Понятие рефлексирующей системы

Что такое научная рефлексия?

Термин "рефлексия" в той или иной степени знаком каждому. Под рефлексией понимают самопознание, способность человека осознавать самого себя, свою деятельность, свое поведение. Применение этого термина к науке может вызвать некоторое недоумение и поэтому нуждается в разъяснении. Действительно, разве наука познает себя, разве в этом ее задача? Очевидно, что по крайней мере естествознание нацелено не на изучение науки, а на изучение природных явлений. Но, строго говоря, самих себя не изучают и гуманитарные дисциплины. Науковедение, например, строит знания не о себе, а о физике, химии, биологии...ѕ Короче, наука познает внешние по отношению к ней явления, но никак не себя самое.

Все это так, и тем не менее наука не существует без описания экспериментов и методов исследования, без формулировки своих задач, без обсуждения предмета отдельных дисциплинѕ... Более того, при ближайшем рассмотрении довольно легко придти к выводу, что фактически почти все в науке сводится к рефлексии. Кое-что, разумеется, надо отбросить с самого начала. Рассмотрим это более подробно. Стоит хотя бы бегло просмотреть с десяток учебных курсов или монографий из разных областей знания, и мы найдем уйму сведений и об истории этих областей, и о закономерностях их развития. Выше уже приводилось немало цитат подобного рода. Нет никаких оснований относить все это к научной рефлексии. Просто любой ученый, будучи химиком или биологом, может в то же время интересоваться и живописью, и историей своей науки, и теорией познанияѕ Живописью или историей в данном случае интересуется физик, а не физика, ученый, а не наука.

Но, даже отбросив все эти привходящие компоненты научных текстов и сосредоточив свое внимание на науке как таковой, мы не избавимся от представления, что наука - это и есть рефлексия. Действительно, можно ли провести резкую

границу между описанием объекта и описанием деятельности с объектом, между знанием о мире и знанием возможностей и границ человеческой деятельности? Здесь уместно напомнить то, что уже обсуждалось в главе о знании - тезис об операциональной природе репрезентаторов. Вернемся к химии, где мы уже встречали тексты такого вида: вещество Х чаще всего получают путемѕ Далее следует описание того, как именно получают Х. Следует ли рассматривать этот отрывок как описание деятельности химика, т.е. как продукт его рефлексии, или перед нами характеристика вещества Х? Очевидно, что имеет место и первое, и второе одновременно и, более того, едва ли можно названные аспекты полностью отделить и противопоставить друг другу. Любые знания о мире связаны в конечном итоге с человеческой практикой, с человеческой деятельностью, без этой связи они, вероятно, просто не существуют. Но что же в таком случае в науке не является рефлексией?

Очевидно, что для ответа на этот вопрос надо придать термину "рефлексия" более узкое и специфическое звучание. Будем исходить из уже предложенной нами модели науки. Известный специалист по термодинамике М.Трайбус пишет: "Смысл науки не только в самом процессе познания, но и в передаче и распространении полученных знаний"[118]. Фактически речь идет об одновременном функционировании исследовательских и коллекторских программ. Именно последние, как нам представляется, и делают рефлексию органичным и необходимым компонентом науки. Ученый, с одной стороны, работает с опорой на непосредственные образцы, являясь участником соответствующих социальных эстафет, но с другой, - он вынужден вербализовать свой опыт, вербализовать те образцы, в которых он работает, т.е. сделать все это достоянием централизованной социальной памяти.

В свете сказанного под рефлексией рационально понимать переход от непосредственных образцов к вербальным описаниям, т.е. процесс вербализации образцов. Представьте себе эстафету, участники которой, не имея возможности постоянно демонстрировать друг другу акты своей деятельности, в рамках которой могут иметь место разного рода "мутации", начинают эти акты описывать. К каким последствиям это приведет, как для самих участников, так и для внешнего наблюдателя? Во-первых, перед каждым из участников встанет проблема выбора: действовать по образцам или по описаниям? Во-вторых, наряду с непосредственными эстафетами появятся эстафеты частично или полностью вербально опосредованные. В-третьих,

возникнет естественный вопрос: насколько адекватны и однозначны получаемые описания и что сулит переход к опосредованным эстафетам? Наконец, в-четвертых, у наблюдателя, желающего описать происходящее, появляются методологические трудности, связанные с тем, что система сама себя описывает. Сказав все это, мы фактически построили простейшую модель рефлексирующей системы и наметили вопросы, которые надо обсудить.

