественное положение обоих авторов было также со­вершенно разным. Конт долгое время жил на небольшое жа­лованье экзаменатора в Политехнической школе. Потеряв это место он вынужден был затем жить на пособие, выплачивае­мое ему позитивистами. Одинокий мыслитель, не покидавший своего жилища на улице Месье-ле-Прэнс, он создавал рели­гию человечества, будучи одновременно ее пророком и вели­ким жрецом. Это своеобразное положение не могло не прида-

вать его идеям крайнюю форму, не соответствующую запутан­ности событий.

В то же время Алексис.де Токвиль — выходец из старин­ного французского аристократического рода — представлял департамент Ла-Манш в Палате депутатов Июльской монар­хии. Во время революции 1848г. он был в Париже. В отличие от Конта он выходил из своих апартаментов и прогуливался по улице. События глубоко взволновали его. Позднее, во время выборов в Учредительное собрание, он возвращается в свой департамент и собирает там на выборах огромное большинст­во голосов. В Учредительном собрании он играет значитель­ную роль в качестве члена комиссии по составлению консти­туции Второй республики.

Вмае 1849г., в то время когда президентом Республики был тот, кого звали еще только Луи Наполеоном Бонапартом, Токвиль в связи с министерской реорганизацией входит в ка­бинет Одилона Барро в качестве министра иностранных дел. На этом посту он останется в течение пяти месяцев, вплоть до того, как президент Республики отзовет это министерство, ко­торое по-прежнему выказывало слишком парламентские за­машки и находилось под господствующим влиянием прежней династической оппозиции, т.е монархической либеральной партии, ставшей республиканской из-за временной невозмож­ности реставрации монархии.

Таким образом, Токвиль в 1848— 1851гг. — монархист, ставший консервативным республиканцем вследствие невоз­можности реставрации ни легитимистской монархии, ни орле­анской монархии. Впрочем, одновременно он враждебен и то­му, что он называл «внебрачной монархией»; он заметил ее ед­ва появившуюся угрозу. «Внебрачная монархия» — это импе­рия Луи Наполеона, которой все наблюдатели, даже наделенные минимумом прозорливости, страшились с того са­мого дня, когда французский народ в своем громадном боль­шинстве проголосовал не за Кавеньяка, республиканского ге­нерала, защитника буржуазного строя, а за Луи Наполеона, у которого за душой не было почти ничего, кроме имени, пре­стижа его дяди и нескольких смешных проделок.

Отклики Токвиля на события революции 1848г. содержат­ся в его страстной книге «Воспоминания». Это единственная книга, которую он написал, отдаваясь течению своих мыслей, не исправляя, не отделывая их. Токвиль тщательно прорабаты­вал свои произведения, много размышлял над ними и до бес­конечности исправлял их. Но по поводу событий 1848 г. он ради собственного удовольствия выплеснул на бумагу свои воспоминания, где был замечательно искренен, поскольку за­претил их публикацию. В своих формулировках он не прояв-

ляет снисходительности в отношении многих современников, оставив, таким образом, бесценное свидетельство подлинных чувств, которые испытывали друг к другу участники великой или незначительной истории.

Реакция Токвиля на 24 февраля, день революции, отражает едва ли не отчаяние и подавленность. Член парламента, он был либеральным консерватором, покорившимся демократической атмосфере времени, увлеченным интеллектуальными, личными и политическими свободами. Для него эти свободы воплоща­лись в представительных институтах, которые во время рево­люций всегда подвергаются опасностям. Он был убежден, что революции, расширяясь, уменьшают вероятность сохранения свобод.

«30 июля 1830 г. на рассвете я встретил на внешнем бульва­ре Версаля кареты короля Карла X со следами соскобленных гербов, движущиеся медленно одна за другой, как похоронная процессия. Это зрелище вызвало у меня слезы. На сей же раз (т.е. в 1848г.) мое впечатление было иным, но еще более силь­ным. Это была вторая революция, совершавшаяся на моих гла­зах за последние семнадцать лет. Обе принесли мне огорчение, однако насколько же горше оказались впечатления, вызванные последней революцией. К Карлу X я до конца испытывал оста­ток наследственной привязанности. Но этот монарх пал за на­рушение дорогих для меня прав, и я еще надеялся, что свобода в моей стране скорее воскреснет, чем умрет с его падением. Сегодня эта свобода мне показалась мертвой. Бегущие принцы были для меня никто, однако я чувствовал, что мое собственное дело погублено. Я провел самые лучшие годы своей молодости в общественной среде, которая, по-видимому, вновь станови­лась процветающей и знатной, обретая свободу. В ней я про­никся идеей свободы умеренной, упорядоченной, сдерживае­мой верованиями, нравами и законами. Меня трогали чары этой свободы. Она стала страстью всей моей жизни. Я чувствовал, что никогда не утешусь, утратив ее, и что надо отречься от нее» (Œuvres complètes d'Alexis de Tocqueville, t. XII, p. 86).

