Утверждение гнпотетико-дедуктнвной методологии сознания

Основу составляющего ядро современного есте­ствознания гипотетико-дедуктивного метода образует логический вывод утверждений из принятых гипотез и последующая их эмпирическая апробация. Под после­дним понимается процедура, обеспечивающая возмож­ность установления истинности теоретических утвер­ждений в процессе их соотнесения с непосредственно наблюдаемым положением дел.

Если от характеристики гипотетико-дедуктивного метода, лежащего в основании гипотетико-дедуктивной теории, перейти к характеристике последней, то можно сказать следующее. Гипотетико-дедуктивная теория представляет собой дедуктивно оформленное множе­ство предложений, состоящее из синтаксиса и интер­претации. В отличие от логико-математических (фор­мальных) систем естественно-научные гипотетико-де-дуктивные теории всегда интерпретированы, что означает обязательную переводимость (проецируе-мость) их синтаксиса на заданный фрагмент реальнос­ти (онтологию), относительно которого выполняются описательные, объяснительные и предсказательные функции теории.

Приоритет введения в науку гипотетико-дедуктив­ной тактики исследования по праву принадлежит Г. Га-лилею. Мы имеем в виду прежде всего разработанную им концепцию пустотной механики, базировавшуюся на принципах рациональной индукции и мысленного эксперимента. Чтобы понять существо методологичес­ких новшеств Галилея, необходимо хотя бы бегло оха­рактеризовать аристотелевскую науку о природе, кри­тика которой стимулировала создание Галилеем новой программы строительства естествознания.

Физика Аристотеля включает общую теорию бы­тия, являющуюся с современной точки зрения конкре­тизацией традиционной онтологии. Собственно физи­ческие проблемы в принятом понимании развиты у Аристотеля слабо, что следует из анализа содержания его немногочисленных произведений, посвященных этим проблемам, в частности — «физики», «О небе» и

«Механических проблем». Аристотелевская «Физика» представляет общее учение о природе, о первых нача­лах и четырех причинах. «О небе» посвящено вопро­сам круговых и прямолинейных, «естественных» и «насильственных» движений. «Механические пробле­мы», по мнению историков, созданные не самим Ари­стотелем, а его эпигонами, и представляющие собой апокриф, обсуждают задачи в основном технического характера, решение которых построено по единообраз­ному методу рычага.

Стержень физической проблематики у Аристоте­ля составляет учение о движении, которое первона­чально связывалось им с концепцией энтелехии, или философской теорией актуализации. Однако, посколь­ку такая трактовка движения оказывалась непригод­ной для решения частных физических задач, Аристо­тель вынужден был ее конкретизировать. С этой це­лью он ввел более частные понятия типов движения (перемещение, изменение, возрастание, уменьшение), а затем предложил еще более уточненное понятие из­менения положения тела с течением времени (понятие локального движения), которое в дальнейшем специ­фицировал на естественное и насильственное. Чтобы понять смысл данной дистинкции, следует охаракте­ризовать аристотелевскую концепцию пространства.

Пространство, по Аристотелю, есть место, грани­ца объемлющего с объемлемым. Тело, снаружи кото­рого имеется объемлющее его тело, находится в месте. В соответствии с учением об элементах земля находит­ся в воде, вода — в воздухе, воздух — в эфире, этот же последний — ни в чем. Исходное местоположение тел обусловливает качественную определенность физичес­ких перемещений (локальных движений) в зависимо­сти от природы носителей. Так, огонь естественно, по природе, движется вверх, а вниз — против природы — насильственно; для земли же пребывание наверху — противоположно естественному и т. д. Так как движе­ние тел изначально предопределено характером суб­страта, тяжелые тела движутся к центру, легкие — на периферию. Таким образом, пространство Аристотеля, конституированное качественными границами между

объектами и средами, гетерогенно, векторизовано; неодинаковость его точек дополняется неравноправно­стью, неравноценностью перемещений по направле­ниям, дифференцируемым привилегированными сис­темами отсчета.

