Влияние философии на научное познание.

Наука возникла на основе философии. По меркам исторического времени наука намного моложе всех основных форм мировоззрения. В эпоху мифов она была просто невозможна. Первые слабые намеки исследования появляются в период расцвета религии многобожия в виде астрономических наблюдений и прикладных математических вычислений. Астрономия была вызвана к жизни потребностями обряда жертвоприношения и гадательной практикой. Как особый способ познания наука начинает складываться с VI в. до н.э. в греческих полисах. Ее рождение с точностью до века совпало со становлением философии и такая связь оказалась неслучайной. В античном обществе сложились социокультурные условия, весьма благоприятные для развития высокоинтеллектуальной деятельности. Пифагорейцы, элеаты, Сократ и Платон сформировали такую идейную атмосферу, в которой вызрели теоретическая геометрия и теоретическая астрономия, формальная логика и начальные формы истории, лингвистики и литературоведения. Своими успехами античная наука всецело обязана античной философии.

История взаимоотношений науки и мировоззрения: чередование подъемов взаимного влечения и спадов охлаждения.В средние века пальму первенства философия уступила мировым религиям. В Европе стало господствовать христианство, на ближнем Востоке – ислам (с VII в.). Наука здесь стала служанкой религии. И все же влияние философии на науку сохранилось, но оно стало непрямым. Для борьбы с ересями потребовалась теология как теоретическая религия, решающий вклад в построение христианской и мусульманской теологий внесли идеи античной философии. И если теологии определяли курс развития науки, то важное место в этой ориентации принадлежало философским идеям. Влияние теологии на науку было двойственным: она поощряла развитие гуманитарных наук, запрещая экспериментирование и занятия математикой (до XII в. в Европе).

Появление протестантизма дало экспериментальное естествознание. В форме деизма (лат. deus - Бог) осуществлялось прямое влияние философии на науку, физику называли «натуральной философией». Но по мере конструирования сложившихся научных дисциплин стал возрастать уровень автономии науки. Эту тенденцию проигнорировали видные представители философии (Гегель, Шеллинг и др.), реанимировав стиль натурфилософствования, что в новых условиях обернулось диктатурой в отношении науки. Негативную реакцию ученых («физики, бойтесь метафизики») выразил позитивизм. Его представители заявили о том, что философия полезна науке только в виде теории познания, вся же метафизика, занимающаяся миром и человеком, есть пустое и «отрицательное знание». Логические позитивисты пошли еще дальше и свели роль философии к логическому анализу языка и прояснению запутанных высказываний ученых. Критика позитивизма со стороны советского марксизма-ленинизма (диалектического и исторического материализма) и постпозитивизма (К. Поппер и др.) реабилитировали философию в глазах ученых. Как и любой инструмент она может далеко не все, но в условиях свободного диалога философия в науке способна на многое.

Идеология, научное мировоззрение и научная картина.Прежде чем встать на научный путь, будущий ученый проходит обычные этапы социализации (семья, школа, университет). Здесь любая личность осваивает вненаучную культуру и элементы науки, при этом первое доминирует над вторым. Как показали психологические исследования, представления, полученные в детстве и ранней юности, закрепляются верой в виде устойчивых убеждений. Речь идет о когнициях повседневного опыта и нетеоретических образах мировоззрения (мораль, религия, искусство). Многие практические верования противоречат научным теориям. Наивный опыт ребенка совпадает с аристотелевской физикой («чем тяжелее предмет, тем быстрее он падает вниз») и не согласуется со школьной физикой Галилея. Примерно такая же неоднозначность характеризует становление личного мировоззрения. Некоторые выдающиеся ученые с благодарностью вспоминали школу, где учителя дали им замечательную духовную основу. Немецкие физики В. фон Гейзенберг и М. Лауэ (1879 - 1960) признали, что для их пути в науке многое дало изучение произведений древнегреческих мыслителей в гимназии. Отец Гейзенберга был преподавателем древней истории и культуры, у него дома проходили регулярные беседы с коллегами, к которым прислушивался юный Вернер. Неудивительно, что уже в 10 лет он был знаком с платоновским диалогом «Тимей» и другими важными текстами. Однако не всем ученым семья и школа вручила хорошую путевку в науку. О догматическом стиле обучения вспоминали П. Л. Капица, А. Эйнштейн и др.

Некоторые исследователи предлагают различать личностное мировоззрение и внеличностную идеологию. По мнению А. Дюмона, последняя включает не только систему ценностей, признанных в данном обществе, но и всю совокупность социальных знаний. Казалось бы, такое различение вполне правомерно: идеология существует объективно и если ее элементы усваиваются личностью, они становятся мировоззрением. Но когда Дюмон заявляет, что он отказывается отличать идеологию от социальной науки [7, с. 16-31], это вызывает некоторые раздумья. Если идеология включает в себя все когниции внеличностного характера (практические, мировоззренческие и научные), то встает вопрос о том, в какой форме научное знание становится достоянием всего общества.

На рубеже XIX и XX вв. актуализировался вопрос о соотношении науки и мировоззрения. Во множестве решений выделились две основные трактовки. Мировоззрение радикально отличается от исследования. Если первое устанавливает посредством ценностей жизненное отношение к миру, то наука занята лишь производством объективного знания. Мировоззрение подобно широкому и полноохватному «ночному взгляду», где есть звуки, шорохи, полутени, наука же есть сухой и четкий «дневной взгляд». Так рассуждал немецкий философ и психолог В. Дильтей.Другую трактовку предложил немецкий мыслитель Т. Гомперц. У него мировоззрение оказалось единым с наукой, ибо оно дает самое общее отображение мира. Если сконцентрировать универсальные идеи науки, то это будет «научное мировоззрение». Позиция Гомперца была принята многими русскими учеными (Д. И. Менделеев, И. М. Сеченов и др.) и философами.

