LAlthusser. Pour Marx. Paris, 1965. 2 страница

Выдержанный в архаичном, отличающемся от употребляе­мого нами сегодня стиле, этот фрагмент представляется мне замечательным социологическим толкованием способа, по­средством которого в условиях цивилизации англо-американ­ского типа могут сочетаться религиозная строгость и полити­ческая свобода. Сегодняшний социолог охарактеризовал бы эти феномены с помощью более утонченных понятий. Он до­пустил бы больше оговорок и пристрастий, но дерзание Ток-виля очаровывает. Как социолог он все еще продолжает тра­дицию Монтескье: пишет языком всех, понятен всем, более озабочен выражением идеи в литературной форме, чем увели­чением числа понятий и разграничением критериев.

Токвиль объясняет, опять-таки в «Демократии в Америке», чем отношение к религии и к свободе во Франции резко отли­чается от тех же отношений в Соединенных Штатах:

«Каждый день мне доказывают с весьма ученым видом, что в Америке все хорошо, за исключением как раз того религи­озного духа, которым я восхищаюсь, и я узнаю, что свободе и счастью человеческого рода по другую сторону океана не хва­тает только того, чтобы вместе со Спинозой верить в вечность мира и вместе с Кабанисом утверждать, что мозг выделяет мысль. На это мне поистине нечего ответить, кроме того, что произносящие такие речи не были в Америке и не видели ре­лигиозного и в то же время свободного народа. Их я ожидаю по возвращении оттуда.

Во Франции есть люди, взирающие на республиканские ин­ституты как на временное орудие своей власти. Они мерят на глаз громадное пространство, отделяющее их пороки и нище­ту от могущества и богатства, и они хотели бы попытаться за­валить эту пропасть, загромоздив ее развалинами. Эти люди так же относятся к свободе, как средневековые вольные това­рищества относились к королям. Они воюют ради собственной выгоды, несмотря на то что выступают под знаменами своей армии. Республика проживет еще довольно долгую жизнь, прежде чем они будут выведены из своего нынешнего состоя­ния низости. Я говорю не о них.

Но во Франции есть и другие, кто видит в республике по­стоянный и спокойный строй, нужную цель, которую идейно и нравственно поддерживают современные общества, и они искренне хотели бы подготовить людей к свободе. Когда те люди нападают на религиозные верования, они руководству­ются своим чувством, а не интересами. Без веры может обхо­диться деспотизм, но не свобода» (ibid., р. 307 — 308).

Этот замечательный в своем роде отрывок характеризует третью партию во Франции, у которой никогда не будет доста­точно сил для осуществления власти, ибо она одновременно демократична, благосклонна к представительным институтам или покорна им и враждебно относится к антирелигиозным на­строениям. А Токвиль — либерал, желавший, чтобы демокра­ты признали необходимую общность интересов у свободных институтов и религиозных верований.

К тому же, исходя из своих исторических познаний и со­циологического анализа, он должен был бы знать (и вероятно, знал), что это примирение невозможно. Конфликт между ка­толической церковью и современными умонастроениями во Франции традиционен, так же как сродство религии с демок­ратией в англо-американской цивилизации. Итак, остается лишь сожалеть о конфликте и одновременно выявлять его причины, трудноустранимые, ибо спустя век с небольшим по­сле написания книги Токвилем конфликт все еще не ликвиди­рован.

Таким образом, основной предмет рассуждения Токвиля — неизбежность поддержания в эгалитарном обществе, стремя­щемся к самоуправлению, моральной дисциплины, внедренной в сознание индивидов. Надо, чтобы для граждан подчинение дисциплине было естественным, а не внушалось бы просто страхом наказания. По мнению Токвиля, разделявшего по это­му вопросу позицию Монтескье, именно религиозная вера лучше всего другого создаст эту моральную дисциплину.

