LAlthusser. Pour Marx. Paris, 1965. 3 страница

«Писатели дали народу, совершившему ее [революцию] не только свои идеи: они передали ему свой темперамент и свое настроение. Под их должным влиянием, в отсутствие всяких других наставников, в атмосфере глубокого невежества и су­губо практической жизни вся нация, читая их, усвоила инстин­кты, склад ума, вкусы и даже странности, естественные для тех, кто пишет. До такой степени, что, когда ей, наконец, при­шлось действовать, она перенесла в политику все литератур­ные привычки.

При изучении истории нашей Революции заметно, что ею управлял тот же дух, который стимулировал написание столь­ких абстрактных книг о системе правления. То же влечение к общим теориям, законченным системам законодательства и строгой симметрии в законах; то же пренебрежение существу­ющими фактами; то же доверие к теории; тот же вкус к ориги­нальности, изобретательности и новизне в учреждениях; то же желание переделать сразу весь общественный строй по прави­лам логики и в соответствии с единым планом, вместо того что­бы стремиться усовершенствовать его по частям. Страшное зрелище! Ведь то, что является достоинством у писателя, есть зачастую порок у государственного деятеля, и те же самые об­стоятельства, которые вызывают к жизни прекрасные книги, могут вести к великим переворотам» (ibid., р. 200).

Этот отрывок положил начало целой литературе. Например, первый том «Происхождения современной Франции» И. Тэна едва ли заключал в себе нечто большее, чем развитие темы зло­вредной роли писателей и публицистов¹².

Токвиль развертывает свою критику путем анализа того, что он называет врожденным безбожием, проявившимся у ча­сти французского народа. Он полагал, что соединение религи­озного духа с духом свободы служит основой американской либеральной демократии. В книге же «Старый режим и рево­люция» мы обнаруживаем симптоматику противоположной си­туации¹³. Часть страны, усвоившая демократическую идеоло­гию, не только потеряла веру, но стала антиклерикальной и

антирелигиозной. В другом месте Токвиль объявляет, что он полон восхищения Духовенством прежнего режима¹⁴, и не­двусмысленно и во всеуслышание выражает сожаление по по­воду того, что не было возможности защитить, по крайней ме­ре частично, положение аристократии в современном ему об­ществе.

Очень характерен для Токвиля следующий тезис, который не вошел в число модных идей:

«При чтении наказов (представленных знатью в Генераль­ные штаты. — P.A.), — пишет он, — среди предрассудков и странностей аристократии ощущается ее дух и некоторые ее важные достоинства. Всегда будет вызывать сожаление то, что дворянство было разгромлено и искоренено, а не подчине­но власти законов. Поступая таким образом, мы лишили нацию необходимой доли ее субстанции и нанесли свободе рану, ко­торая никогда не заживет. Класс, веками возглавлявший обще­ство, приобрел в результате долгого и неоспоримого облада­ния величием благородство души, естественную уверенность в своих силах, привычку быть опорой общества — привычку, делавшую его самым надежным элементом общественного ор­ганизма. Он не только сам возымел мужественный характер. Своим примером он поднимал мужество других классов. Вы­корчевывая его, мы раздражаем даже его врагов. Ничто не сможет полностью заменить этот класс, а сам он никогда не сможет возродиться: он может вновь обрести свои титулы и ценности, но не душу своих предков» (ibid., р. 170).

Социологический смысл этого отрывка таков: для сохране­ния свободы в демократическом обществе нужно, чтобы у лю­дей было чувство свободы и вкус к ней.

Бернанос, чей анализ Токвиля, несомненно, не отличается точностью, но подводит к тому же выводу, пишет о том, что недостаточно иметь свободные институты, выборы, партии, парламент. Необходимо также, чтобы людям была свойствен­на определенная склонность к независимости, к сопротивляе­мости власти.