Показательна точка зрения В. И. Вернадского. Одна из его статей прямо называется «О научном мировоззрении» (1902). Ученый сетует на тенденцию односторонних экспансий то со стороны философии (натурфилософия), то со стороны науки (позитивизм). Гармонический диалог возможен только в форме научного мировоззрения (НМ). Вклад науки состоит в методе научной работы и в самых общих теоретических выводах. Вненаучные компоненты поступают из искусства, религии и философии, их судьба определяется испытанием научного метода. То, что не выдержало такой пробы, уходит, остаются только идеи, апробированные методом науки. Это и есть НМ[8, с. 36-50]. Примечательно то, что взгляды Вернадского перекликаются с мнениями М. Планка и Э. Шредингера. Они также считали понятие «научное мировоззрение» правомерным и его главной функцией Планк признавал объединение различных теоретических идей. Если у Вернадского научный метод играет избирательную роль по отношению к внешним заимствованиям, то у Планка метод позволяет развивать связь теорий с фактами, а мировоззрение определяет стратегическое направления работы последователя [9, s. 285]. Главное отличие взглядов немецкого теоретика заключалось в том, что в содержательном плане «научное мировоззрение» у него было тождественно «научной картине мира».

Если брать отечественную философию науки, то понятию «научная картина мира» (НКМ) повезло больше, чем философеме «научное мировоззрение». За последние 15 лет она почти исчезла из методологического лексикона, зато термин НКМ находится в активном обороте. Большинство авторов признает, что НКМ складывается из выводов фундаментальных теорий. Соответственно формируются дисциплинарные и более обобщенные картины: естественнонаучная, социально-гуманитарная и общенаучная. Такую дифференциацию Планк вряд ли еще предполагал, но физическую картину мира он и считал научным мировоззрением физика. И если картины возвышаются над теориями, то их можно считать своеобразной крышей науки.

Философия помогает ученому выйти из догматической спячки, чтобы заняться фундаментальными проблемами. На низших уровнях научного познания философия не нужна или просто избыточна. Без нее описываются, объясняются и предсказываются научные факты, устанавливаются эмпирические законы и создаются частные теории. Потребность в философии возникает на уровне, связывающем фундаментальные теории с научными картинами. Именно, здесь теоретическая мысль доходит до предельных вопросов и нуждается в поддержке спекулятивного разума.

Начиная с детства и кончая зрелым возрастом, в сознание из внешнего мировоззрения (идеологии) приходит множество образов. Из этого потока какая-то часть уходит безвозвратно, но что-то укореняется верой и становится убеждением. Процессы формирования, существования и действия верований чаще всего самой личностью исследователя не осознаются, все делается незаметно для разума, и убеждения проявляются как бы «за его спиной». Неявное бытие мировоззренческих верований носит двойственный характер. Нередко они оказываются эффективными идеями и способствуют получению замечательных научных результатов. С другой стороны, «убежденность – это хороший двигатель, но плохой регулятор» (А. Эйнштейн). Очень часто безраздельное доверие к идее оборачивается исследовательским провалом и ошибкой. Ведь в области теории всегда идет гипотетический поиск, состоящий в динамике угадывания. Суть же веры сводится к тому, что она лишь закрепляет некие единицы знания, делает их устойчивыми методами. К тому же в науке действует закономерность, чем выше и дальше от фактов отстоит теоретическое знание, тем оно быстрее и чаще меняется. Такие перемены возможны только тогда, когда в сознании господствует состояние сомнения, благодаря которому только и возможна проблематизация. Проблемным материалом здесь и становятся философские образы, которые усиливают эвристические возможности научных картин.

Климат научного сомнения обеспечивается разными средствами, где основной тон задает теоретическая дискуссия. Ее действенность зиждется на двух очевидных столпах: логической и общенаучной аргументации, а также актуальных обобщениях, учитывающих новые факты. Но тут добавляется и третье основание, участие которого осознают далеко не все участники споров и не сразу, - философские убеждения. У некоторых ученых они могут меняться и этот процесс растягивается на десятилетия. Обратимся к воспоминаниям немецкого физика-теоретика, одного из основателей квантовой концепции – М. Борна (1882 - 1970). В 1921 г. он вместе со своими коллегами был убежден в том, что: 1) наука дает объективное знание о мире, который подчиняется строгим законам (детерминизм); 2) научному методу мешает философия. К 1951 г. я и некоторые другие ученые, констатировал Берн, верили в нечто другое: 1) в научном знании неистребим момент объективности и в мире господствует статистическая закономерность; 2) в теоретическом мышлении туманные метафизические спекуляции удачно дополняют ясные ходы научного метода [10, с. 7-8].

В начале ХХ в. в европейских университетах безраздельно властвовал философский позитивизм, изгонявший традиционную философию из науки. Этот негативизм Борн получил в начале исследовательской карьеры в виде бездумного верования. Становление квантовых идей оказалось исключительно сложным и оно проходило в непрерывных дискуссиях. Н. Бор, В. Гейзенберг, А. Эйнштейн и другие ученые в своих спорах были вынуждены обращаться к философским доводам и это благотворно повлияло на формулировку ключевых вопросов квантовой теории. Этот живой опыт философствования перевернул мировоззрение Борна, он отказался от позитивистского нигилизма в пользу признания высокой ценности спекулятивных положений.

Каждый ученый несет в себе обычную психику, которая тяготеет к вере. То, что приходит в интеллект, она делает сначала привычной когницией, а затем излюбленным верованием. Такая догматизация ученому противопоказана и эффективным лекарством против нее выступает философская культура, ядром которой является сомнение. Пути к ней разнообразны и самый типичный – обращение ученого к философским текстам. И здесь очень важен выбор авторов. Плюрализм философии проявляется в том, что одни «мудрецы» тяготеют к авторитарному навязыванию своих идей (Фома Аквинский, Г. Гегель, К. Маркс и др.), другие «заражают» стилем критической мысли (Секст Эмпирик, Николай Кузанский, М. Монтень, Д. Юм, Ф. Ницше и др.). В идейном отношении ученому ценны те и другие, но в плане мышления особо важны вторые. Именно у них ученый учится тому, как следует критически относиться к чужим и собственным убеждениям.