Рефлексирующие системы - это не только наука. В общем плане это - любые системы, которые способны описывать свое поведение и использовать полученные описания в качестве правил, принципов, алгоритмов и т.п. в ходе дальнейших действий. Важно, что помимо этих описаний, системы имеют и другие, базовые механизмы, определяющие их поведение. К числу таких систем можно отнести материальное производство, систему воспроизводства языка и речи, общество в целомѕ В каждом из этих случаев рефлексия и ее результаты выступают как существенные компоненты функционирования и развития соответствующих систем. Производство предполагает технологическое описание производственных процессов; язык закрепляет свои нормативы в словарях и грамматических справочникахѕ Вербальные правила никогда полностью не заменяют непосредственных эстафет, но способны коренным образом преобразовывать картину в целом. Мы, например, чаще всего говорим на родном языке, не пользуясь никакими правилами, опираясь только на непосредственные образцы, однако правила, если таковые сформулированы, несомненно, могут оказывать на речевую практику существенное влияние. Что касается науки, то можно смело сказать, что ее просто не было бы без рефлексии, без вербализации образцов.

Сократический диалог и рефлексия

В "Воспоминаниях" Ксенофонта до нас дошел следующий разговор Сократа с Евфидемом. Сократ спрашивает, куда отнести ложь, к делам справедливым или несправедливым. Евфидем относит ее в разряд несправедливых дел. В этот же разряд попадают у него обман, воровство и похищение людей для продажи в рабство. Сократ переспрашивает его, можно ли что-нибудь из перечисленного считать справедливым, но Евфидем отвечает решительным отрицанием. Тогда Сократ задает вопрос такого рода: справедливы ли обман неприятеля, грабеж жителей

неприятельского города и продажа их в рабство? И все эти поступки Евфидем признает справедливыми[119].

В контексте нашего обсуждения разговор интересен тем, что демонстрирует достаточно простой и ясный пример рефлексирующей системы. Действительно, Сократ фактически требует от Евфидема рефлексивного осознания того, что тот понимает под несправедливостью, требует осознания или вербализации образцов словоупотребления. Евфидем формулирует несколько "правил", утверждая, что несправедливыми следует считать ложь, грабеж, продажу в рабство. Важно подчеркнуть, что любая попытка уточнения или определения такого рода понятий, которые до этого использовались только в рамках непосредственных эстафет словоупотребления, представляет собой типичный акт рефлексии.

Но вернемся к беседе Сократа, ибо мы далеко не исчерпали ее содержания. Евфидем не только рефлексирует, он почему-то тут же отказывается от результатов своей рефлексии. Что же заставляет его неожиданно отказаться от им же сформулированных правил? Ведь, казалось бы, на последующие вопросы Сократа он должен отвечать примерно так: "Но я же уже сказал, Сократ, что ложь несправедлива!" Но Евфидем этого не делает, он сразу сдается перед лицом некоторой невидимой для нас силы. Впрочем, сила эта, как мы понимаем, - те образцы словоупотребления, которые находятся в поле зрения Евфидема. Эти образцы оказываются сильнее сформулированных в рефлексии правил.

Все это интересно в том плане, что демонстрирует две возможных стратегии поведения рефлексирующей системы. Первая стратегия состоит в том, чтобы в ситуациях, когда рефлексивные предписания противоречат непосредственным образцам, отдавать предпочтение последним. Именно так и поступает Евфидем. Стратегии подобного рода достаточно распространены в науке. Речь при этом идет не только о продуктах рефлексии в буквальном смысле слова, но и о вербальных программах вообще. Приведем пример из истории геологии, хорошо это иллюстрирующий.

Академик Н. М. Страхов в своей работе, посвященной истории развития отечественной литологии, отмечает, что еще в 1923 г. Я. В. Самойловым была сформулирована программа работ по изучению осадков и осадочных пород. Эту программу Н. М. Страхов оценивает очень высоко. Статья Я. В. Самойлова, - пишет он, - "сознательно ставила задачу создания литологии именно как науки и в соответствии с этим разработала глубоко продуманную программу

исследований..."[120]. И тут же Н. М. Страхов пишет: "К сожалению, эта статья давно и глубоко забыта"[121]. И как забыта! Оказывается, что она не упоминается ни в солидных исторических обзорах, ни в юбилейных статьях, посвященных литологии, ни в одном из учебников и, наконец, она даже не фигурировала в дискуссии по литологическим проблемам, где центральное место занимали вопросы методологии. Что же произошло? Как могла быть забыта такая интересная и значимая работа? Отвечая на этот вопрос, Н. М. Страхов формулирует следующее общее положение: "Судьбы программных статей вообще, - пишет он, - за редчайшим исключением, одинаковы: если эту программу не реализует сам автор ее (вместе с коллективом) или же кто-либо из учеников, действительно проникнувшийся идеями учителя, то она быстро забывается, а реальная научная работа идет совсем по другому руслу"[122].