Анализ аристотелевской доктрины неоднородного и анизотропного пространства позволяет глубже по­нять существо его механики. Как справедливо отмеча­ет Либшер, в ней не существует относительности меж­ду системами отсчета, ибо не выполняется теорема импульсов: силы там пропорциональны не изменени­ям импульсов, а самим импульсам. Кроме того, «состо­яние равновесия свободного объекта есть покой, что выделяет определенную систему отсчета. При наблю­дении этого состояния равновесия можно в каждой системе отсчета установить, какую скорость она имеет относительно абсолютно покоящейся системы»¹.

В чем гносеологический источник данной естество­ведческой позиции Аристотеля? В грубом некритичес­ком эмпиризме и архинаивнейшем реализме: ставя вопрос, как движутся тела на самом деле — т ге, Ста-гирит а) не в состоянии абстрагироваться от эффектов трения; б) вынужден постулировать зависимость ско­ростей движения от качественных свойств тел, пара­метров среды.

Подобная примитивно-физикалистская трактовка исключает формулировку столь капитальных законов механики, как законы инерции, падения и т. д. (Идей­ное ядро перипатетической механики составляет закон:

движимое движется чем-то — находящий метафизичес­кую проработку в доктринах импетуса и антипериста-сиса.) Именно против подобной — примитивно-физи-калистской — постановки вопроса активно выступил Галилей. Он усилил заложенную Коперником много­значительную тенденцию разведения образов (симво­лов) и объектов, содержательного строения знаков (язык науки) и их связи с реальностью. Отправляясь от идей более ранних критиков Аристотеля (Тарталья,

' Либшер Д.Э. Теория относительности с циркулем и линей-пп кой. М., 1980. С. 31.

Бенедетти, Борро, Пикколомини), Галилей нанес пери­патетической платформе наивного реализма (прими­тивного физикализма) сокрушительный удар.

Уже в первой своей работе, посвященной проблеме движения, сочинении «О движении» (ок. 1590 г.), он подверг критике динамику Аристотеля. В частности, Галилей опроверг перипатетическое учение о есте­ственных и насильственных движениях. Он показал, что если среда движения не воздух, а вода, некоторые тя­желые тела (скажем, бревно) становятся легкими, так как движутся вверх. Следовательно, движения тел вверх или вниз зависят от их удельного веса по отношению к среде, а не от «предназначения». Здесь же Галилей показал беспочвенность того тезиса перипатетиков, что скорости движения тел в менее плотной среде больше, чем в более плотной. Так, тонкий надутый пузырь дви­жется медленнее в воздухе, нежели в воде и т. д.

Позитивная часть физической теории Галилея пред­ставлена фундаментальным трудом «Беседы и матема­тические доказательства». В нем Галилей обращается к анализу изохронности качаний маятника. Он вывел, что разные по весу, но одинаковые по длине маятники со­вершают колебания одинаковой продолжительности. Но движение маятника сводится к падению тела по дуге круга. Отсюда следует, что сила тяжести в одинаковой мере ускоряет различные падающие тела. Значит, если отвлечься от сопротивления среды, все тела при сво­бодном падении должны иметь одинаковую скорость.

Параллельно Галилей проводит опыты с катанием тел по наклонной плоскости и здесь же находит под­тверждение мысли о равномерном ускорении различ­ных тел силой тяжести. Однако доказательность этих опытов не являлась стопроцентной, поскольку прояв­ление закона действия силы тяжести видоизменялось действием внешних причин. Для устранения данного недостатка следовало четко зафиксировать природу этих видоизменений. Последнее требовало радикаль­ной переформулировки оснований господствовавшей перипатетической динамики, приспособленной к ана­лизу эмпирически регистрируемых движений. Что же предпринял Галилей?

Он выработал особую исследовательскую тактику, предписывавшую проводить изучение не эмпиричес­кого, а как бы идеального, теоретического движения, описываемого аппаратом математики. В соответствии с этим новая, развиваемая Галилеем динамика услов­но распадалась на две части. В первой требовалось путем логического вывода получить законы движения в «чистом виде». Во второй, органически связанной с первой, требовалось осуществить опытное оправдание полученных в первой части абстрактных законов дви­жения.