На склоне своих лет А. Эйнштейн признал, что в юности чтение трудов Д. Юма и Э. Маха способствовали становлению у него «критического мышления». Если Мах вполне убедительно иронизировал над представлениями об абсолютном пространстве и времени, то этот скепсис запал в душу будущего ученого. Он проявился позднее в том, что Эйнштейн, размышляя над связью механики с электродинамикой, решительно отказался от аксиомы одновременности [11, с. 276-278]. Здесь очевидно, что данному решению предшествовал акт проблематизации основных когниций, лежащих на стыке философии и физической КМ. «В истоках эйнштейновской проблемы лежало истинное философское затруднение, вызвавшее замешательство ученого» [12, с. 515] – совершенно правильно замечает современный финский методолог Г. Х. фон Вригт. Если два события имеют различные положения в пространстве и скорость светового сигнала велика, но не мгновенна, то признание их одновременности абсурдно. Из осмысления этой проблемы возникла специальная теория относительности.

Итак, связь философии и науки дает сочетание разных типов проблематизации. Если наука развивается главным образом за счет нового и обесценения старых знаний, то философия посредством «возвратного вопрошания» (Э. Гуссерль) углубляется в старое и тем самым достигает должного совершенствования. Дополнительность разных стилей дает исследованию ускоренный прогресс.

Философия – это не коварная ловушка, а идейный маяк. Представим себе схематичную фигуру условного скептика. Он может согласиться с тем, что в постановке фундаментальных теоретических проблем важную роль играет философия. И это вполне правомерно, ибо в ней заложен большой потенциал критической отрицательности. Но вот как быть с процессом позитивных решений? Способна ли философия функционировать в качестве метода исследования? На эти вопросы позитивисты дали негативный ответ. Так, О. Конт заявлял, что философские орудия по своей природе способны только разрушать и в лучшем случае могут лишь помочь очистить построенное научное здание от мусора. Логические позитивисты пошли еще дальше, признав метафизику полной бессмыслицей. По мнению М. Шлика (1882 - 1936), философия способна заниматься лишь мнимыми вопросами. Такой нигилизм оказался ложным и в этом убеждает история самой науки.

Структура научного метода уже известна: теория, правила и операции. «Теория» здесь берется в самом широком смысле, это любое обобщенное знание. Перечень научных теорий начинается с эмпирических законов и заканчивается элементами общенаучной КМ. Но вот сформулирована теоретическая проблема самого высокого уровня и ученые формируют под нее соответствующий метод. И вот здесь нужно учитывать особенности исторического этапа, на котором находится научная дисциплина. Допустим, что она пребывает в начале своего становления и не обладает своими теоретическими ресурсами. В таком положении имеющиеся в наличии философские идеи и учения являются единственным источником формирования метода. И ученые такой шанс естественно используют. Если брать самый ранний этап становления науки – античную науку – здесь философия безраздельно господствовала над умами первых ученых. Речь идет об идейных программах пифагорейцев, Платона и Аристотеля. И все же ограничиться только ими исследователи не могли, их делом стала конкретизация умозрительных принципов. Математики, астрономы, историки и другие пионеры науки шли «сверху вниз» и создавали теоретические схемы низшего уровня, соединяя где надо, фактуальность с проблемной мыслью. Нечто подобное происходило в средние века и в Новое время.

Как полагал В. Вундт,метафизика выходит за пределы обыденного и научного опыта и в силу этого она гипотетична. Вот почему философия способна достраивать научную теорию до высот научного мировоззрения. Между первым и вторым тезисом здесь допущено явное противоречие. Если признается гипотетичность философии, а эта способность действительно существует, то речь идет об упреждающей способности философских методов. Во времени сначала возникают определенные философемы и уже потом они находят свое научное применение. Здесь правильную позицию занял современный американский философ Х. Патнэм. По его мнению, философия выдвигает весьма абстрактные «гипотезы-планы», а уже наука их подробно разрабатывает и верифицирует [13, с. 58]. Фундамент теории философ закладывает «сверху», создавая умозрительную догадку. Затем в дело вступает ученый, он конкретизирует ее до уровня специальной гипотезы и доводит до проверки. Так что достройка научного здания падает на долю ученого. Найдем иллюстрацию такой двуступенчатой последовательности.

Безусловная заслуга Демокрита и Эпикура состояла в том, что они сконструировали онтологическое учение об атомах, где речь идет о первоначалах бытия. П. Гассенди обратил внимание ученых на теоретические возможности атомизма в науке. Ряд естествоиспытателей (Р. Бойль, И. Ньютон и др.) придали атомизму характер теоретической гипотезы, где речь идет о структурной единице вещества и минимальном носителе инерциальной массы. Философский атомизм открыл тут самую широкую перспективу и только ее можно было сузить до физико-химической определенности. Вот это и имел в виду В. И. Вернадский, когда отмечал, что идеи философии способны на программирование, предвосхищающее будущее развитие науки. Но иногда высокоразвитые личности в своей деятельности объединяют философское программирование с научным моделированием. Такой фигурой был В. И. Вернадский, сочетавший в себе философа-мыслителя («русский космизм») и специалиста на стыке химии, геологии и биологии. Этот союз дал оригинальные концепции биосферы и ноосферы.

Философское упреждение далеко от произвольного прорицания. В его основе, как правило, лежит сложная аналитическая работа с очень большим теоретическим материалом. Если научные теории в своих выводах ограничиваются областью конечного и особенного, то философ смело и где-то авантюрно идет на сверхобобщение. Такой «стиль Икара» соединяет учет реальной закономерности с игрой воображения, которая экстраполирует частично обозначенную тенденцию на широкий круг явлений. Примеров для иллюстрации феномена спекулятивного предсказания достаточно много.