Высказываемое Токвилем мнение о Великой французской революции, как и чувства, которыми он руководствовался при этом, — все это как раз то, что Конт объявит заблуждением. По мнению Конта, попытка созыва Учредительного собрания была обречена, потому что ставила себе целью синтез теологи­ческих и феодальных учреждений старого режима с совре­менными учреждениями. Итак, утверждал со свойственной ему прямолинейностью Конт, синтез взятых напрокат учреж­дений, связанных с совершенно иным образом мыслей, невоз­можен. Токвиль отнюдь не противился уничтожению учреж­дений старой Франции демократическим движением (оно ведь

непреодолимо), но он хотел, чтобы сохранилось как можно больше учреждений старого режима в рамках монархии, а также традиций аристократии, чтобы сохранить свободы в об­ществе, которое стремится к благополучию и приговорено к социальной революции.

Для такого социолога, как Конт, невозможность созыва Уч­редительного собрания — это исходный пункт. Для социолога типа Токвиля — созыв его, во всяком случае, желателен (при этом он не высказывается по поводу того, возможен он или невозможен). В политическом отношении Токвиль благоскло­нен к первой французской революции, к Учредительному со­бранию, и именно этот период вызывает у него ностальгию. Важным моментом Великой французской революции, истории Франции был, по его мнению, тот момент, когда вера и безгра­ничная надежда воодушевляли французов.

«Я не думаю, чтобы когда-нибудь в истории, где-нибудь на земле наблюдалось подобное множество людей, столь искрен­не проникнутых страстью к общественному благу, забыв о собственных интересах, столь поглощенных созерцанием ве­ликого замысла, столь преисполненных решимости поставить ради него на карту все, что имеют люди самого дорогого в жизни, сделать усилие над собой, чтобы стать выше своих мелких страстишек. Это как бы общий капитал выплеснувших­ся страстей, мужества и самоотверженности, отданный на ве­ликие дела Французской революции. Это зрелище было крат­ким, но несравненным по красоте; оно никогда не изгладится из памяти людей. Его заметили все зарубежные нации, все ему аплодировали, всех оно взволновало. Не ищите места, столь удаленного от Европы, что оно осталось бы там незаме­ченным и не породило бы восхищения и надежды. Такого мес­та просто нет. Среди громадного множества воспоминаний, оставленных нам современниками Революции, я никогда не встречал таких, в которых не говорилось бы о неизгладимом впечатлении от зрелища первых дней до событий 1789г. Всех Революция наделяет ясностью, живостью и свежестью эмо­ций молодости. Я осмелюсь утверждать, что на земле есть только один народ, который мог поставить такой спектакль. Я знаю свой народ. Я отлично вижу не только его ошибки, про­махи, слабости и беды. Но я знаю также, на что он способен. Есть дела, которые в состоянии задумать только французский народ, существуют благородные намерения, которые осмелит­ся предпринять только он один. Только он может однажды взять на себя общее дело человечества и сражаться за него, И если он предрасположен к глубоким падениям, то он отлича­ется и возвышенными порывами, которые неожиданно возно-

сят его на такую высоту, какой, другой народ не достигнет ни­когда» (ibid., t. II, 2-е vol., p. 132 — 133).

Здесь мы видим, как Токвиль, известный своим критиче­ским отношением к Франции и на деле продемонстрировав­ший его, сравнивая развитие Франции и англосаксонских стран и сожалея о том, что ее история непохожа на историю Англии или США, готов в то же время превратить самокрити­ку в самовосхваление. Его выражение «только Франция» мо­жет вызвать в памяти другие речи об уникальности страны. Токвиль пытается с помощью социологического метода сде­лать события понятными, но у него, как и у Монтескье, фоном служит идея национального характера.

К тому же тема национального характера проводится в его работе вполне определенным образом. В главе о литераторах (книга III, глава 1-я) Токвиль отказывается от объяснения при помощи национального характера. Напротив, он утверждает, что роль, которую играли интеллектуалы, не имеет ничего об­щего с духом французской нации и скорее объясняется обще­ственными условиями. Литераторы погрузились в абстрактные теории из-за того, что не было политической свободы, сами они были далеки от практической жизни и, таким образом, не ведали о реальных проблемах управления.