Развивая новую динамику, Галилей подверг кри­тике перипатетический тезис «нет действия без при­чины», трактовка которого распространялась лишь на состояния покоя. А именно: всякое тело не переходит из состояния покоя в состояние движения без действия дополнительной силы. При этом перипатетики полага­ли, что прекращение движения связано с действием эмпирических условий (трение, сопротивление среды) в случае прекращения действия движущей силы. В эту трактовку Галилей вносит существенную поправку: ни одно тело не изменяет скорости ни по величине, ни по направлению без действия дополнительной силы. Дру­гими словами, раз получив импульс, по прекращении действия силы тело продолжает движение с постоян­ной скоростью без учета сопротивления среды и эф­фектов трения. Последнее революционизировало не только сферу науки, фактически отмечая действитель­ное начало физики (закон инерции), но и сферу гносе­ологии, разрушая наивно-физикалистские воззрения Аристотеля. Оценивая гносеологическое значение раз­работанного Галилеем метода идеального моделирова­ния действительности, А. Эйнштейн и Л. Инфельд квалифицируют его как одно «из самых важных дос­тижений в истории человеческой мысли», которое «учит нас тому, что интуитивным выводам, базирую­щимся на непосредственном наблюдении, не всегда можно доверять, так как они иногда ведут по ложному следу»¹.

————————

' Эйнштейн А. Собр. научн. трудов. Т. 4. С. 363.

Исходный пункт физики Галилея абстрактно-гипо­тетичен. Если Аристотель описывал действительные наблюдаемые движения, то Галилей — логически воз­можные. Если Аристотель ставил вопрос относительно реального пространства событий, то Галилей — отно­сительно идеального, в котором «вместо непосред­ственного изучения процессов природы» узаконивал­ся анализ математических предельных законов, какие «можно проверить только при исключительных усло­виях»!. Вместо движения реальных тел Галилей уви­дел «геометрические тела, движущиеся в пустом без­граничном евклидовом пространстве»; «это был очень трудный переход, настоящая революция в понимании движения»². Характеризуя гносеологический метод Галилея, исследователи его творчества указывают на мысленный эксперимент как на такой познавательный момент, который существенно обогатил арсенал науч­ной деятельности. В чем, по Галилею, заключается его сущность? Книга природы, считает Галилей, написана на идеальном языке математики. Читая ее, следует абстрагироваться от условий эмпирической данности изучаемых процессов и вскрывать за чувственной ка­жимостью фундаментальные рациональные законы.

В этой связи представляется естественным, что Галилей возрождает гносеологические традиции Пла­тона, разработавшего идеально-логическую трактовку природы знания. Если Аристотель пошел на сознатель­ный идейный разрыв с Платоном («Платон мне друг, но истина мне больший друг»), отказавшись от его трактовки природы знания, то Галилей, обосновывая принцип интеллектуальной рационализации эмпи­рии — необходимость проникать в сущность, скрытую за существованием, — тем самым восстанавливает платонизм.

В понимаемой именно на платоновский манер природе познавательной деятельности, которая со­стоит в исследовании предельных случаев, реализу-

' Не15епЬегд V/. \Уаш11ипдеп т Дег СгипсПадеп Дег Ма1ип№15-рр эепксЬаПеп. 1-е1р21д, 1944. 5. 31.

²1ыа.

емых лишь в идеальных условиях, и заключается то новое, что связано с именем Галилея, обогатившего инструментарий науки методом мысленного экспе­римента.

Оценивая творческий метод Галилея, невозможно обойти такую проблему: исключает ли деятельность по постановке мысленных экспериментов деятель­ность по проведению реальных экспериментов или нет? С высоты сегодняшнего дня вопрос кажется нелепым, поскольку нет оснований для противопос­тавления одного типа деятельности другому. Не явля­ясь провизорной стадией обдумывания деталей пред­стоящего реального эксперимента, мысленный экспе­римент выступает независимой и самостоятельной исследовательской процедурой, основанной на изуче­нии идеализированной концептуальной действитель­ности, в то время как реальный эксперимент пред­ставляется процедурой, изучающей объективную дей­ствительность. Поэтому один тип экспериментов не заменяет и не исключает другой.