Как известно, Лейбниц, соединявший в себе математика и философа, предсказал появление в будущем множественных форм развития логики и такой прогноз оправдался. Работая над рукописью книги «Диалектика природы», Ф. Энгельс (1820 - 1895)изучил около 100 оригинальных текстов по естествознанию. Применение к ним идей диалектического материализма позволило ему в 1876 г. высказать догадку о возможной внутренней структуре атома. Уже в начале ХХ в. в таком же стиле В. И. Ленин (1870 - 1924) высказал предположение о неисчерпаемости электрона. И хотя современная физика элементарных частиц отказалась от матрешечной модели, данная догадка не выглядит явным анахронизмом (примечательно высказывание японского теоретика Сакаты: «нейтрино также неисчерпаемо, как и электрон»).

Научное творчество все более усложняется и нуждается в неординарных философских идеях. Проявление философии в научном методе связано с ментальностями веры и сомнения. Если в проблематизации важен однозначный переход от веры к сомнению, то формирование и действие метода требуют челночно-возвратных переключений сомнения на веру и обратно. Очевидно, что эти состояния сами по себе тонки и деликатны, поэтому их обращения вызывают особые трудности. Если в практической жизни вера комфортна, а сомнение мучительно, то в науке все обстоит намного сложнее. Самый простой вариант сводится к тому, что у ученого уже сложился философский подход, и он демонстрирует свою неизменную плодотворность. Так, еще в юности М. Фарадеем овладела философская идея «единства всех сил природы» и она привела его на вершины физики своего времени. Хотя это типичная ситуация, она не единственна. Чаще всего разыгрывается следующий сценарий. На этапе своего становления ученый обретает некую философему, она становится его убеждением. Сначала оно показывает свою эффективность, но потом ее теряет. Данная идея уже не может обеспечить решение новых проблем. Здесь вера в идею должна смениться сомнением, которое стимулирует поиск других руководящих философем.

Перестройка философских методов в психическом плане переживается учеными мучительно, ведь приходится отказываться не столько от «рубашки, которая ближе к телу», сколь расставаться с частью своей научной души. Но кроме этого она трудна своей неопределенностью будущей перспективы: ученый не может как «голый король» оставаться вовсе без идей, и он не должен уподобляться флюгеру в ситуации переменного ветра. На какую-то философему надо ставить и в этом рискованном выборе и состоит суть гипотетической научной игры. Здесь никто не застрахован от ошибок, но самое главное – уметь на них учиться, т.е. определять тонкую грань, где вера в метод должна переходить в сомнение и старая идея заменяться новой. А чтобы последняя стала эффективной, нужно снова обрести состояние веры. Такие парадоксальные переходы стали требованием современной науки.

Конечно, выдающиеся ученые демонстрируют гибкий стиль поиска. Когда А. Эйнштейн стал создавать модель Вселенной, то отдал предпочтение идее неизменности. Ход его мысли был понятным: для всего мироздания солидный покой более естественен, чем ненадежная изменчивость. Под влиянием рациональных доводов (А. Фридман, Ф. Леметр) и открытия эмпирического закона Э. Хаббла ученый пересмотрел свой выбор в пользу эволюционной модели. Но в отношении других своих убеждений Эйнштейн сохранил верность. Он так и не признал статистическую закономерность квантовой физики («Бог не играет в кости»). И такая ситуация, когда почти все ученые отказываются от традиционной идеи, но некоторые одиночки сохраняют ей преданность, достаточно типична для науки. Своими опытами английский физик и химик Г. Кавендиш (1731 - 1810) буквально похоронил учение о флогистоне (флюид горения). Это убедило большинство ученых, и они сделали соответствующий вывод о его фиктивности. Но сам Кавендиш так и ушел из жизни с верой во флогистон. В 1905 г. Эйнштейн подвел черту и «поставил крест» на гипотезе эфира, но американский экспериментатор А. Майкельсон (1852 - 1931) еще более 20 лет после этого ставил опыты для подтверждения своей идеи-фикс. Герои догматичной веры, которая слепа к доводам разума, встречаются не только в религии.

Условный скептик может заявить, что на заре становления науки философия ей содействовала идеями, но зрелое исследование современного типа в такой помощи уже не нуждается. Реальное положение дел совсем обратное. Влияние философии на науку уже не сводится к предложению отдельных идей, речь идет о регулярной системной детерминации. Философские категории стали ядром предпосылочного знания, откуда ученые берут исходные понятия для своих теоретических построений. Такое заимствование давно стало привычным, и философемы оцениваются как необходимый оценочный концептуальный фон науки. И действительно, зачем ученому ломать голову над такими онтологическими условиями, как: причинность, пространство и время, необходимость и случайность и т.п., если они уже осмысленны и предлагаются в готовом виде?! Разумно использовать результаты сложившегося интеллектуального труда. Данный способ признают сами ученые. Итальянский социолог и экономист В. Парето ввел концепт «остаточные категории», где в качестве таковых фигурируют философские понятия, необходимые в гуманитарных исследованиях. Как только ученый начинает строить исходные предпосылки своей теории, он обращается к ресурсам остаточных категорий.

Найти интересную и оригинальную идею в качестве метода решения новой проблемы отнюдь не просто. Дисциплинарные ресурсы в этом отношении весьма ограничены. Обращение к другим наукам затруднено рамками научной специализации, обыденный опыт страдает слабой оригинальностью. На этом фоне достоинства богатого разнообразия философских учений и концепций трудно переоценить. Исключительную важность данного источника признает немецкий мыслитель и исследователь Ю. Хабермас (р. 1929). Он полагает, что поскольку в гуманитарных науках не хватает высокоинформативных гипотез и есть засилье здравого смысла, а также относительно простых теорий среднего уровня, возрастает эвристическая плодотворность философии [14, с. 27]. Его теория коммуникативного действия основана на целом ряде необычных философем.

По такому же пути пошел немецкий мыслитель К. Ясперс (1883 - 1969), когда он занялся психиатрией. Его диагноз состояния дел был разочарующим. Одна часть исследователей объясняла психические болезни нарушениями головного мозга («соматическая психиатрия»). Другие психиатры сводили психопатологию к деформациям личности («социопсихиатрия»). В целом господствовали жалкие в концептуальном отношении представления. Ясперс был уверен, что возможности идейного роста психиатрии таятся в философии, и он сделал ставку на феноменологию Э. Гуссерля. Она и стала методом создания новой психопатологии, где внутренние переживания больного стали описываться как явления в сознании. Так была создана весьма эффективная «понимающая психопатология» [15, с. 33-35].