Эта глава Токвиля кладет начало анализу (сегодня очень модному) роли интеллектуалов в обществах, ставших на путь модернизации, интеллектуалов, в сущности не знающих про­блем управления и опьяневших от идеологии.

Наоборот, когда речь заходит о Французской революции и периоде ее величия, Токвиль склонен набросать нечто вроде синтетического портрета в стиле Монтескье. Этот синтетиче­ский портрет представляет собой описание поведения коллек­тива, однако поведение не является убедительным объяснени­ем, ибо оно само есть столь же результат, сколь и причина. Тем не менее поведение достаточно самобытно, специфично, чтобы социолог мог в конце своего анализа свести свои на­блюдения к совокупному портрету¹⁵.

Второй том «Старого режима и революции» Токвиль наме­ревался посвятить дальнейшим событиям, т.е. революции, ана­лизу роли отдельных личностей, случайностей и совпадений об­стоятельств. В опубликованных заметках Токвиля есть немало записей о роли общественных деятелей и простых людей.

«Больше всего меня поражает не столько гениальность тех, кто служил Революции, желая ее, сколько своеобразная глу­пость тех, кто ей способствовал, не желая этого. Когда я раз­мышляю о Французской революции, я удивляюсь изумительно­му величию самого события, его блеску, замеченному в дале­ких краях, ее мощи, потрясшей более или менее все народы.

Я размышляю далее об этом суде, который столь способст­вовал Революции, и я вижу здесь самые банальные картины, в которых может раскрыться история: легкомысленные или неу­мелые министры, распутные священники, пустые женщины, отважные или алчные придворные, король, наделенный лишь бесполезными или опасными добродетелями. Однако я пони­маю, что эти незначительные персонажи облегчают, подталки­вают, ускоряют грандиозные события» (ibid., р. 116).

Этот блестящий фрагмент имеет не только литературную ценность. В нем, я думаю, присутствует системное видение, которое раскрыл бы нам Токвиль, если бы смог закончить свою книгу. Будучи социологом в исследовании первопричины и показав, каким образом постреволюционное общество в ог­ромной мере подготовлено дореволюционным обществом, его административным единообразием и централизацией, он затем попробовал проследить ход событий, не упраздняя того, что было для Монтескье, как и для него, самой историей, того, что происходит при данном стечении обстоятельств, столкновени­ях случайных событий или решений, принимаемых индивида­ми, и что могут легко представить себе другие. Есть некий план проявления необходимости исторического движения и есть другой план — проявление роли людей.

Существенным фактом, по Токвилю, было поражение Уч­редительного собрания, т.е. неудачная попытка синтеза добро­детелей аристократии или монархии и демократического дви­жения. Именно эта неудача, по его мнению, стала препятстви­ем на пути достижения политического равновесия. Токвиль считал, что Франция того времени нуждалась в монархии, но он раскрыл и слабость монархического сознания. Он думал, что политической свободы можно было достигнуть только в том случае, если бы дело кончилось централизацией и едино­образием управления. Ведь централизация и административ­ный деспотизм казались ему связанными с демократическим движением.

Тот же самый анализ, который раскрывал тягу американ­ской демократии к либерализму, объяснял опасность отсутст­вия свободы в демократической Франции.

«В итоге, — писал Токвиль в стиле, отличающем политиче­скую платформу центристов и их критику крайних позиций, — Я и сейчас думаю, что просвещенный человек со здравым смыс­лом и добрыми намерениями в Англии был бы радикалом. Я ни­когда не мог представить себе соединения этих трех качеств у французского радикала».

Тридцать лет тому назад в ходу была такая шутка в отноше­нии нацистов: всем немцам в целом присущи три качества — ум, порядочность и приверженность гитлеризму, но каждый

из них в отдельности никогда не обладает более чем двумя этими качествами кряду. Токвиль говорил, что человек просве­щенный, здравомыслящий и с добрыми намерениями не мог во Франции стать радикалом. Радикал, если он просвещенный и с добрыми намерениями, лишен здравого смысла. Если же он просвещен и обладает здравым смыслом, то лишен добрых на­мерений.