Факт проведения Галилеем реальных опытов по­зволяет уточнить динамику оформления метода мыс­ленного эксперимента, стимулировавшего образование научного естествознания. Она, с нашей точки зрения, такова.

1. Результаты реальных экспериментов (побочные эффекты условий эмпирической осуществимости), естественно, не оправдали ожидаемого: удельный вес отрицательных данных был значительным. Последнее обусловило нападки на новую галиле-евскую теорию падения не только исконных про­тивников Галилея — реакционных перипатетиков (критическое выступление пизанской профессуры), но и таких прогрессивных деятелей культуры того времени, как, скажем, Декарт, который упрекал Галилея в нечистоте проведения опытов. Выход из этой драматической ситуации Галилей нашел в том, что рационализировал полученные в опыте резуль­таты. Это позволило ему объяснить отрицательные данные нечистотой условий — погрешностями эмпирического уровня.

2. Гносеологическая рефлексия первоначально ас! пос (для данного случая. — Ред.) приема рациона­лизации негативных свидетельств при опытной апробации теории вместе с оформившимся в ходе этой рефлексии убеждением о чрезвычайно нео­днозначном, опосредованном характере взаимосвя­зи эмпирического и теоретического уровней в научном поиске, подсказали Галилею идею нового метода. Этот метод — рациональная индукция, использование которой соответствовало условиям не естественного, а искусственного, абстрактно-ло­гического пространства — пространства идеальной научной реальности. Так выкристаллизовалась концепция пустотной механики: «если бы совер­шенно устранить побочные эффекты эмпиричес­кого уровня, то...» (мысленный эксперимент).

3. Развитие концепции пустотной механики в каче­стве логического финала имело оформление гипо-тетико-дедуктивной методологии, поскольку спосо­бом проверки выведенных в рамках пустотной механики идеальных законов движения мог быть только опыт. Если быть точным, надо сказать, что Галилей не выполнил свой план эмпирического обоснования идеальных законов пустотной меха­ники (идея сопоставления идеальных законов с реальными, учитывая специальную систему попра­вок на эффекты эмпирического уровня — трение и т. п.). Этот план был фактически реализован поз­же — с завершением строительствавеличествен-ного здания классической механики в следующем столетии.

Таким образом, обобщая сказанное относительно столь важного компонента, как утверждение гипоте-тико-дедуктивной методологии познания, правильно подчеркнуть роль Галилея. Именно Галилей, опровер­гнув аристотелевское: «Никакое движение не может продолжаться до бесконечности» (по существу, это рав­носильно открытию закона инерции, точную формули­ровку которого, однако, дал лишь Ньютон), заложил фактический фундамент науки о природе. Именно Га-лилей, развенчивая наивный квалитативистский фено­

менализм перипатетиков, возрождая платонистскую интерпретацию природы знания, а также разрабаты­вая исследовательскую тактику мысленного экспери­мента в идеальной реальности, обосновал возможность применения в рамках физики количественного аппа­рата математики, что означало перевод ее на строгую научную основу. Именно Галилей, обращая внимание на необходимость последовательного эмпирического обоснования идеально-логических законов и формули­ровок, создал универсальную методологическую канву естественно-научного познания.

Поэтому именно фигура Галилея, установившего «ясные» и «очевидные» сейчас законы, создавшего сами рамки мышления, которые сделали возможными последующие открытия в науке, реформировавшего интеллект, снабдившего его серией новых понятий, выработавшего специфическую концепцию природы и науки, — фигура Галилея отмечает рождение подлин­но научного естествознания.