Помимо того что на жизнь американцев оказывают влия­ние религиозные чувства, американские граждане хорошо ин­формированы о делах своего города и извлекают пользу из своей гражданской образованности. Словом, Токвиль ставит акцент на роли американской административной децентрали­зации по контрасту с французской административной центра­лизацией. Американские граждане привыкают улаживать кол­лективные дела, начиная с уровня общины. Они, следователь­но, вынуждены обучаться самоуправлению в непосредственно окружающей их среде, которую они в состоянии знать лично; и тот же дух непосредственного общения со средой они про­стирают на дела государства.

Такой анализ американской демократии, конечно, отлича­ется от теории Монтескье, построенной на материале антич­ных республик. Сам же Токвиль считает, что его теория со­временных демократических обществ расширяет и обновляет концепцию Монтескье.

Во фрагменте, обнаруженном среди черновиков II тома «Демократии в Америке», он сравнивает свое истолкование американской демократии с теорией республиканского строя Монтескье.

«Не следует рассматривать идею Монтескье в узком смыс­ле. Сей великий человек хотел сказать то, что республика мо­жет существовать только посредством воздействия общества на самое себя. То, что он подразумевает под добродетелью, — это влияние морали, которое каждый индивид испытывает на себе и которое не позволяет ему нарушать права других. Ког­да победа человека над соблазнами есть следствие слишком слабого искушения или личного расчета, она не представляет­ся в глазах моралиста добродетелью, но возвращает нас к идее Монтескье, который говорил гораздо больше о результа­те, чем о причине, вызвавшей его. В Америке не добродетель возвышенна, а соблазн низок при одинаковом результате. Важно не бескорыстие, а интерес, который, разумеется, есть почти то же самое. Монтескье был, следовательно, прав, хотя и говорил об античной добродетели, и то, что он говорил о гре­ках и римлянах, распространяется также на американцев».

Этот фрагмент позволяет провести параллель между тео­рией современной демократии по Токвилю и теорией антично­го республиканского строя по Монтескье.

Конечно, есть существенные различия между республикой, рассматриваемой Монтескье, и демократией, анализируемой Токвилем. Античная демократия была эгалитарной и целомуд­ренной, но суровой и сражающейся. Граждане стремились к равенству, потому что отказывались придавать первостепен­ное значение соображениям торговли. Современная демокра­тия, напротив, представляет собой по существу общество тор­говли и промышленности. Невозможно поэтому, чтобы инте­рес не был в ней господствующим чувством. Именно на инте­ресе основывается современная демократия. Согласно Токвилю, принципом (в том смысле, который придавал этому слову Монтескье) современной демократии является, таким образом, интерес, а не добродетель. Однако, как указывается в этом фрагменте, интерес (принцип современной демократии) и добродетель (принцип античной республики) обладают об­щими элементами. Дело в том, что в обоих случаях граждане должны подчиняться дисциплине морали, а устойчивость госу-

дарства основывается на преобладающем влиянии нравов и ве­рований на поведение индивидов.

В общем, в «Демократии в Америке» Токвиль предстает социологом в стиле Монтескье, а можно было бы сказать — использующим два стиля, восходящих к Монтескье.

В работе «О духе законов» синтез разных аспектов обще­ства осуществляется с помощью понятия духа нации. Основ­ная задача социологии, по Монтескье, постижение целостно­сти общества. Токвиль, конечно, стремится уловить в Америке дух нации и пользуется для этого разными категориями, кото­рые разграничивал автор «О духе законов». Он определяет разницу между историческими и актуальными причинами, гео­графической средой и историческими традициями, действием законов и нравов. Для определения единственного в своем ро­де американского общества в его своеобразии совокупность этих элементов перестраивается. Описание необычного обще­ства достигается путем сочетания разных типов объяснения, характеризующихся большей или меньшей степенью абстрак­ции или обобщения.

Однако, как мы увидим дальше, при анализе II тома «Демок­ратии в Америке», Токвиль принимает во внимание и вторую задачу социологии и практикует иной метод. Он ставит более абстрактную проблему на высшем уровне обобщения — про­блему демократии в современных обществах, т.е. намечает се­бе изучение идеального типа, сравнимого с типом политическо­го режима в первой части книги «О духе законов». Отправляясь от абстрактного понятия демократического общества, Токвиль задается вопросом о том, какую политическую форму может принять это демократическое общество, почему в одном случае оно облекается в одну форму, а в другом случае — в другую. Иными словами, он начинает с определения идеального типа — демократического общества — и пытается методом сравнения выявить действие разных причин, переходя, как говорил он, от причин более общего порядка к более частным.