Само собой разумеется, что здравый смысл в политике — объект противоречивых суждений и зависит от предпочтений каждого. Конт не поколебался бы заявить, что ностальгия Ток-виля по Учредительному собранию лишена здравого смысла.

4. Идеальный тип демократического общества

Первый том «Демократии в Америке» и «Старый режим и революция» выявляют два аспекта социологического метода Токвиля: с одной стороны, портретное изображение отдельно­го — американского — общества, а с другой — социологиче­ская интерпретация исторического кризиса — Французской революции. Во II томе «Демократии в Америке» проявляется третий аспект его метода: построение чего-то вроде идеально­го типа демократического общества, на основании которого намечаются определенные ориентации общества будущего.

Действительно, II том «Демократии в Америке» отличается от I используемым в нем методом и рассматриваемыми про­блемами. Речь идет приблизительно о том, что можно было бы назвать ментальным опытом. Токвиль предается размышлени­ям о структурных особенностях демократического общества. Определяющими признаками последнего выступают постепен­ное сглаживание классовых различий и растущее единообра­зие условий жизни. Затем он последовательно ставит четыре следующих вопроса: как обнаруживаются эти особенности в интеллектуальном движении, в чувствах американцев, в собст­венно нравах и, наконец, в политической системе?

Начинание само по себе непростое, можно даже сказать — отважное. Прежде всего отметим: он не доказал, что с по­мощью структурных особенностей демократического общества можно определить, каким станет интеллектуальное движение или какими станут нравы.

Если условимся, что демократическое общество — это об­щество, в котором классовые различия и различия в условиях жизни почти исчезли, то можно ли заранее знать, какими ста­нут религия, искусство парламентского красноречия, поэзия или проза? А ведь Токвиль ставит именно такие вопросы. Пользуясь жаргоном современной социологии, можно ска-

зать, что этими вопросами занимается социология познания. В какой мере социальный контекст определяет ту форму, какую принимают разные виды интеллектуальной деятельности? По­добная социология познания абстрактна и ненадежна. Проза, поэзия, театр и парламентское красноречие в разных демокра­тических обществах, несомненно, станут в будущем столь же разнообразными, сколь и в обществах былых времен.

Более того, среди структурных особенностей демократиче­ского общества, принимаемых Токвилем в качестве исходных, одни могут быть связанными со своеобразием американского общества, другие — неотделимыми от сути демократического общества вообще. Эта двусмысленность делает неясным уро­вень обобщения, ответы, которые даются на поставленные им вопросы¹⁶.

Ответы на вопросы, поставленные во II томе, станут указы­вать то на тенденции, то на альтернативу. Политика демокра­тического общества будет либо деспотической, либо либераль­ной. Поэтому иногда невозможен никакой ответ на вопрос, поставленный в столь общей форме.

Мнения о II томе «Демократии в Америке» часто расходят­ся. С момента выхода книги в свет появились критики, отказы­вающие автору в поддержке, которую они оказали ему при публикации I тома. Можно сказать, что во II томе Токвиль превзошел самого себя во всех смыслах этого выражения. Здесь он предстает самим собой в большей степени, чем где-либо. Здесь он демонстрирует большую способность к восста­новлению целого или к дедукции на основании незначительно­го количества фактов, т.е. то, что обычно восхищает социоло­гов и чаще всего огорчает историков.

В первой части книги, посвященной доказательству влия­ния демократического общества на интеллектуальное движе­ние, Токвиль прослеживает отношение к идеям, религии, раз­ным литературным жанрам, театру, искусству красноречия.

Название главы IV части I книги II напоминает одно из предпочитаемых Токвилем сравнений французов и американ­цев: «Почему американцы не относятся с той же страстно­стью, что и французы, к общим идеям в области политики?» (ibid., t. I, 2-е vol., p. 27). ¹ На этот вопрос Токвиль отвечает так:

«Американцы составляют демократический народ, который всегда самостоятельно управлял общественными делами, а мы — демократический народ, который долгое время мог лишь меч­тать о наилучшем способе ведения этих дел, Наш обществен­ный строй уже заставлял нас постигать общие идеи в сфере уп­равления, в то время как наше политическое устройство не до­пускало еще усовершенствования этих идей опытным путем и

постепенного обнаружения их неполноты, тогда как у амери­канцев эти две вещи непрерывно уравновешиваются и соответ­ственно корректируются» (ibid., р. 27).