Выделим те доподлинно непреходящие моменты, какие внесло с собой утверждение принципов новоев­ропейского мышления, выразившее революциониза-цию духовной сферы. Это:

— секуляризация и детеологизация интеллекта, освобождение науки из-под ферулы церкви, ав­торитета канонических текстов: анализ святых писаний постепенно становится уделом мона­стырей, а не университетов, очагами науки все в большей степени перестают быть приходы и становятся академии;

— эмансипация научного мышления от фидеис­тических и организмических категорий: отказ от топографической иерархии «верх-низ» — центральной для системы католического арис-тотелизма; десакрализация пространственно-временных представлений — формирование и утверждение идей однородности и изотропно­сти пространства и времени; забвение антро­поцентризма; принятие картины унитарного космоса (спинозовское: «Вся сотворенная при­рода есть единое существо. Отсюда следует, что

человек есть часть природы, связанная с ос­тальными»¹).

— демократизация и эффективизация научного поиска: отказ от средневекового начетничества, догматизма и талмудизма (критическая, анти­схоластическая направленность теоретико-по­знавательных доктрин того времени от бэко-новского «Нового Органона» до декартовских «Правил для руководства ума» и «Рассуждений о методе»); разрыв с августиновским «Верь, что­бы понимать»; отказ от маргинального медиеви-стскогодуха познания (формула Бэкона: «Кни­ги должны быть результатом науки, а не наука результатом книг», определяющий задачи коро­левского общества лозунг Ольденбурга: «... не ради толкования текстов... но ради исследова­ния и объяснения... природы»); принятие про-грессистской парадигмы научного знания, от­брасывающей схоластический авторитаризм га1ю зспр1а, священной, абсолютной и непре­ложной «истины текста» и развенчивающей характерное понятие финальное™ познаватель­ного процесса. Достаточно вспомнить Паскаля:

«Все науки бесконечны». Галилея: «Кто возьмет­ся поставить пределы человеческому разуму? » Декарта: «В мире нет ни одной науки, которая была бы такою, в какую некогда научили меня верить». И многих других их современников;

— натурализация мышления, которое отныне опи­рается на фундамент каузализма, парадигму за­коносообразной, объективно-сущей природы с естественной причинностью, едиными прони­кающими и охватывающими ее как целое зако­нами;

— согласование Логоса с Сенсусом: развенчание средневекового представления о существова­нии априорного оправдания разума, которое выводилось «из его провиденциальной гармо-

' Спиноза Б. Избранные произведения. Т. 1. М., 1957. С. 301.

нии и из его совпадения с гаНо зспр1а»¹; отказ от интерпретации понятий как самостоятель­ных стихий, действующих в качестве реальных универсалий; отказ от понимания логико-тео­ретического мышления как самодостаточного инструмента постижения мира; осознание не­обходимости опытной апробации, эмпиричес­кого контроля дискурсивно развертываемых схем и конструкций (начертанный на гербе Ко­ролевского общества девиз: «МиПшз т уегЬа»), Оценивая эту сторону дела, Эйнштейн отмечал:

«...прежде чем человечество созрело для науки, охватывающей действительность, необходимо было ... фундаментальное достижение, которое не было достоянием философии до Кеплера и Галилея. Чисто логическое мышление не могло принести нам никакого знания эмпирического мира ... Именно потому, что Галилей сознавал это, и особенно потому, что он внушал эту ис­тину ученым, он является отцом современной физики и, фактически, современного естествоз­нания вообще»²;

— метризация и операционализация, внедрившие в знание понятия числа и величины и положи­ли начало образованию точной науки; исполь­зование количественных методов анализа, рас­чета, обработки и оценки эмпирических данных, которые хорошо математически моделируются, поддаются квантитативизации (относительно этого Бор писал: «Галилеева программа, соглас­но которой описание физических явлений дол­жно опираться на величины, имеющие коли­чественную меру, дала прочную основу для упорядочения данных во все более и более ши­рокой области»3); утверждение гипотетико-де-дуктивной архитектоники естественно-научно­го знания (физика принципов), которая обес-

' Кузнецов Б.Г. Ньютон. М., 1982. С. 25.