Конечно, источником научных идей является не только философия, но и остальные формы мировоззрения. История науки свидетельствует в пользу этой широты. Античная математика очень многое (идеи пропорции, гармонии) взяла из искусства и, прежде всего, из музыки. Религиозный образ Троицы вдохновил немецкого математика Г. Кантора на теорию множеств. Христианское представление о сотворении из ничто бытийствует в современной космологии. И все же философские идеи имеют явные достоинства над всем другим: высокая рациональность, универсальность смыслов, разнообразие онтологического и гносеологического планов.

На путь ухода от наивных картин житейского опыта раньше гуманитарных наук стало естествознание. Сначала об этом заявила теоретическая астрономия греков своими эпициклами, затем галилеевская физика победила здравый смысл последователей Аристотеля. Апогея диковинной парадоксальности естествознание достигло в виде квантовой физики: корпускулярно-волновой дуализм, соотношение неопределенностей и многое другое. В этих условиях Н. Бор выдвинул программный лозунг: «физикам нужны безумные идеи». Воспитанный на парадоксальной теологии своего соотечественника С. Кьеркегора (1813 - 1855) ученый знал, что такие образы можно найти только в философских учениях. В этом убеждении он был не одинок. В. Гейзенберг поделился следующим соображением. В ХХ в. японские ученые внесли значительный вклад в развитие теоретической физики. У них не было склонности к наивному реализму, который господствовал в умах европейцев. Восточная мировоззренческая традиция помогла им быстро усвоить парадоксы микромира [16, с. 127-128]. Это весьма точное замечание. Если взять дзен-буддизм, то его сквозным принципом является ориентация на какой-то парадокс. «Если вы изучаете ее, то вы далеки от Тропы (дорога к мудрости). Если вы близки к тропе, то вы ее не изучаете». Прошедшего такую школу квантовые парадоксы смущать не будут. Отсюда понятен интерес западных ученых к восточным видам мировоззрения. Здесь безумных идей предостаточно. Так, идея бутстрапа («зашнуровки») – каждая элементарная частица потенциально содержит в себе все остальные частицы – навеяна буддизмом.

Философская методология способна неявные методы науки делать явными. Человек очень многое делает, но осознает очень немногое. Английский философ М. Полани (1891-1976) очень убедительно развернул этот тезис в отношении практического познания. Если в фокусе внимания или сознания находится предмет деятельности, то в его периферийной тени – средство. Забивая гвоздь, мы все время следим за ним, не отслеживая явно движение молотка и руки. Конечно, за этим стоит опыт повторений, неудач, но успех там, где орудие действует бессознательно и автоматически. Нечто подобное происходит и в науке, ибо механизм внимания везде один и тот же: держать в центре осознания предметную сторону. Если в этом качестве выступает проблема (знания «что»), то она пребывает в фокусе внимания и тем самым осознается ученым. Что касается метода (знания «как»), то чаще всего он оказывается «в тени», вне света разума. Сознание не может одновременно гнаться за двумя зайцами. В этом убеждают разные ситуации с восприятием. Если смотрим на улицу в окно городской квартиры, то мы видим то, что происходит на улице и не замечаем оконного стекла с его характеристиками. Мы можем сфокусироваться на стекле и тогда не увидим уличного сюжета.

Научная литература полна свидетельств относительно неравнозначности проблем и методов. Ученые всегда четко фиксируют поставленные проблемы и получившиеся ответы, но они, как правила, затрудняются дать отчет в том, какими средствами все это сделано. Неуловимость метода объясняется по-разному. Некоторые философы и ученые прибегают к уловке «черного ящика», приписывая эффект плодотворности иррациональной интуиции и таинственному воображению. К такой стратегии близка позиция немецкого позитивиста Г. Рейхенбаха (1891 - 1953), воплотившаяся в концепцию «контекста открытия» и «контекста обоснования», которую поддержал К. Поппер. Процесс открытия здесь полностью отдан на откуп психическим силам, далеким от рационального разума. Поэтому только психологи могут дать приблизительное описание того, как ученый решает проблему. Все это направление представляется нам ошибочным. Открытие как решение проблемы является рациональным процессом и его центральная структура – метод в самых различных формах. Приоритет над психологией открытия должна иметь философская методология и она это положение заслужила давно.

Уже простая расшифровка греческих слов ведет к признанию методологии теорией метода. Исторически она формировалась в рамках философской теории познания, которая складывалась позднее онтологии. Сначала должен был возникнуть общий контур всякого познания, чтобы позднее вписать в него науку. И действительно, метод как таковой присущ практике и мировоззрению, и вполне правомерно философы стремились разобраться в сути своих инструментов. Самое простое в любом методе – это логические операции, их осмыслением занялись софисты и Аристотель. Средневековые схоласты довели данную перспективу до тончайших разработок. Новое время открыло дорогу для первых философских версий методологии науки. Бэконовские правила индуктивного обобщения и четыре правила метода Р. Декарта внесли важный вклад. Кантовская «критика чистого разума» дала рефлексию методов Г. Галилея и И. Ньютона. И в дальнейшем методологические модели стали расти по экспоненте.