Данное объяснение, принимаемое социологией познания, все-таки выглядит эмпирическим и простым. Французы приоб­рели вкус к идеологии, потому что веками действительно не могли заниматься общественными делами. Это очень важное объяснение. В общем, молодые исследователи в тем большей степени становятся теоретиками в сфере политики, чем мень­ше у них политического опыта. Лично я знаю, что в том возра­сте, когда я разрабатывал самые безошибочные теории в обла­сти политики, у меня не было никаких знаний о том, как дела­ется политика. Таково, можно сказать, почти правило полити­ко-идеологического поведения отдельных индивидов и народов.

В главе 5-й той же самой I книги Токвиль развертывает объяснение некоторых религиозных верований применитель­но к обществу. Анализ связи между демократическими инс­тинктами и формой религиозной веры уводит читателя в дале­кие области и представляет для него интерес, но этот анализ не бесспорен.

«То, что перед этим я сказал: равенство склоняет людей к очень общим и разносторонним идеям, — должно особым об­разом толковаться в сфере религии. Похожие друг на друга и равные между собой люди легко постигают понятие единого Бога, предписывающего каждому из них одинаковые правила поведения и обещающего им будущее блаженство за одну и ту же цену. Идея единства рода человеческого беспрестанно возвращает их к идее единственного Творца. Тогда как, напро­тив, люди, очень отдаленные друг от друга и очень непохожие, легко приходят к тому, что творят столько божеств, сколько существует народов, каст, классов и родов, и намечают тысячу особых путей достижения неба» (ibid., р. 30).

Этот· отрывок — пример иной разновидности интерпрета­ции, относящейся к компетенции социологии познания. Расту­щее единообразие все большего числа индивидов, не вовле­ченных в обособленные группы, наводит на постижение сразу единства рода человеческого и Создателя.

Подобные объяснения встречаются также и у Конта. Они, несомненно, слишком просты. Эта разновидность обобщающе­го анализа справедливо портила настроение многим историкам и социологам.

Токвиль указывает также, что демократическое общество постепенно начинает исходить из бесконечной способности к совершенствованию человека. В демократических обществах преобладает подвижность: каждый имеет надежду или перс-

9 Зак. № 4 257

пективу подняться по лестнице общественной иерархии. Об­щество, в котором возможен иерархический взлет, начинает постепенно постигать в философском плане мысль о подобном взлете для всего человечества. Аристократическое общество, в котором каждый с рождения получает свои жизненные ус­ловия, едва ли будет верить в бесконечную способность к со­вершенствованию человечества, т.к. эта вера будет противоре­чить идеологии, на которой оно зиждется. Наоборот, идея прогресса почти неотделима от сути демократического обще­ства¹⁷.

В этом случае наблюдается не только переход от организа­ции общества к определенной идеологии, но и тесная связь между организацией общества и идеологией, причем послед­няя служит фундаментом для первой.

В другой главе Токвиль тоже показывает, что американцы естественным образом более склонны блистать в прикладных науках, чем в фундаментальных. Сегодня это суждение уже не истинно, но таковым оно было в течение долгого времени. В свойственном ему стиле Токвиль показывает, что демокра­тическое общество, стремящееся главным образом к благопо­лучию, не должно выказывать такого же интереса к фунда­ментальным наукам, как и общество, близкое к аристократиче­скому типу, где исследовательской работе посвящают себя люди богатые и имеющие досуг¹⁸.

Можно еще привести цитаты, где говорится о связях меж­ду демократией, аристократией и поэзией¹⁹. Несколько стро­чек хорошо демонстрируют, какими могут быть порывы к абс­трактному воображению:

«Аристократия естественно направляет ум человека на со­зерцание прошлого и фиксирует это прошлое. Наоборот, де­мократия доставляет людям какое-то инстинктивное отвраще­ние к прошлому. В этом отношении аристократия гораздо бо­лее благосклонна к поэзии, т.к. обычно вещи увеличиваются в размере и покрываются вуалью по мере того, как они удаля­ются, и в этом двойном отношении они более подходят для воплощения идеала» (ibid., р. 77).