Как и у Монтескье, у Токвиля два социологических метода: первый ведет к созданию портрета конкретного коллектива, а второй ставит отвлеченную историческую проблему общества определенного типа.

Токвиль — отнюдь не доверчивый поклонник американско­го общества. В глубине души он верен иерархии ценностей, заимствованных у класса, к которому принадлежит, — фран­цузской аристократии; он глубоко чувствует посредствен­ность, отличающую цивилизацию этого порядка. Современной демократии он не противопоставил ни энтузиазм тех, кто ожи­дал от нее преобразования рода человеческого, ни враждеб­ность тех, кто видел в ней распад самого общества. Демокра-

тия, по его мнению, оправдывалась тем фактом, что она спо­собствовала благополучию большинства, но это благополучие лишено блеска и шума и не достается без политического и нравственного риска.

В самом деле, любая демократия эволюционирует к центра­лизации. Она, следовательно, переходит в некий деспотизм, рискующий переродиться в деспотизм отдельного лица. Де­мократия постоянно чревата опасностью тирании большинства. Любой демократический строй утверждает постулат: большин­ство право. И непросто бывает противодействовать большин­ству, злоупотребляющему своей победой и притесняющему меньшинство.

Демократия, продолжает рассуждать Токвиль, постепенно переходит в строй, генерирующий дух двора, при этом имеется в виду, что сувереном, которому будут угождать кандидаты на государственные посты, выступает не монарх, а народ. Однако льстить суверену-народу не лучше, чем льстить монарху. А мо­жет быть, даже хуже, поскольку дух двора в условиях демок­ратии — это то, что на обычном языке именуется демагогией.

Вместе с тем Токвиль вполне осознавал две значительные проблемы, которые вставали перед американским обществом и касались отношений между белыми и индейцами, а также между белыми и черными. Если существованию Союза и угро­жала какая-то проблема, то ею было рабство на Юге. Токвиль исполнен беспокойного пессимизма. Он думал, что по мере исчезновения рабства и установления между белыми и черны­ми юридического равенства между двумя расами будут возни­кать барьеры, порождаемые различными нравами.

В конечном счете, полагал он, есть только два решения: или смешение рас, или их разделение. Однако смешение рас будет отвергнуто белым большинством, а разделение рас после уничтожения рабства станет почти неизбежным. Токвиль предвидел ужасные конфликты.

Страницы, посвященные отношениям между белыми и ин­дейцами и написанные в обычном токвилевском стиле, позво­ляют услышать голос этого человека-одиночки:

«Испанцы спускают на индейцев собак, как на диких живо­тных. Они грабят Новый Свет так, как будто это взятый при­ступом город, — безрассудно и безжалостно. Но все разру­шить невозможно, и неистовство имеет предел. Остатки ин­дейского населения, избежавшие бойни, в конце концов сме­шиваются со своими победителями и принимают их религию и нравы. Поведение Соединенных Штатов в отношении индей­цев, напротив, проникнуто настоящей любовью к формально­стям и законности. Чтобы сохранить индейцев в диком состоя­нии, американцы никак не вмешиваются в их дела и обраща-

ются с ними как с независимым народом. Они совсем не по­зволяют себе занимать их земли без надлежащим образом оформленного посредством контракта приобретения, и, если случайным образом индейский народ не может больше жить на своей территории, они братски протягивают ему руку и са­ми уводят его умирать за пределы страны его предков. Испан­цам, которые покрыли себя неизгладимым позором, все же не удалось с помощью беспримерных гнусностей ни искоренить индейскую расу, ни даже предотвратить обретение ею тех же прав, какими обладают сами испанцы. Американцы Соединен­ных Штатов добились этого двойного результата удивительно легко, спокойно, законно, филантропически, не проливая кро­ви, не нарушая в глазах мировой общественности ни одного из основных принципов морали. Невозможно было бы истреб­лять людей, лучше соблюдая законы человечности» (ibid., р. 354 — 355).