В работе Н. М. Страхова содержится любопытное совпадение, на которое нельзя не обратить внимания. Раньше он пишет, что еще при жизни Я. В. Самойлова им и его сотрудниками "проводится изучение и освоение методов механического анализа осадков и выбор из них наилучшего, налаживается методика химического и особенно спектроскопического анализа осадков и пород. Перед Бюро Международного геологического конгресса им ставится вопрос о необходимости "единства механической характеристики осадочных пород", т.е. о выборе единой шкалы размерных фракций зерен и их номенклатуры…"[123]. А страницей позже, говоря об учениках Я. В. Самойлова, Н. М. Страхов отмечает, что в их исследованиях получили развитие лишь некоторые идеи учителя, "касающиеся технических приемов работы (механический анализ, его стандартизация), но вовсе утрачена основная идейная установка". Но ведь "технические приемы работы" - это как раз то, что было начато еще при жизни Я. В. Самойлова, то, что он оставил своим ученикам на уровне непосредственных образцов. Именно это они и взяли, утратив общую цель, которую Я. В. Самойлов мог указать только в форме словесного предписания.

Возможна и вторая стратегия. Как уже отмечалось, Евфидем мог занять такую позицию: "Я же уже сказал, Сократ, что ложь несправедлива". Определяющим при этом становится рефлексия, рефлексивные предписания заглушают непосредственные

образцы. Такая позиция - это позиция теоретика. При последовательном ее проведении она с необходимостью порождает различного рода идеализации в качестве защитных поясов. Попробуем продолжить беседу при условии, что Евфидем занимает именно такую позицию. Сократ, допустим, указывает, что на войне, если мы не обманем противника, то можем погибнуть сами, а если не дадим обманом лекарство больному сыну, то он может умереть. А справедливо ли это? Как быть Евфидему? Один из возможных путей состоит в следующем: "Ты спрашиваешь меня, что такое справедливость, Сократ, я отвечаю. А можно ли быть справедливым в этом мире - это другой вопрос." Такой ответ и равносилен появлению идеализации: справедливость определяется для некоторого идеального мира.

Две стратегии рефлексии часто дают о себе знать при обсуждении вопросов терминологии. В одном случае большое значение придается исходному смыслу слов, в другом - они просто игнорируются. В математике и физике доминирует вторая стратегия: цвет кварков не имеет ничего общего с цветом в обычном смысле слова, алгебраическое кольцо - с кольцом обручальным. В гуманитарных науках, напротив, превалирует первая стратегия.

В завершение нам хотелось бы сказать несколько слов о роли Сократа в рамках приведенной беседы. Он задает вопросы, а это прерогатива коллекторской программы. Он требует согласовать все ответы, т.е. привести их в систему, а это тоже функция коллектора. В этом плане пример хорошо иллюстрирует роль коллекторских программ в порождении спора и критики, о чем писал в свое время К.Бэр (См. гл.4).

Аналогии с естествознанием

Системы с рефлексией - это довольно необычный объект исследования, с которым никогда не сталкивались естественные науки. И все же полезно попытаться провести некоторые аналогии. С одной стороны, это подчеркивает парадоксальность ситуации, в которой работают представители гуманитарного знания, а с другой, несмотря на всю специфику рефлектирующих систем, позволяет включить их рассмотрение в некоторые общенаучные категориальные рамки. Мы начнем с откровенно фантастического примера.

Известно, что поведение газа в сосуде, как и поведение многих других систем, можно описывать с двух разных точек зрения. Первый путь - феноменологическое описание. В случае газа он может привести нас к таким, например, законам, как закон Бойля-Мариотта или Гей-Люссака. Второй путь –

описание внутренних механизмов, которые обуславливают феноменологические эффекты. На этом пути мы можем построить кинетическую теорию газов. Представим теперь себе совершенно фантастическую ситуацию: будем считать, что газ способен усвоить результаты феноменологических описаний и взять их на вооружение при определении характера своего поведения. Разумеется, это означало бы коренное изменение механизмов этого поведения. Если раньше, например, давление газа при изменении объема определялось беспорядочным движением молекул и их столкновениями друг с другом и со стенками сосуда, то теперь все будет подчиняться строгой и рациональной дисциплине, ибо газ, вооружившись измерительными приборами, карандашом и бумагой, может просто вычислять необходимое давление по закону Бойля-Мариотта или уравнению Клапейрона.