Достижения современной философской методологии очевидны и сейчас следует разобраться в том, как методолог создает теорию метода. Исходное соображение здесь понятно, работа методолога не выходит за рамки концептуального конструирования, ибо метод является сугубо рациональным образованием и чувствам не дан. Как и в любой технологии, тут имеется свой предметный материал, который подлежит осмыслению. К нему относится все то, что свидетельствует о процессе решения проблемы и центральное место здесь занимает оригинальный текст ученого (статья, книга). К сожалению, сложился такой стиль написания публикаций, где внимание уделяется только результату и все остальное удаляется как несущественное. В связи с этим английский методолог и биолог П. Медавар заявил, что бесполезно изучать научные труды. И все же в текстах остаются слабые следы того, как ученый искал нужный подход, пробовал варианты и через отклонения шел к искомому результату. Обычно они концентрируются в предисловиях и введениях. Если ученые являются современниками методолога, то он может с ними побеседовать, задать вопросы. Примерно так поступил француз Ж. Адамар (1865-1963). Нескольким десяткам известных математиков он разослал анкету с вопросами о творчестве в математике. Такой прием дал ему весьма богатый фактографический материал. Интересные данные обнаруживаются в виде бесед, переписки, выступлений на дискуссиях. И все же, собрав разные сведения, методолог имеет только предмет, для обработки которого требуется свой метод. Какие-то точные предписания тут просто невозможны и философ на свой страх и риск выбирает из сложившихся методологических концепций какую-то определенную стратегию. Если он представляет некую школу, гадать уже не приходится, школа задает свою идейную рамку. Когда методолог анализирует материал своим инструментарием, он весьма близок к палеонтологу, который по редким найденным частям стремится восстановить целостный облик давно вымершего организма. Методолог пытается конструировать метод, скрытый в глубинах бессознательного, и его теория становится одной из возможных версий реального прототипа. Чем больше будет таких пробных вариантов, тем легче их сравнивать друг с другом, отбирать и через совершенствование моделей неуклонно приближаться к реальным методам.

Ученый в роли методолога. «Изучение научного метода идет значительно медленнее, чем развитие самой науки». Эти слова английского ученого Дж. Бернала (1901 - 1971) показательны. Метод ценнее своих результатов, но он-то как раз менее открыт ищущей рефлексии. Интерес к методу подогревается не только его исследовательской значимостью, здесь есть и своя высокая практическая потребность. Речь идет об обучении новых поколений ученых, воспроизводство научного сообщества является важной частью его деятельности. Обучение будущих ученых строится на определенной системе учебной литературы, где закладываются методически сконструированные образцы элементов научного метода. Уже в предисловии к первому изданию своего учебника «Основы химии» Д. И. Менделеев подчеркивал, что он ставил перед собой две цели: «изложить вместе с выводами описание способов их добычи» [17, с. 55]. Эта двойственность осознавалась и последующими учеными-педагогами. Составляя учебные пособия по истории физики, японский теоретик Х. Юкава указал на два подхода, которыми он руководствовался: 1) дать характеристику завершенных результатов науки (здесь все ясно); 2) показать ученых в той фазе, где они додумывались до своих открытий (тут многое неясно). Для студентов намного важнее второе. Итак, для эффективной педагогической деятельности ученому требуется знать действия своих дисциплинарных методов в наиболее значимых событиях истории науки. Данный стимул вместе с философским любопытством делал некоторых ученых методологами.

Самый выигрышный вариант там, когда в одной личности соединяются ученый и философ. Таких фигур в истории науки немало: Аристотель, Р. Гроссетест, Р. Декарт, Г. Лейбниц, И. Кант, Э. Мах и др. Их преимущество состоит в том, что как ученые они знают науку «изнутри», а философская культура помогает им «извне» дать более или менее объективную реконструкцию инструментальных структур. Если взять книгу Э. Маха «Механика. Историко-критический очерк ее развития», то в ряде мест развернуты убедительные реконструкции скрытых предпосылок. Так, Мах показал, что в выводе II закона динамики И. Ньютон неявно исходил из представления об эквивалентности гравитационной и инерционной массе. Хотя в тексте его «Математических начал…» об этом ничего нет.

Некоторые выдающиеся ученые продемонстрировали методологическую культуру, не имея формальной связи с философией. К таковым можно отнести Г. Галилея, В. И. Вернадского, А. Эйнштейна, Л. Берталанфи, И. Пригожина и др. В данный ряд смело можно поставить М. Фарадея и Дж. Максвелла. В своем «Трактате» последний сравнивает стиль работ француза А. Ампера (1775 - 1836) и Фарадея. Первый не раскрывает процесс открытия, и это не дает возможности проследить, какими идеями он руководствовался. Фарадей же стремится показать свою «лабораторию ума», где видны исходные принципы, их противоречия с фактами, пробы других идей и, наконец, удачное решение задач. На книгах Фарадея можно учить научную молодежь [18, с. 381-384].

Философия помогает оценить и понять теоретические результаты науки.Современное понимание методологии отличается широким характером, сюда включают рефлексивные акты по отношению ко всем значимым аспектам научного познания. Стало быть, оценка и анализ конечных продуктов исследования попадают в предмет философской методологии.

Форм научного результата много. В предыдущей теме шел разговор о пирамиде, начинающейся с фактов науки и заканчивающейся научной картиной. У всех продуктов есть общая черта – их конституирование растягивается в некий процесс. Факты получают объяснение не сразу, установление связи эмпирических законов с теорией требует своего времени. Самый большой временной интервал характерен для теоретических результатов и это связано с неопределенностью их значений. Только что возникшее понятие не может сразу получить завершенный смысл, его становление нередко растягивается на несколько этапов. Неоднозначность захватывает и область языка, где сначала пробуются единицы естественного языка и уже потом они сменяются научными терминами. Г. Мендель писал о «наследственных признаках», а позднее речь пошла о «генах». С чисто специальными понятиями и схемами ученые рано или поздно разбираются дисциплинарными средствами. Особые затруднения у них вызывают единицы фундаментальных теорий, связанные с НКМ и философскими основаниями. Здесь уже без философского вмешательства дело не обходится.

Представители аналитической философии утверждали, что единственная функция философии в науке сводится к логическому прояснению научных теорий. Если «контекст открытия» философу не доступен, то «контекст обоснования» - это его рабочее место. С нашей точки зрения речь идет об одном из многих занятий методолога, где «темное» научное знание становится четким и ясным. В этом отношении представители логического позитивизма и аналитической философии (Б. Рассел, Р. Карнап и др.) имеют достижения. Так, Р. Карнап провел тщательный логический анализ ряда понятий квантовой физики: «координата микрообъекта», «волновая функция», «индетерминизм» и т.п. Б. Рассел сделал многое для снятия противоречий теории множеств. Используя идею польского логика А. Тарского (1902 - 1983) о различии объектного языка и метаязыка, он построил достаточно эффективную процедуру иерархизации типов понятий.