В этом отрывке, где Токвиль не придерживается правила современных социологов — избегать оценочных суждений и иронии⁷, — проявляется его особая гуманность аристократа. Мы, во Франции, привыкли считать, будто гуманисты — лишь одни левые. Токвиль сказал бы, что во Франции радикалы, крайние республиканцы — не гуманисты, а революционеры, захмелевшие от идеологии и готовые ради своих идей посту­питься миллионами людей. Он осуждал левых идеологов, представителей французской интеллектуальной партии, но он осуждал и реакционных аристократов, тоскующих по оконча­тельно исчезнувшему порядку.

Токвиль — социолог, не перестававший наряду с описани­ем давать оценку. В этом смысле он продолжает традицию политических философов-классиков, которые не представляли себе анализа режимов без одновременной их оценки.

В истории социологии подход Токвиля оказывается доволь­но близким позиции классической философии в толковании Лео Штрауса⁸.

По Аристотелю, нельзя надлежащим образом объяснять тиранию, если не видеть в ней режима, наиболее далекого от идеала, т.к. подлинность факта неотделима от его качества. Стремиться описывать институты, не составив себе о них по­нятия, — значит упускать то, что определяет их как таковые.

Токвиль не порывает с этой практикой. Его описание Сое­диненных Штатов служит одновременно объяснением причин сохранения свободы в демократическом обществе. Он шаг за шагом показывает, что именно постоянно угрожает равнове­сию американского общества. Уже сама лексика Токвиля от­ражает его оценку, и он не считал, что поступает вопреки пра­вилам общественной науки, вынося приговор своим описани-

ем. Если бы его спросили об этом, он, вероятно, ответил бы — как Монтескье или, во всяком случае, как Аристотель, — что описание не может быть достоверным, если в нем нет сужде­ний, внутренне связанных с самим описанием: режим, будучи в самом деле тем, чем он оказывается по своему качеству, — тиранией, может быть описан только как тирания.

3. Политическая драма Франции

Создание книги «Старый режим и революция» напоминает попытку, предпринятую Монтескье, написавшим «Рассужде­ния о причинах величия и падения римлян». Это проба социо­логического толкования исторических событий. К тому же Токвиль, как и Монтескье, отчетливо представляет себе пре­делы социологического толкования. В самом деле, оба думают, что значительные события объясняются значительными причи­нами, но подробности событий невыводимы из структурных данных.

Токвиль изучает Францию под определенным углом зре­ния, думая об Америке. Он стремится понять, почему во Фран­ции столько препятствий на пути к политической свободе, хо­тя она является демократической страной или выглядит тако­вой, подобно тому как, изучая Америку, он занимался поиска­ми причин феномена обратного свойства, т.е. причин сохранения политической свободы: благодаря демократиче­скому характеру общества или вопреки ему?

«Старый режим и революция» есть социологическое толко­вание исторического кризиса с целью сделать описываемые события непостижимыми. С самого начала Токвиль наблюдает и рассуждает как социолог. Он не допускает мысли, будто ре­волюционный кризис — простая и чистая случайность. Он ут­верждает, что учреждения прежнего режима разрушались в тот момент, когда были подхвачены революционной бурей. Ре­волюционный кризис, добавляет он, отличался характерными признаками, т.к. развертывался наподобие религиозной рево­люции.

«Французская революция действовала в отношении этого мира точно так же, как религиозная революция поступает от­носительно иного мира. Она рассматривала гражданина вне всякого отдельного общества, абстрактно, подобно тому как религия рассматривает человека вообще, вне страны и време­ни. Ее инуересовало не только право отдельного гражданина Франции, но и общие обязанности и права людей в области политики. Таким образом, постоянно восходя к тому, что име­ло более общий характер, и, так сказать, к более естественно-

му общественному состоянию и правлению, она смогла выка­зать себя понятной для всех и достойной подражания сразу во многих местах» (ibid., t. Р, I^er vol., p. 89).