Перед нами фантастика очень далекая от науки. Но она становится реальностью, если речь идет о феноменологическом описании человеческой деятельности. Такое описание человек, действительно, может заимствовать и использовать, меняя тем самым и механизм последующего воспроизведения того, что он делал. Мы сталкиваемся здесь с принципиально новой ситуацией, с которой никогда не имело дело естествознание. Строго говоря, для нас при этом несущественно, сам ли человек описывает свою деятельность, свое поведение или это делает кто-то другой. Важно только то, что полученное описание может быть заимствовано и может стать механизмом управления при осуществлении последующих актов.

Вспомним для начала работу В.Я.Проппа по морфологии волшебной сказки. Проанализировав большое количество существующих сказок, Пропп выделяет единую композиционную схему, лежащую в их основе. Можно ли считать, что сказители пользовались этой схемой, создавая свои сказки? Разумеется, нет. В их распоряжении не было ни того эмпирического материала, которым владел Пропп, ни его абстрактной схемы. Существуют, значит, какие-то другие механизмы жизни сказки. Но как только пропповская схема создана, она может лечь в основу нового механизма. "Исходя из схемы, - пишет В.Я. Пропп, - можно самому сочинять бесконечное количество сказок, которые все будут строиться по тем же законам, что и народная"[124]. Это так, но будут ли это народные сказки? Нет, ибо изменился механизм их порождения, изменились законы жизни.

Что конкретно следует из проведенных аналогий? Первое, как мы уже сказали, - это парадоксальность рефлексирующих систем с традиционной естественнонаучной точки зрения. Но

есть и второе: бросается в глаза некоторый изоморфизм ситуаций в естествознании и в гуманитарных науках. Дело в том, что во всех случаях речь идет о противопоставлении феноменологии поведения и определяющих его механизмов. Это проходит и для газа, и для систем с рефлексией. Вывод следующий: рефлексия по содержанию представляет собой феноменологическое описание поведения участников эстафет. Иными словами, исследуя науку как традицию, мы строим нечто, напоминающее кинетическую теорию газов или генетику; описывая ее как деятельность, - получаем феноменологическую картину поведения ученого.

Парадоксы рефлексии и проблема исследовательской позиции

Перейдем теперь к главному вопросу: как нам изучать такие системы, которые сами себя описывают? А нужно ли их вообще изучать, если они изучают себя сами? Может быть наша задача в том, чтобы просто систематизировать данные рефлексии? Все эти вопросы можно суммировать в форме одной принципиальной проблемы: какую позицию должен занимать исследователь по отношению к рефлектирующей системе? Две возможные позиции мы уже выделили: первая из них связана с описанием традиций, с описанием эстафет, вторая - с описанием содержания образцов. Вторая - это позиция рефлексии. Попробуем оценить возможности каждой из них.

Допустим для простоты, что речь идет о значении какого-нибудь слова, например, слова "город". Возможности первой позиции при описании объектов такого рода фактически уже были продемонстрированы. Мы можем сказать, что значение слова определяется соответствующими эстафетами словоупотребления, можем поставить вопрос о стационарности этих эстафет и о роли контекстаѕ... При более конкретном и детальном анализе можно попытаться проследить исторические корни слова. Но сразу бросается в глаза, что мы при этом ничего не говорим о том, что же такое город, каково содержание этого понятия, как следует его употреблять. Иными словами, мы не задаем никаких нормативов словоупотребления.

Именно в этом пункте первая позиция коренным образом отличается от второй, главная задача которой как раз в задании нормативов. Анализируя понятие "город" с рефлексивной позиции, мы, как уже было показано, должны суммировать опыт словоупотребления и попытаться сформулировать общее правило. Это, однако, при последовательном проведении приводит

к парадоксам: оказывается, что определение значений не может быть задачей науки о языке, ибо это задача познания в целом.