Здесь видно, как можно с помощью небольшого числа фак­тов построить теорию, которая была бы верной, если бы суще­ствовала лишь одна поэзия и если бы поэзия могла процветать благодаря идеализации вещей и людей (обществ), удаленных во времени.

Таким образом, Токвиль обращает особое внимание на то, что историки-демократы будут стремиться к объяснению со­бытий через ссылки на безликие силы и непреодолимые меха­низмы исторической необходимости, между тем как истори­ки-аристократы склонны подчеркивать роль великих людей²⁰. ^N

Несомненно, в этом он прав. Теория исторической необхо­димости, отрицающая значение случайностей и великих лю­дей, неоспоримо принадлежит демократическому веку, в ко­торый мы живем.

Во второй части Токвиль все еще пытается с помощью структурных особенностей демократического общества выя­вить те настроения, которые станут основными в любом обще­стве данного типа.

В демократическом обществе будет преобладать пристра­стие к равенству, оно возьмет верх над склонностью к свобо­де. Общество будет больше стремиться сглаживать неравенст­во между индивидами и группами, чем сохранять уважение к законности и личной независимости. Оно будет движимо забо­той о материальном благополучии и функционировать под зна­ком некоей постоянной тревоги относительно материального благополучия. Материальное благополучие и равенство не мо­гут, на самом деле, создать спокойное и удовлетворенное об­щество, поскольку каждый здесь сравнивает себя с другими и процветание никогда не гарантировано. Однако демократиче­ские общества, по Токвилю, не будут встряхиваться или изме­няться до самого основания.

Внешне спокойные, они будут стремиться к свободе, но сле­дует иметь в виду, что люди любят свободу скорее как условие материального благополучия, чем саму по себе, и нужно опа­саться этого. Можно предположить, что, если при определен­ных обстоятельствах создастся впечатление, будто свободные учреждения плохо функционируют и не обеспечивают процве­тания общества, люди склонны поступиться свободой в надеж­де на упрочение благополучия, к которому они стремятся.

В этом плане в особенности типичным для Токвиля выгля­дит следующий фрагмент:

«Равенство ежедневно доставляет каждому человеку мно­жество мелких наслаждений. Прелести равенства ощущаются постоянно, и они доступны всем. Наиболее благородные серд­ца не бесчувственны к ним, и в них же находят отраду самые заурядные души. Порождаемая равенством страсть должна быть, следовательно, деятельной и вместе с тем общей...

Я думаю, что демократические народы отличаются естест­венной склонностью к свободе. Предоставленные самим себе, они ее ищут, любят и болезненно переживают, если их лиша­ют ее. Но к равенству у них страсть жгучая, ненасытная, веч­ная, непреодолимая. Они хотят равенства в свободе и, если не могут его получить, хотят его также и в рабстве. Они вынесут бедность, порабощение, варварство, но не вынесут аристокра­тии» (ibid., р. 103 et 104).

Здесь мы отметим две особенности склада ума Токвиля: ма­неру аристократа из старинного рода, чувствительного к угаса­нию дворянской традиции, которым отмечены нынешние об­щества, а также влияние Монтескье, диалектическую игру с двумя понятиями: свободы и равенства. В теории политических режимов Монтескье основная диалектика есть на самом деле диалектика свободы и равенства. Свобода монархий основана на различении сословий и чувстве чести; равенство деспотиз­ма есть равенство закабалений. Токвиль возвращается к про­блематике Монтескье и показывает, что в демократических обществах преобладающим чувством является желание до­биться равенства любой ценой — что может привести к при­мирению с закабалением, но не подразумевает рабства.