Далее Токвиль пересказывает разговор с одним из своих друзей и коллег Ампером. Последний, утверждает Токвиль, был типичным литератором. Он радовался революции, кото­рая, как ему казалось, отвечала его идеалу, ибо сторонники реформ взяли верх над реакционерами типа Гизо. После кру­шения монархии он видел перспективы процветания республи­ки. Ампер и Токвиль, по словам последнего, очень пылко по­вздорили, обсуждая вопрос: счастливым или несчастливым со­бытием была революция? «Достаточно накричавшись, мы за­кончили тем, что оба апеллировали к будущему — судье

просвещенному и неподкупному, но, увы, приходящему всегда слишком поздно» (ibid., р. 85).

Несколько лет спустя Токвиль, как он об этом пишет, более чем когда-либо убежден, что революция 1848г. была злопо­лучным событием. С его точки зрения, она и не могла быть иной, поскольку конечным результатом этой революции стала замена полузаконной, либеральной и умеренной монархии тем, что Конт называл «светской диктатурой», а Токвиль — «вне­брачной монархией», мы же тривиально называем «авторитар­ной империей». К тому же трудно поверить, что с политической точки зрения режим Луи Наполеона оказался лучше режима Луи Филиппа. Однако речь идет о суждениях, окрашенных лич­ными пристрастиями, а кроме того, сегодня в школьных учебни­ках по истории воспроизведен скорее энтузиазм Ампера, чем мрачный скептицизм Токвиля. Две характерные позиции фран­цузской интеллигенции — революционный энтузиазм, каковы бы ни были его последствия, и скептицизм в отношении конеч­ного результата потрясений — живы и сегодня, вероятно, они будут живы и тогда, когда мои слушатели начнут обучать других тому, что нужно думать об истории Франции.

Токвиль пытается, естественно, объяснить причины рево­люции и делает это в своем обычном стиле, восходящем к тра­диции Монтескье. Февральская революция 1848 г., как все великие события такого рода, порождена общими причинами, дополненными, если можно так сказать, случайностями. Было бы столь же поверхностным выводить ее из первых, как и приписывать исключительно вторым. Есть общие причины, но их недостаточно для объяснения отдельного события, которое могло бы стать иным, если бы не тот или иной случай. Вот наи­более характерный фрагмент:

«Индустриальная революция за тридцать лет сделала Париж первым фабричным городом Франции и вовлекла в его пределы совершенно новое рабочее население, к которому фортифика­ционные работы добавили еще земледельцев, оставшихся те­перь без работы; жажда материальных наслаждений, стимули­руемых правительством, все больше и больше возбуждала тол­пу и вызывала терзавшее ее чувство зависти — эту болезнь, при­сущую демократии; нарождавшиеся экономические и политические теории внедряли мысль о том, что человеческие беды суть продукты законов, а не Провидения и что можно лик­видировать нищету, меняя местами людей; возникало презре­ние к бывшему правящему классу, и особенно к людям, его воз­главлявшим, — презрение, столь повсеместное и глубокое, что оно парализовало сопротивление даже тех, кто больше всего был заинтересован в поддержании свергнутой власти; центра­лизация свела все революционные операции к стремлению

стать хозяином Парижа и присвоить себе механизм управле­ния; наконец, наблюдалось непостоянство всего; институтов, идей, нравов и людей во взбудораженном обществе, потрясен­ном семью великими революциями менее чем за шестьдесят лет, не считая множества мелких второстепенных потрясений. Таковы были общие причины, без которых февральская рево­люция 1848 г. была невозможна. Основными же случайностя­ми, которые ее вызвали, были пыл династической оппозиции, подготовившей бунт с требованием реформы; подавление этого сначала непомерного по своим притязаниям, а затем беспомощ­ного бунта; внезапное исчезновение прежних министров, вдруг порвавших нити власти, которую новые министры в растерян­ности не сумели ни захватить вовремя, ни восстановить; ошиб­ки и душевные расстройства этих министров, неспособных под­твердить, что они достаточно сильны, чтобы у генералов исчез­ла нерешительность; отсутствие единых, понятных всем и ис­полненных энергии принципов; но особенно старческий маразм короля Луи Филиппа, бессилие которого никто не смог бы предвидеть и которое кажется почти невероятным даже после того, как его выявил случай (ibid., р. 84 — 85).