Это сходство политического кризиса с разновидностью ре­лигиозной революции представляет собой, по-видимому, одну из особенностей великих революций в современных обще­ствах. Равным образом русская революция 1917г. в глазах социолога, представляющего школу Токвиля, отличается той же самой особенностью: в сущности это была революция ре­лигиозная.

Полагаю, можно высказать обобщенное суждение: любая политическая революция заимствует определенные признаки религиозной революции, если она претендует на всеобщую значимость и считает себя средством спасения всего человече­ства.

Уточняя свой метод, Токвиль добавляет: «Я говорю о клас­сах, одни они должны населять историю». Это дословное его выражение, однако я уверен, что, если бы его опубликовал ка­кой-нибудь журнал, поставив вопрос, кому оно принадлежит, четыре человека из пятерых ответили бы: Карлу Марксу. При­веденное выражение представляет собой продолжение фра­зы: «Несомненно, мне могут указать на отдельных индиви­дов...» (ibid., р. 179).

Классами, решающую роль которых оживляет в памяти Токвиль, оказываются: дворянство, буржуазия, крестьянство и во вторую очередь рабочие. Различаемые им классы являются промежуточными между сословиями прежнего режима и классами современных обществ. Причем Токвиль не создает абстрактной теории классов. Он не дает их определения, не перечисляет их признаков, а рассматривает основные обще­ственные группы Франции при старом режиме и во время ре­волюции для объяснения событий.

Токвиль, естественно, приходит к выводу: почему учрежде­ния старого режима, разваливаясь во всей Европе, лишь во Франции вызвали революцию? Каковы основные феномены, проясняющие это событие?

Первый из них уже был косвенно исследован в «Демокра­тии в Америке» — это централизация и единообразие управле­ния. Конечно, Франция при прежнем режиме отличалась нео­быкновенным разнообразием провинциального и местного за­конодательства и регламентации, но королевская администра­ция управляющих все более и более набирала силу. Разнообразие было только пустым пережитком; Франция уп­равлялась из центра и единообразно, пока не разразилась ре­волюционная буря.

«Поражает удивительная легкость, с какой Учредительное собрание смогло одним ударом разрушить все прежние фран­цузские провинции, многие из которых были древнее монар­хии, и методично делить королевство на восемьдесят три от­дельные части, словно речь шла о целине Нового Света. Ничто не могло сильнее удивить и даже ужаснуть остальную Европу, не подготовленную к подобному зрелищу. Впервые, говорил Бёрк, мы видим, как люди рвут в клочья свою родину столь варварским способом. Казалось, что раздирают живые тела, на самом же деле расчленяли только трупы.

В то время когда Париж, таким образом, окончательно за­крепил свое внешнее могущество, стало заметно, как внутри него самого совершается другое изменение, достойное не меньшего внимания истории. Вместо того чтобы оставаться только местом товарообмена, деловых сделок, потребления и развлечений, Париж окончательно становится городом заво­дов и фабрик. И этот второй факт придавал первому новое и гораздо большее значение...

Хотя статистические документы прежнего, режима в боль-, шинстве случаев заслуживают мало доверия, я считаю воз­можным без опасения утверждать, что за шестьдесят лет, предшествовавших Французской революции, число рабочих в Париже увеличилось более чем в два раза, тогда как общее население города за этот же период выросло только на одну треть» (ibid., р. 141 et 142).

При этом вспоминается книга Ж.-Ф. Гравье «Париж и французская пустыня»⁹. По мнению Токвиля, Париж стал промышленным центром Франции еще до конца XVIII в. О па­рижском округе и способах предотвращения концентрации промышленности в столице начали размышлять не сегодня.

Кроме того, в управляемой из центра Франции, на всю тер­риторию которой распространялись одни и те же правила, об­щество было, так сказать, раздроблено. Французы не были в состоянии обсуждать свои дела, т.к. недоставало важнейшего условия формирования политических органов — свободы.