² Эйнштейн А. Собрание научных трудов. М., 1967. Т. [V. С. 82.ли

³ Бор Н. Избранные научные труды. М., 1971. Т. 2. С. 526.

печивала формулировку количественно детали­зируемых и опытно опробуемых положений;

— кристаллизация необходимых семантических структур для установления в качестве домини­рующего механического миропонимания: заме­на сверхъестественных индивидуализирующих объяснений через «скрытые качества», ответ­ственные за частные свойства и поведение изу­чаемых явлений, на естественные объяснения через использование «материи» и «движения», позволяющие истолковывать существо явлений на основе общего принципа механического вза­имодействия вещества с веществом; упрочение программы корпускуляризма (атомизм Галилея, Хэриота, Хилла, Гассенди, Гоббса; сформирова­лось учение о частицах Декарта, Бойля, Зеннер-та), т. е. концепции составимости действитель­ности из мельчайших материальных образова­ний; утверждение в качестве фундаментальных смыслообразующих категорий мышления мате­матически выразимых и представимых «разме­ра» (протяженности) и «перемещения» (относи­тельного движения).

В итоге: «была создана последовательная методо­логия эксперимента и математического анализа, пос­ледовательный метод, с помощью которого можно было рано или поздно взяться за решение любой проблемы. Основы науки могли быть позднее пересмотрены и изменены, однако воздвигнутое на них сооружение было прочным. И, что ещё важнее, общий метод для построения был теперь известен и уже не подвергался угрозе быть когда-либо снова забытым"1.

1 Бернал Д. Наука в истории общества. М., 1956. С. 276.

Глава 5.

Неклассическая и постнеклассическая наука

Гносеологическая утопия внутренне самоочевид­ного, принудительно необходимого, во всех частях доопределенного, неопровержимого знания, некрити­чески смешивавшая должное с сущим, желаемое с действительным и неизменно (без малого триста лет) питавшего классику, потерпела фиаско. Фронтальную коррозию, а вслед за тем банкротство классического понятия знания обусловили объективные всеохватные изменения и в самой науке — упрочение неевклидо­вых геометрий, небулевых алгебр, квантоворелятивис-тской стратегии, аксиоматической программы конст­рукции оснований фундаментальных теорий, — ив метанаучном сознании — капитальные ограничитель­ные результаты Геделя, Тарского, Черча, Коэна, Левен-гейма, Сколема в логике и математике, а также Эйнш­тейна, Бриджмена, Бора, Гейзенберга в естествознании. В результате указанных и идущих в створе с ними радикальных мировоззренческих трансформаций, требовавших пересмотра классического идеала и образа науки, индуцируемых ими приемов и принципов ос­мысления действительности, оформляется противопо­лагаемая классической неклассическая доктрина на­уки, опирающаяся на существенно иные (во многом контрарные) предпосылки и допущения.

Номинально ревизию нерелятивистской макроско­пической науки подготовили внутренние затруднения, к началу XX в. в виде двух облачков обозначившиеся

на ясном небосклоне почивавшей на лаврах, казалось бы, несокрушимой классики.

Это отрицательный результат опыта Майкельсона и сложности в объяснении спектра абсолютно черного тела. Усилия преодолеть данные сложности, собствен­но, и породили то новое в познавательной сфере, что именуется неклассикой.

В едва ли не всеобъемлющую механическую кар­тину мира, рассчитанную на относительно малые ско­рости, не упаковывался электромагнетизм, имеющий дело со скоростями значительными. Внутренняя логи­ка концептуализации явлений, скорость движения ко­торых сравнима со скоростью света, привела к созда­нию релятивистской физики, использующей суще­ственно иную сетку понятий (замена дальнодействия близкодействием, замена принципа относительности Галилея принципом относительности Эйнштейна, ре­лятивизация пространственно-временных отношений и т.д.). Параллельно "ультрафиолетовая катастрофа" обнаружила предел применимости классических поня­тий (разбаланс теории и эмпирии в определении спек­трального распределения энергии черного тела в осо­бенности ультрафиолетовой части спектра и спектра более высоких волновых частот), поставила перед необходимость различения процессов в макро- и микро- мире, учета специфики поведения микрообъектов. Адекватная модель, связанная с отказом от классичес­кой непрерывности и вводящая понятие порционного (дискретного) изменения энергии по закону излучения Планка, означала возникновение принципиально не­классического квантово-механического описания. От­куда вытекает, что непосредственные точки поворота от классики к неклассике — релятивистская и кванто­вая теории. В качестве Констанции сказанное справед­ливо, но не настолько, чтобы исчерпать существо дела.