В обществе такого типа все профессии будут считаться уважаемыми, т.к. все они, в сущности, одинаковы по своей природе и все оплачиваются. Демократическое общество, при­мерно так рассуждает Токвиль, есть общество всеобщего на­емного труда. А такое общество постепенно идет к ликвида­ции различий по характеру и по существу между так называе­мыми благородными и неблагородными видами деятельности. Так, различие между работой слуги и свободными профессия­ми будет постепенно сглаживаться, все профессии приобретут одно и то же звание «работы», приносящей определенный до­ход. Разумеется, останется понятие престижности занятий в зависимости от оплаты каждого из них. Но не будет различия по существу. «Нет профессий, которыми не занимаются ради денег. Заработная плата, получаемая всеми, придает всем вид семьи» (ibid., р. 159).

Здесь Токвиль демонстрирует свои лучшие качества. Из, казалось бы, самого обыкновенного и отдельного факта он вы­водит ряд далеко идущих следствий, ибо в то время, когда он писал, указанная' тенденция только зарождалась, сегодня же она расширилась и углубилась. Одной из наиболее бесспор­ных характерных черт американского общества является по­истине убежденность в том, что все профессии почетны, т.е. в сущности — одного порядка. И Токвиль продолжает:

«Это помогает уяснить представления американцев о раз­ных профессиях. Слуги в Соединенных Штатах не считают унизительной свою работу, ибо вокруг все работают. Их не унижает мысль о том, что они получают зарплату, т.к. за зарп­лату трудится и президент США. Ему платят за то, что он уп­равляет, так же как им — за то, что они прислуживают. В Со­единенных Штатах все профессии более или менее тяжелые, более или менее доходные, но никогда ни высшие, ни низшие. Почтенна всякая честная профессия» (ibid.).

Конечно, можно было бы добавить в нарисованную им кар­тину определенные нюансы, но в основном эта схема мне представляется верной.

Демократическое общество, продолжает Токвиль, — обще­ство индивидуалистическое, где каждый вместе со своей семьей стремится уединиться от других. Любопытно, что это индивидуалистическое общество имеет некоторые общие чер­ты с деспотическими обществами, для которых характерна замкнутость, ибо деспотизм постепенно ведет к изоляции ин­дивидов друг от друга. Но отсюда не следует, что демократи­ческое и индивидуалистическое общества обречены на деспо­тизм, т.к. некоторые институты могут предотвратить сползание к этому коррумпированному режиму. Такими институтами оказываются свободно созданные по инициативе индивидов ассоциации, которые могут и должны стать посредниками между одинокими индивидами и всемогущим государством.

Демократическое общество стремится к централизации и подвержено опасности управления общественной администра­цией всеми делами общества. Токвиль имел в виду общество, где все планируется государством. Однако администрация, способная полностью управлять обществом и в определенных отношениях существующая в обществе, именуемом сегодня социалистическим, очень далека от того идеала общества без отчуждения, которое сменит капиталистическое. Своими ос­новными чертами она демонстрирует тот тип деспотического общества, какого следует опасаться. Мы видим здесь, где именно, в соответствии с понятием, использованным в начале анализа, можно сделать поворот к противоположным видени­ям и противоречивым ценностным суждениям.

Демократическое общество в целом — общество материа­листическое, если иметь в виду то, что индивиды озабочены приобретением максимального количества ценностей сего ми­ра и что оно стремится обеспечить по возможности лучшую жизнь как можно большему числу индивидов.

Однако, добавляет Токвиль, в противоположность вездесу­щему материализму временами случаются вспышки востор­женного спиритуализма, извержения религиозного возбужде­ния. Вулканический спиритуализм и нормализованный, при­вычный материализм — феномены, принадлежащие одному и тому же времени. Эти противоположности — составные части самой сути демократического общества.

Третья часть II тома «Демократии в Америке» касается проблемы нравов. Я буду рассматривать главным образом идеи Токвиля, посвященные революциям и войне. Мне пред­ставляются интересными с социологической точки зрения феномены насилия сами по себе. К тому же некоторые ве-

ликие социологические доктрины, к каковым относится и марксизм, ставят феномены насилия, революции и войны в центр своего внимания.