Токвиль дает чисто социологическое описание того, что Дюркгейм назовет дезинтеграцией французского общества. Из-за отсутствия политической свободы привилегированные классы и вообще разные классы общества не образовывали единства. Существовал разрыв между теми привилегирован­ными группами былого времени, которые утратили историче­ские функции при сохранении своих привилегий, и группами нового общества, играющими главную роль, но обособленны­ми от былой знати.

«В конце XVIII в., — пишет Токвиль, — еще можно было усмотреть разницу между манерами дворянства и буржуазии,

ибо нет ничего уравнивающегося медленнее, чем внешняя оболочка нравов, именуемая манерами; но все люди, выделяе­мые из народной массы, в сущности походили друг на друга. У них были одни и те же идеи, привычки; они отличались одина­ковыми вкусами, предавались одинаковым развлечениям, чита­ли одинаковые книги, говорили на одном языке. Они различа­лись только своими правами. Я сомневаюсь, чтобы подобное могло случиться где-нибудь в другом месте, даже в Англии, где различные классы, хотя и крепко связаны друг с другом общими интересами, нередко еще различаются духом и нрава­ми, т.к. политическая свобода, обладающая замечательными свойствами создавать между всеми гражданами необходимые отношения и взаимозависимость, не всегда нивелирует челове­ческие нравы. Только единоличное правление с течением вре­мени всегда неизбежно делает людей сходными между собой и взаимно равнодушными к своей судьбе» (ibid., р. 146).

Здесь узловой пункт социологического анализа Франции, предпринятого Токвилем. Разные привилегированные группы французского народа домогались одновременно одинакового положения и отделения друг от друга. Они в самом деле были схожи друг с другом, но их разделяли привилегии, манеры, традиции, и при отсутствии политической свободы они не су­мели обрести чувство солидарности, столь необходимое для здоровья политического организма.

«Разделение классов было преступлением старой монар­хии, а позднее стало ее оправданием, ибо когда все, кто со­ставлял богатую и просвещенную часть нации, не смогли боль­ше понимать друг друга и помогать друг другу в управлении страной, самостоятельное управление ею стало невозможным и потребовалось вмешательство повелителя» (ibid., р. 166).

Положение дел, описанное в этом фрагменте, имеет фун­даментальное значение. Прежде всего здесь мы встречаемся с более или менее аристократической концепцией управления обществом, характерной и для Монтескье, и для Токвиля. Уп­равление страной может осуществляться только богатой и просвещенной частью народа. Эти два прилагательных оба указанных автора решительно ставят рядом. Они не демагоги: связь между прилагательными кажется им очевидной. Но они тем более и не циники, ибо такая постановка вопроса для них естественна. Они писали в то время, когда люди, не владею­щие материальными средствами, не имели возможности полу­чить образование. В XVIII в. просвещенной могла стать лишь богатая часть народа.

В то же время Токвиль полагал, что замечает (а я считаю, что он заметил точно) характерное для Франции явление, объ­ясняющее первопричину революции (а я лично прибавил бы:

истоки всех французских революций), — это неспособность привилегированных групп французского народа прийти к со­глашению о том, как управлять страной. Данное обстоятельст­во объясняет многократность изменений политического строя.

Проведенный Токвилем анализ особенностей французской политической системы, на мой взгляд, отличается необычай­ной ясностью: его можно применять ко всей политической ис­тории Франции XIX — XX вв. Так, с его помощью объясняет­ся тот любопытный феномен, что среди стран Западной Евро­пы в период с XIX в. и по настоящее время Франция, будучи страной наименьших преобразований в экономической и соци­альной сферах, в политическом плане, вероятно, самая беспо­койная. Сочетание такого общественно-экономического кон­серватизма с политической суетой, очень легко объясняющее­ся в рамках социологии Токвиля, воспринимается с трудом, если искать буквальное соответствие между социальными и политическими факторами.