Вот что пишет по этому поводу известный лингвист Л. Блумфилд: "Ситуации, которые побуждают человека говорить, охватывают все предметы и события во вселенной. Чтобы дать научно точные определения значения для каждой формы языка, мы должны были бы иметь точные научные сведения обо всем, что окружает говорящего. Однако реальный объем человеческих знаний чрезвычайно мал"[125]. Именно этот факт приводит Блумфилда к мысли, что "определение значений являетсяѕ уязвимым звеном в науке о языке и останется таковым до тех пор, пока человеческие познания не сделают огромного шага вперед по сравнению с современным их состоянием"[126].

Получается так, что описывая язык, описывая наши понятия, мы одновременно описываем и мир; выделив для изучения, казалось бы, очень локальный объект - значение, мы, сами того не желая, взвалили на свои плечи непосильную задачу развивать человеческие знания о Вселенной. Разве это не парадокс! В чем же дело? А в том, что встав на рефлексивную позицию, мы тем самым стали и участниками процесса развития языка, стали элементом рефлектирующей системы. Но язык эволюционирует только в составе Культуры в целом. Поэтому, начав с изучения языка, мы и попадаем неминуемо в мир познания вообще.

Но действительно ли это так? Давайте попробуем не пойти по этому пути. Нас не интересует ни мир атомов и молекул, ни мир галактик и звездных скоплений, нас интересует человеческий язык, человеческие понятия. Есть, например, такое понятие "соль", которым мы постоянно пользуемся в быту. Описывая в связи с этим феноменологию человеческого поведения, мы обнаружим, что слово "соль" используется для обозначения класса ситуаций, в которых так или иначе присутствует некоторое вещество, обладающее определенными специфическими признаками. Но, стоп, сказав это, мы уже снова попали на путь описания совсем не тех объектов, с которых начинали: мы начали с языка, а кончили веществами и их признаками. Идя дальше в этом направлении, мы обнаруживаем, что слово "соль" обозначает NaCl. Это нам подсказывает химия. А если бы химия этого еще не знала? Неужели задача лингвиста или логика может состоять в том, чтобы самостоятельно разрабатывать соответствующие представления?

Нечто аналогичное имеет место и при попытках рефлексивного описания исторического развития наук. Приведем

конкретный пример, показывающий реальность этой проблемы. Допустим, что историк математики пытается описать способы работы Евклида. Он обнаруживает, что в своих доказательствах Евклид интуитивно опирается на некоторые предпосылки, которые им самим явно не сформулированы. Казалось бы, описание того, что делал и как рассуждал Евклид, предполагает точную формулировку указанных предпосылок. Посмотрим, однако, к чему приведет такого рода экспликация. Мы получим, вероятно, нечто похожее на аксиоматику Гильберта, т.е. не только переведем труд, созданный примерно за триста лет до нашей эры, на математический язык конца XIX века, но и сильно двинем геометрию вперед. Парадоксальный результат: историк хочет описать развитие науки, а оказывается ее творцом.

В чем же дело? Очевидно, что Евклид не мыслил в рамках аксиоматики Гильберта. Он просто опирался на современные ему образцы геометрических рассуждений. Утверждая это, мы, однако, фиксируем только некоторый механизм его деятельности, но ничего не говорим о ее содержании. Хотелось бы, разумеется, что-то сказать и о содержании, но это неизбежно приводит к фиксации феноменологии соответствующей деятельности, т.е. к ее характеристике с рефлексивных позиций. Эксплицируя неявные аксиомы Евклида, историк как раз и получает такого рода характеристику. То, что это делает не сам Евклид, не имеет в данном случае никакого значения. Перед нами рефлексия, которую осуществляет историк над деятельностью Евклида.

Как же быть? Исследователь, с нашей точки зрения, должен выбирать не первую и не вторую позицию. Его задача прежде всего - анализ их взаимоотношения. Иными словами, объектом изучения должна стать сама рефлектируюшая система как целое, закономерности ее жизни и функционирования.

Рефлексия и деятельность

Остается еще показать, что проблема рефлексии тесно связана с двумя уже выделенными подходами к описанию науки. Мы можем описывать ее как традицию, или, точнее, как множество традиций, а можем - как деятельность. Но последнее описание есть не что иное, как вербализация образцов, т.е. рефлексия. Действительно, мы можем без особого труда обнаружить, что формы поведения людей постоянно повторяются, напоминая в этом плане распорядок дня на Самоа, о котором шла речь в третьей главе. Это даст нам основания предположить, что существуют какие-то механизмы стандартизации поведения типа социальных эстафет. Мы тут же обнаружим, что

участники этих эстафет сами описывают то, что они делают, создавая тем самым еще один механизм социальной памяти. Но они описывают не устройство памяти, а ее содержание, ибо устройство, вообще говоря, их не очень интересует. Описание механизма эстафет и описание деятельности очень отличаются друг от друга. В первом случае, сегодняшние действия участников выводятся и объясняются из прошлого, во втором, - они обосновываются спецификой ситуации и поставленной целью.