Переход от классики к неклассике — нечто неиз­меримо большее, нежели включение в наукооборот постоянных «с» и «п», разграничивающих масштабы природы как предметы освоения предыдущего и пос­ледующего знания. Неклассику от классики отделяет пропасть, мировоззренческий, общекультурный барь-

ер, несовместность качества мысли. Замещение клас­сики неклассикой поэтому основательнее понимать в смысле повсеместного и интенсивного реформистско­го процесса тектонического порядка, который, отбирая из тогдашней духовной среды созвучные ему далеко идущие параметры, шквалом обрушился на традицию и смял ее, утвердил на ее обломках причудливый, не­ведомый тип ментальности. С целью демонстрации этого обратим внимание на исходные стилеобразую-щие слагаемые неклассики, для чего в множестве со­держательно инспирировавших ее факторов в качестве доминант обособим следующие идейные линии.

Психоанализ. В контексте нашего изложения интересен тремя моментами. Первый — мотив непрозрач­ности субъективного, признание наличия в нем затем­нений, пустот, уплотнений, требующих специали­зированной рефлексии. Антитрансценденталистские психоаналитические трактовки субъективного при­внесли перспективные модуляции в звучание гносео­логической партии интерсубъективности: последняя стала расцениваться не как общее и само собой разу­меющееся место, не как средство, но как цель. В усло­виях отсутствия антропологически очевидного, во всех точках высвеченного субъекта проблема интерсубъек­тивного породила глубокую методологическую тему по­знавательного консенсуса: какова техника его дости­жения? Нетрудно увидеть, что именно погружение в эту тему индуцировало внедрение в арсенал поиска нетрадиционных верификационистских, операционали-стских, инструменталистских идей, соображений в духе теории когеренций. Второй — мотив синкретичности психического, рассматриваемого в психоанализе в трехмерном пространстве с динамическими, энергети­ческими, структурными осями (идеи многоуровневос-ти, целостности, комплексности явлений). Третий— мотив общих психических механизмов символизации и кодификации (идея инвариантов в способах фикса­ции информации — принципы симметрии, теоретико-групповые, логико-алгебраические подходы).

Психологизм. Питает неклассику: а) представлени­ем психологически очевидного, достигаемого в резуль-

тате генетически-конструктивных и операциональных процедур (интуиционизм, ультраинтуиционизм, конст­руктивизм, финитизм,операционализм); б) понятием непосредственно наблюдаемого (принцип наблюдаемо­сти); в) идеей объективности (интерсубъективности) субъективных познавательных образов, которая обус­ловливается способом их варьирования, компоновки (релятивистские императивы альтернативных, эквива­лентных описаний, концептуальный плюрализм).

Феноменология. Созвучна неклассике подчерки­ванием возможности конструирования и конституи-рования действительности из субъективной спонтан­ности (абстрактное моделирование, интенсивная тео-ретизация).

Персонализм. Важен доктриной личности как са­мотворящей стихии. Изначальное отрицание мониз­ма и панлогизма на фоне допущения множественно­сти субъективных потенциалов навевает противосто­ящий классике образ полнокровно переживающего субъекта — носителя конкретных (не среднестатисти­ческих, омассовленных) способностей. Идеология са­модеятельности познавателя не только разрушает модель зеркального копирования действительности, но мощным потоком вводит в эпистемологию умонастро­ение активизма: индивид как сгусток воли, цели, ин­тереса самостийно творит законы, привносит стандар­ты в природу; мир человека — арена бытия, а не мир бытия — арена человека (конкретность, вышеупомя­нутые релятивистские и активистские императивы).