Таков стиль аналитического и исторического описания ре­волюции, свойственный социологу, который не верит ни в не­преклонный детерминизм истории, ни в непрерывный ряд слу­чайностей, Как и Монтескье, Токвиль хочет сделать историю понятной. Но сделать историю понятной не значит показать, будто ничто не могло бы произойти иначе, — это значит выя­вить сочетание общих и второстепенных причин, составляю­щих ткань событий.

Между прочим, Токвиль обнаруживает во Франции любо­пытный феномен: презрение, каким окружали людей, находя­щихся у власти. Этот феномен вновь и вновь проявляется на ко­нечной стадии каждого режима, и им объясняется тот факт, что в ходе большинства французских революций было пролито не много крови. Вообще режимы рушатся в то время, когда никто больше не хочет сражаться за них. Так, 110 лет спустя после 1848 г. политический класс, правивший во Франции, пал в ат­мосфере столь повсеместного презрения, что оно парализовало даже тех, кто был более всего заинтересован в самозащите.

Токвиль отлично понимал, что вначале революция 1848 г. носила социалистический характер. Однако, будучи всецело либералом в политике, он был консерватором в социальном от­ношении. Он думал, что общественное неравенство в его время было в порядке вещей или по крайней мере неискоренимо. Вот почему он крайне сурово осуждал социалистов из Временного правительства, которые, как он считал (подобно Марксу), пре­взошли все терпимые пределы глупости. Впрочем, несколько

напоминая Маркса, Токвиль чисто созерцательно отмечает, что в первой фазе, между февралем 18 4 8 г. и созывом Учредительного собрания в мае, социалисты имели значительное влияние в Па­риже и, следовательно, во всей Франции. Их влияние было до­статочным для того, чтобы навести ужас на буржуазию и боль­шинство крестьянства, и в то же время недостаточным, чтобы закрепить свое положение. В момент решающего столкновения с Учредительным собранием у них не оказалось иных средств взять верх, кроме мятежа. Социалистические вожди револю­ции 1848 г. не смогли использовать благоприятные для них об­стоятельства между февралем и маем. С момента созыва Учре­дительного собрания они уже не знали, на руку ли революции или конституционному строю им хотелось сыграть. Затем в ре­шающий момент они покинули свое войско, рабочих Парижа, которые в ужасные июньские дни сражались одни, без вождей.

Токвиль резко враждебен одновременно по отношению к социалистическим вождям и июньским мятежникам. Однако непримиримость не ослепляет его. Кроме того, он признает не­обыкновенное мужество, проявленное парижскими рабочими в борьбе с регулярной армией, и прибавляет, что подрыв доверия к социалистическим вождям может быть неокончательным.

По мнению Маркса, революция 184 8 г. демонстрирует, что отныне важнейшая проблема европейских обществ — соци­альная. Революции XIX в. будут социальными, а не политиче­скими. Токвиль, охваченный тревогой за индивидуальную сво­боду, считает эти мятежи, восстания или революции катастро­фой. Но он отдает себе отчет в том, что эти революции отли­чаются определенным социалистическим свойством. И если пока что социалистическая революция представляется ему от­сроченной, если он плохо судит о режиме, покоящемся на иных основаниях, нежели принцип собственности, то он все же осмотрительно заключает:

«Останется ли социализм погребенным под презрением, ко­торое по справедливости покрывает социалистов 1848 г.? Я за­даю этот вопрос, не отвечая на него. Не сомневаюсь, что основ­ные законы современного общества с течением времени сильно не изменились; во многих своих главных частях они уже опре­делились, но будут ли они когда-нибудь уничтожены и замене­ны другими? Это представляется мне неосуществимым. Ничего больше я не скажу, ибо чем больше я исследую прежнее состо­яние мира, тем более подробно вижу мир сегодняшний; когда же я рассматриваю встречающееся мне здесь громадное разно­образие не только законов, но и оснований законов, и различ­ные как устаревшие, так и сохраняющиеся сегодня — что бы об этом ни говорили — формы права собственности на землю, мне очень хочется верить: институты, которые называют необходи-

мыми, нередко являются институтами, к которым просто при­выкли, и в сфере общественного устройства поле возможного более обширно, чем представляют себе люди, живущие в каж­дом отдельно взятом обществе» (ibid., р. 97).

Иными словами, Токвиль не исключает, что социалисты, побежденные в 1848 г., смогут в более или менее отдаленном будущем оказаться теми, кто преобразует саму общественную организацию.