«Когда различные классы, разделявшие общество в ста­рой Франции, шестьдесят лет тому назад снова вступили в контакт друг с другом после очень долгой изоляции, которая объясняется многими преградами, они коснулись прежде всего болезненных точек друг друга и вновь встретились только для того, чтобы поносить друг друга. Даже сегодня (то есть век спустя. — P.A.) сохраняется их взаимная за­висть и ненависть» (ibid., р. 167).

Следовательно, главное в толковании Токвилем француз­ского общества заключается в том, что Франция в последний период существования старого режима была из всех европей­ских стран самой демократической в том смысле, какой при­дает этому термину автор, т.е. страной, где наиболее ясно бы­ла выражена тенденция к единообразию общественных поло­жений и к общественному равенству отдельных лиц и групп, и вместе с тем страной, где была менее всего развита политиче­ская свобода, общество в наибольшей степени олицетворяли традиционные учреждения, все менее и менее соответствовав­шие реальности.

Если бы Токвиль разрабатывал теорию современных рево­люций, он, конечно, изложил бы концепцию, отличающуюся от марксистской, по крайней мере от концепции, согласно ко­торой социалистическая революция должна произойти на по­следней стадии развития производительных сил в условиях ча­стной собственности.

Он намекал и даже недвусмысленно и неоднократно писал о том, что великими революциями современности, по его мне­нию, будут те, которые будут знаменовать переход от старого режима к демократии. Другими словами, токвилевская кон-

цепция революции носит, в сущности, политический характер. Именно сопротивление политических учреждений прошлого современному демократическому движению повсюду чревато взрывом. Подобные революции, добавлял Токвиль, вспыхива­ют не тогда, когда дела идут все хуже, а когда дела идут все лучше¹⁰.

Он нисколько не сомневался бы в том, что русская револю­ция гораздо больше соответствовала его политической схеме революций, чем марксистской. В 80-е гг. прошлого столетия экономика России переживала начало роста; между 1880 и 1914 гг. Россия имела один из самых высоких показателей роста в Европе¹¹. В то же время русская революция началась с восстания против политических учреждений старого режи­ма, в том значении, в каком Токвиль говорил о старом режиме в контексте Великой французской революции. Если бы ему возразили, что партия, пришедшая к власти в России, отстаива­ла совсем иную идеологию, он ответил бы, что в его глазах ха­рактерный признак демократических революций заключается в отстаивании свободы и постепенном переходе к политиче­ской и административной централизации. Для Токвиля не со­ставило бы никакого труда интегрировать эти феномены в свою систему, и он к тому же неоднократно показывал воз­можность существования государства, которое пыталось бы управлять всей экономикой.

В свете его теории русская революция является крушением политических учреждений прежнего режима в ходе модерни­зации общества. Этому взрыву содействовало продолжение войны. Русская революция закончилась приходом к власти правительства, которое, постоянно ссылаясь на демократиче­ский идеал, доводило до крайности идею административной централизации и государственного управления всеми делами общества.

Историков французской революции все время преследова­ла следующая альтернатива. Была ли эта революция катастро­фой или благотворным событием? Была ли она необходимо­стью или случайностью? Токвиль отказывается подписываться под тем или иным крайним тезисом. Французская революция, по его мнению, конечно, не простая случайность, она была не­обходима, если иметь в виду неизбежность уничтожения де­мократическим движением учреждений старого режима, но она не была необходимой именно в той форме, какую она приобрела, и в отдельных ее эпизодах. Была ли она благотвор­ной или катастрофической? Вероятно, Токвиль ответил бы, что она одновременно была и той и другой. В его книге, если говорить более точно, есть все элементы критики справа, вы­сказанной в адрес Великой французской революции, в то же

время есть ее оправдание историей, а в некоторых местах — неизбежностью того, что произошло; есть также и сожаление о том, что события не пошли по иному пути.

Критика Великой французской революции прежде всего направлена против литераторов, которых в XVIII в. именовали философами, а в XX в. называют интеллектуалами. Философы, литераторы или интеллектуалы охотно критикуют друг друга. Токвиль показывает роль, какую играли писатели во Франции в XVIII в. и в Революции, — мы продолжаем объяснять с вос­хищением или сожалением ту роль, которую они играют се­годня.