Деятельность всегда целенаправлена, но это целеполагание в наши действия как раз и вносит рефлексия. Описывая образцы поведения, она представляет их как деятельность. При этом легко видеть, что одну и ту же наблюдаемую картину можно в рефлексии представить различным образом. Вот что пишут по этому поводу известные социологи науки Гилберт и Малкей: "ѕНаблюдаемые физические действия, производимые при выполнении эксперимента, не дают ответа на вопрос, выполняется ли этот эксперимент с целью опровержения некой гипотезы, или в поисках нового способа измерения известной переменной, или для обычной проверки экспериментального прибора и т.д. Установить, какое из этих или других действий мы наблюдаем, в любом конкретном случае можно, лишь обратившись к письменным или устным свидетельствам участников"[127]. Но буквально на следующей странице авторы признают, что "действующие лица постоянно заново интерпретируют одни и те же действия". Иными словами, рефлексия не столько описывает деятельность, сколько ее конструирует.

Мы сталкиваемся здесь с крайне принципиальным положением. Эстафеты, в которых работает ученый, - это некоторая объективная реальность, в определенных пределах не зависящая от его сознания. А вот деятельность - это артефакт, это порождение рефлексии. Именно поэтому посторонний наблюдатель, находясь в лаборатории, не может однозначно установить, что именно вокруг него делается. И вовсе не потому, что он не является специалистом.

Рассмотрим возникающие здесь трудности на более простом примере. Представьте себе этнографа, который, наблюдая за действиями аборигена в каком-нибудь еще не затронутом цивилизацией уголке Земли, пытается понять, что именно тот делает. Непосредственно можно зафиксировать, что абориген бьет камень о камень. Это, однако, ничего не говорит о его целевых установках. Может быть, он хочет получить острый осколок камня; может, - искру для разжигания костра; не исключено,

что он подает звуковой сигнал... Каким должен быть ход мысли этнографа?

Первое, что напрашивается, - проследить дальнейшие действия аборигена. Если, к примеру, он начинает раздувать затлевшийся мох, то есть основания предполагать, что именно этого он и хотел. Другое дело, если он собирает затем разлетевшиеся осколки камня. Не исключено, однако, что в обоих случаях абориген воспользовался побочными результатами своих действий, которые не были им заранее предусмотрены. В нашем распоряжении, однако, есть еще один способ рассуждения. Мы можем опираться в своей интерпретации на характер не последующих, а предшествующих действий, на характер тех образцов, которые наличествуют в культуре аборигена. И если, согласно нашим предыдущим наблюдениям, его соплеменники в аналогичных ситуациях всегда собирают острые осколки, а огонь добывают трением, то это следует приписать и нашему персонажу.

Может показаться, что этнограф решил теперь задачу однозначной интерпретации наблюдаемых действий. Но как быть, если действия полифункциональны и на уровне образцов, т.е. если в практике постоянно бытует и обработка камня и получение искры? Как определить, на какой именно из возможных вариантов ориентируется абориген в этом случае?

Кстати, наличие образцов усложняет картину еще в одном отношении. Не исключено ведь, что абориген вовсе не стремится достигнуть конкретного практического результата, а только показывает, как это можно сделать. Тот факт, что он на наших глазах разжег костер или сделал каменный нож, вовсе не опровергает это предположение. Иначе говоря, мы должны выделять у каждого акта, с одной стороны, его непосредственные практические результаты, а с другой, - его нормативную функцию, функцию образца. Что является главным, а что побочным? Наш этнограф и здесь оказывается на развилке дорог.

Пример показывает, что рефлексия ограничена существующим набором эстафет, ограничена некоторой эстафетной структурой, в рамках которой работает абориген. Но в рамках этой структуры, которая, кстати, до поры, до времени остается инвариантной относительно изменения рефлексивной позиции, рефлексия может перебирать все возможные варианты. И чем сложнее и разнообразнее наше эстафетное окружение, тем богаче возможности рефлексии.