Остальное в воспоминаниях Токвиля (после характеристи­ки июньских дней) посвящено рассказу о написании конститу­ции Второй республики, о его участии во втором кабинете О. Барро, о борьбе либеральных монархистов, ставших усилием воли республиканцами, против роялистского большинства Со­брания и одновременно — президента, подозреваемого в стремлении к восстановлению Империи⁴.

Таким образом, Токвиль понял социалистический характер революции 1848 г. и осудил деятельность социалистов как без­рассудную. Он принадлежал к партии буржуазного порядка и во время июньского восстания готов был сражаться с восстав­шими рабочими. Во второй фазе кризиса он стал умеренным ре­спубликанцем, приверженцем того, что позднее назвали кон­сервативной республикой, а также стал антибонапартистом. Он был побежден, но не был удивлен своему поражению, т.к. с февральских дней 18 48 г. полагал, что независимые институты пока обречены, что революция неизбежно приведет к автори­тарному режиму, каким бы он ни был, а после избрания Луи Наполеона легко предвидел реставрацию Империи. Однако по­скольку для того, чтобы взяться за дело, надежда не обязатель­на, он боролся против исхода, который представлялся ему од­новременно наиболее вероятным и наименее желанным. Со­циолог школы Монтескье, он не считал, будто все происходя­щее есть именно то, что обязательно должно было произойти по воле Провидения, если бы оно было благосклонно, или же в соответствии с Разумом, если бы он был всемогущ.

3. Маркс и революция 1848 года

Маркс пережил исторический период между 184 8 и 1851 гг. иначе, нежели Конт или Токвиль. Он не уединился в башне из слоновой кости на улице Месье-ле-Прэнс; тем более он не был депутатом Учредительного собрания или Законода­тельного собрания, министром кабинета Одилона Барро и Луи Наполеона. Революционный агитатор и журналист, он активно участвовал в событиях, находясь в тот момент в Германии. Од­нако ранее он бывал во Франции и оказался весьма осведомлен

в политике, знал французских революционеров. Таким обра­зом, в отношении Франции он стал активным свидетелем. Кро­ме того, он верил в интернациональный характер революции и чувствовал себя непосредственно затронутым французским кризисом.

Многие суждения, которые мы находим в двух его книгах, «Классовая борьба во Франции с 1848по 1850г.» и«Восем­надцатое брюмера Луи Бонапарта», созвучны суждениям Ток-виля, отраженным на страницах его «Воспоминаний».

Как и Токвиль, Маркс был поражен контрастом между восстаниями 1848 г., когда рабочие Парижа несколько дней сражались одни, без вождей, и волнениями 1849г., когда год спустя парламентские вожди Горы напрасно пытались раз­жечь восстание и не были поддержаны своими войсками.

И Токвиль, и Маркс в равной степени осознавали, что со­бытия 1848 — 1851 гг. уже не представляли собой просто политические волнения, а предвещали социальную револю­цию. Токвиль с ужасом констатирует, что отныне ставятся под сомнение сами основы общества, законы, веками почитаемые людьми. Маркс же победно восклицает, что совершается не­обходимое, по его мнению, общественное потрясение. Шкалы ценностей либеральной аристократии и революционеров раз­личны и даже противоположны. Уважение политических сво­бод (для Токвиля нечто священное) в глазах Маркса —- суеве­рие человека прежнего режима. Маркс не испытывает ни ма­лейшего уважения к парламенту и формальным свободам. То, что один хочет больше всего спасти, второй считает второсте­пенным, может быть, даже препятствием на пути к важнейше­му, по его мнению, а именно к социалистической революции.

И тот, и другой в переходе от революции 17 8 9 г. к револю­ции 1848 г. усматривают нечто вроде исторической логики. С точки зрения Токвиля, после разрушения монархии и привиле­гированных сословий революция продолжается, вызывая по­становку вопроса об общественном порядке и собственности. Маркс видит в социальной революции этап возникновения чет­вертого сословия после победы третьего. Разные выражения, противоположные ценностные суждения, но оба сходятся в главном: поскольку разрушена традиционная монархия и низ­вергнута аристократия прошлого, то в порядке вещей, что де­мократическое движение, стремясь к социальному равенству, выступило против существующих привилегий буржуазии. Борь­ба с экономическим неравенством, по мнению Токвиля, по крайней мере в его время, обречена на неудачу. Чаще всего он, по-видимому, считает неравенство неискоренимым, ибо оно связано с извечным общественным порядком. Со своей сторо­ны Маркс считает, что путем реорганизации общества можно