Неясность новых понятий науки концентрируется в неопределенности границ и их действий. Их устанавливают сами ученые и на высших уровнях теоретизации им приходится прибегать к помощи философских принципов и норм. Н. Бор установил границу между квантовой механикой и механикой Ньютона, используя понятие кванта действия: если для первой теории постоянная Планка (h) существенна, то вторая ею пренебрегает. Но чтобы добиться такого результата, Бору потребовалось сформулировать принцип соответствия, где оказались задействованы философемы, указывающие на преемственность старых и новых знаний.

В легитимность теории входит определение ее познавательного положения: усредненность / фундаментальность. Эта дилемма предполагает обращение к философским доводам. Квантовую теорию Бор оценил как фундаментальную конструкцию с завершенной понятийной структурой, ибо ее частным вариантом выступает классическая физика. А. Эйнштейн с таким заключением не согласился. По его мнению, квантовая концепция не является завершенной теорией, так как она не доводит вероятностные интерпретации до однозначных объяснений. Если Бор и большинство физиков признали статистичность отражением самого микромира, то Эйнштейн и его сторонники отнесли эту черту к субъективным характеристикам знания. Философский уровень спора очевиден.

В истории науки ситуации неприятия одними учеными теорий других исследователей довольно типичны. Ограничимся только математикой. П. Л. Чебышев (1821 - 1894) так и не признал теорию функций комплексного переменного. М. В. Остроградский и В. Я. Буняковский (1804 - 1889) отвергли эллиптическую геометрию Н. И. Лобачевского. Д. Гильберт не прочитав ни одной строчки из работ голландца Л. Брауэра (1881-1966) неизменно повторял о неприемлемости интуиционизма для математики. Хотя в ряде случаев проявлялась психическая несовместимость личностей, глубинной основой неприятия теорий выступало различие философских позиций. Так, Гильберт знал о подчеркнутом субъективизме взглядов Брауэра («математика ничего не открывает, она конструируется математическим действием») и это претило его классическим идеалам строгой логичности и формализации.

Прояснение и совершенствование научных идеалов – дело философской методологии. Многие нормативные структуры научного исследования формируются стихийно. Правила игры возникают в ходе самой игры. Однако применение оценочных правил в каждом конкретном случае требует осмысленных действий. Можно провести сравнение с юридической практикой. Некоторые деяния гражданина N надо подвергнуть юридической оценке. Для этого берут гражданский кодекс, выбирают соответствующую статью и подводят данный случай под четкую формулировку. Если в практике науки уже существуют конкретные акты стихийных и неосознанных оценок, то философы способны их осознать, обобщить и дать четкие формулировки. Процесс такой кодификации своими результатами имеет нормы-идеалы.

Средневековая наука подчинялась негласному правилу, разрешающему познающее созерцание природы и запрещающему экспериментальные преобразованию. Обоснование было очевидным: если Бог сотворил природу в виде прекрасного естественного храма, то негоже твари менять его. И если алхимики занимались своими опытами, то делали они это тайно, боясь суровых наказаний. Когда монахи Р. Гроссетест и Р. Бэкон в XIII в. стали проводить оптические опыты, то они письменно сформулировали норму, которой они руководствовались. Свет – это божественная субстанция, она заполняет все и вся. Прохождение световых лучей через линзы ничего не меняет в их природе. Данный способ исследования богоугоден. Кодификация познавательного идеала здесь очевидна.

Развитие науки является одним из самых динамичных. Этот процесс не оставляет идеалы в стороне. Инициаторами изменений могут выступать ученые. Так, Г. Галилей стал одним из первых производить физические эксперименты. Свои действия он обосновывал практикой суда инквизиции. У грешника пытают тело, а не душу. И если у природных вещей нет души, то их экспериментальное испытание вполне оправдано. Религиозная ситуация в Европе изменилась, появились протестанты, заявившие о том, что в природе нет ничего святого и она способна стать мастерской. Английский протестант Р. Бойль (1627 - 1691) примерно так и объяснял свои физические опыты. А вот уже философское обоснование нормы научного эксперимента провел Ф. Бэкон.

Идеалы современной науки подвергаются ускоренным изменением. Общество становится информационным, означающим высокие темпы развития разумных технологий. Отношение человечества к природе наполняется новыми нравственными ценностями, которые интегрируются идеалами «экологии природы». Старая норма эксперимента над животными уходит в прошлое. В Колтушах (под Санкт-Петербургом) была расположена лаборатория физиологических исследований И. П. Павловаи там был поставлен мраморный памятник в виде собаки. В ближайшем будущем уже не придется так благодарить и извиняться перед загубленными животными. Биоэтика будет подкреплена сканирующей техникой, сохраняющей целостность организма.

Философский синтез научных теорий и картин. «Науки без философии подобны спицам без ступицы: колесо обязательно сломается» (О. Розеншток-Хюсси). Эта метафора современного и авторитетного немецкого лингвиста напоминает о традиционной функции философии – вносить единство в многообразие науки. Прием «за деревьями увидеть лес» имеет самые различные уровни применения. Очевиден путь внутри отдельных дисциплин, где спектр теорий переходит в частную картину. Так, к 1960-м гг. в биологии сложились эволюционная теория, молекулярная и популяционная генетики. Для их интеграции в биологическую КМ потребовались как онтологические категории (развитие, микро и макроэволюция, скачок, целостность, закон, и т.д.), так и гносеологические конструкты (редукционизм, объяснительная теория, научный факт и т.п.).

Более широкий и сложный путь открывается в виде междисциплинарного синтеза. Здесь уже философам предстоит обеспечить объединение целого семейства дисциплинарных картин. Стержнем концептуального связывания выступает философская идея, нашедшая научно-теоретические формы проявления. Такой симбиоз обычно приобретает вид широкой общенаучной концепции. Так, древние философы выдвинули спекулятивный тезис о том, что все сущее совершенствуется во времени. Догадка об универсальном развитии сначала подтвердилась исторической наукой в отношении человеческой истории. Затем эволюционная теория показала рост «дерева жизни». И, наконец, современная космология нашла убедительные свидетельства в пользу эволюции Вселенной (концепция большого взрыва). Все три теории объединил «глобальный эволюционизм» - современная общенаучная концепция.

Философия в зеркале науки. Хотя философия строит свои возможные миры, не взирая на факты, обратное влияние научного познания для нее существенно. Особенно важны теории и научные картины, их выводы значимы для оценки как онтологических, так и методологических концепций. У фундаментальных единиц науки три возможных отношения к философам: идейное соответствие – нейтральность – конфликт. Характер сопоставления особенного со всеобщим разрешает такие виды отношения. Когда речь идет о становлении «глобального эволюционизма», то можно считать, что этот принцип подтвердил состоятельность и перспективность онтологической идеи развития. Следует признать нейтральное отношение данного принципа науки к направлениям идеализма и материализма. Если мы берем общенаучную концепцию синергетики, то она не равнодушна к категориям необходимости и случайности. В сильно неравновесных процессах возникают точки бифуркации, где главным фактором становится игра флуктуаций, и она уже выбирает дальнейший путь бытия системы, т.е. случайность здесь определяет новую необходимость.

Существенные коррективы вносит наука в теорию познания и методологию. Экспериментальное математическое естествознание поставило крест на наивном варианте принципа отражения, и подвел здесь черту И. Кант. Но вот его априоризм вошел в явный конфликт с неевклидовскими геометриями. Если пространство априорно, значит, геометрия Евклида единственная. Но XIX в. принес еще три геометрии, отличные от евклидовской и состоятельные логически и концептуально. Этот урок закрепила эволюционная эпистемология: то, что считается априорным на относительно небольшом этапе времени, является апостериорным на большой шкале эволюции.

От наивных и догматических формул к подлинной философской методологии.Реальный ход самого научного исследования вынуждает ученых обновлять их философский багаж. Как уже отмечалось, во внутренний мир исследователя философия приходит чаще всего незаметно и не в лучшем виде. Примитивные формулы, усвоенные на студенческой скамье, не выдерживают испытания реальной наукой. Но это разочарование иногда бывает отрезвляющим и означает поворот к настоящей философской культуре. Такую метаморфозу можно проследить на творческом пути физика-теоретика В. Паули. Он пришел в науку в тот период, когда в университетах безраздельно властвовал логический позитивизм. В одной из своих первых статей (конец 1920-х гг.) он пишет, что нельзя физические теории сопоставлять с философскими учениями, ибо метафизика лишь мешает естествознанию. К концу 1930-х гг. позиция Паули резко меняется. «Следуя философии Платона, я понимаю процесс познания природы как совпадение внутренних образов души с внешними объектами». Позднее ученый объясняет причину своих мировоззренческих перемен. «Позитивизм не смог предвидеть гносеологическую ситуацию с квантовой механикой». Споры здесь велись на высоком философском уровне, и это вынудило многих молодых ученых обратиться к высотам философского духа. На склоне лет Паули делится мудростью. «Я как и Эйнштейн не могу мыслить в пределах какого-то одного философского «изма». В каждой из них есть элемент истины» [20, с. 193].

Главный урок науки для ученого – надо овладевать разными высотами философии. Наивные и простые формулы не выражают сути спекулятивного стиля мысли, а он сложен и труден для восприятия. Но «царского (облегченного) пути» в философии, как и в науке, не существует. Очень часто ученые принимают модельные представления за сами объекты. Так было с планетарной моделью атома, с трактовкой спина микрообъекта как вращающего момента, с объективизации фонемы в лингвистике и т.п. Такое было бы невозможно, если бы представители науки были знакомы с философской теорией моделирования и абстрагирования. Типичной ловушкой является также редукционистский стиль мышления, когда часть выдается за целое; операционализм (операции суть единственное содержание метода) и т.п. Эффективным лекарством от всех этих концептуальных болезней является овладение глубокой и высокой идейной мудростью философии.

Итак, роль философии в науке многообразна. На высшем теоретическом уровне философемы помогают выдвигать фундаментальные проблемы, выступают методами решения, позволяют оценить и понять результаты науки. Высока значимость философии в качестве методологии науки. Здесь происходит осознание скрытых и неявных форм научного метода, а также исследуются все сложные виды научной деятельности. Философия может влиять на науку отрицательно, если она сводится к упрощенным формулам или выбор философем не соответствует характеру научного знания. Как и в любом деле тут возможны ошибки. Ясно одно – диалог науки и философии не имеет альтернатив.

Задания.

1. Какие особенности отличают философию от других форм мировоззрения?

2. Какие черты сближают философию с наукой и какие отличают их?

3. Если в своих принципах философия плюралистична, а наука тяготеет к монизму (одна проблема – одно решение), то как это различие не мешает плодотворному диалогу философии и науки?

4. «Физика, бойся метафизики», «не измышлять философских гипотез» – все эти формулы возникли на почве позитивистского нигилизма. Но если дыма без огня не бывает, то найдите реальную основу для претензий ученых к философам.

5. Трое спортивных судей обмениваются мнениями о том, как они оценивают удары игроков в теннис. Первый: «Я называю удары так, какими они являются на самом деле». Второй судья: «Я их называю так, какими они мне видятся». Третий: «Удары не представляют из себя ничего до тех пор, пока я не дам им название». Попытайтесь отнести каждого судью к соответствующему направлению философской методологии (субъективизм, объективизм, конструктивизм).

6. Разверните и конкретизируйте смысл выражения «философия осуществляет методологическую рефлексию науки».

7. Объясните, почему философы традиционно считаются сильнее ученых в вопросах, а те в свою очередь – в ответах?