Модернизм. Для перспектив неклассики значим подчеркнутостью отхода от наглядности, духом эпата­жа, борьбой с устоявшимся, склонностью к допуще­нию новых типов реальности, опорой на условность, экспериментаторство. Идейные силовые линии мо­дерна и неклассики совпадают буквально: интенции на ревизию вечных истин, релятивизацию стандартов, экзистенциализацию ситуаций, увязывание истины с субъективным взглядом на мир, признание уникально­сти личностного видения, самоценности избранных систем отсчета (неопределенность, локальность, момен-тализм), отрицание зеркальности, прямолинейности

вектора от реальности к ее изображению и понима­нию; идея самовыражения — обусловленная новыми задачами индивида установка не на внешний, а на внутренний мир (роль субъекта в познании, акцент объективно-идеальных ракурсов знания); сюрреализа-ция действительности — сращение реального и нере­ального в ее (действительности) изобразительных ре­конструкциях.

Анархизм и волюнтаризм. Поставляют клише че­ловека-бунтаря, восстающего против косной массы, — релятивизация норм, индивидуализация ценностей, ставка на нетрадиционность, подрыв универсалий, абсолютов, канонов.

Прагматизм. Привносит стереотипы инструмен-тальности, эффективности, свободы поиска, волеизъ­явления (неклассичность истины, активность познава­теля).

Связав эти разнокалиберные особенности идейных предтеч неклассики в систему, возможно подытожить, что в архетипе духовности начала нашего века зало­жены столь многозначительные для грядущих судеб знания идиомы, как новаторство, ревизия, самоутвер­ждение, пикировка с традицией, экспериментаторство, нестандартность, условность, отход от визуальное™, концептуализм, символичность, измененная стратегия изобразительности.

В этой во всех отношениях стимулирующей смыс-ложизненной среде смогла сложиться нетрадиционная интеллектуальная перспектива с множеством некано­нических показателей. Вбирающие принципиальные черты неклассического миропредставления, они дос­тойны того, чтобы сосредоточить на них самое при­стальное внимание.

Полифундаментальность. Развал монистического субстанциализма с принятием образа целостной, мно-гоуровнево-системной реальности. По сути речь идет о нетрадиционном антифундаменталистском мирови-дении, отправляющемся от идеи гетерогенной, поли­морфной, сложной (несложенной) предметности, кото­рая ни структурно, ни генетически не опосредуется какими-то базовыми комплексами, трактуемыми как

моноцентричный онтологический первофундамент. Учитывая, что разнообразие не вторично, не производ-но, не порождено более глубоким единосущностно-единым, допускать подобный фундамент нет никаких резонов. Логичнее, последовательнее модель субстан­циального плюрализма, навевающего картину исход­но богатой, ипостасной реальности, способной на са­моорганизацию, автоэволюцию.

Интеграт изм. Ипостасная структура мира, вытес­няющая классический фундаментализм с догмами типа: сложное аддитивно, механически редуцируется к простому; целое не влияет на части; в расчленении сложного (целого) на составляющие (простое, части) свойства его сохраняются и т. д. В противовес этому принимается не отягощенная фундаменталистским дизайном схема многомерной, поливариантной дей­ствительности, где целое и часть самодостаточны: це­лое не агрегат разрозненных, недоразвитых относи­тельно него частей; часть не миниатюра целого.

Целое и часть (система и подсистема) нераздель­ны и неслиянны, будучи ипостасями, обладают само­стояньем, суверенностью, они единосущны, однопоряд-ковы, не редуцируемы, но проникаемы друг в друга. Здесь правильно указать на отвергаемую неклассикой фундаменталистскую онтологию точечное™ (вводящую допущения «деление вещества безгранично», «целое больше части», «часть несамодостаточна» и т. п.). факт образования элементарных частиц друг из друга (нук­лона из пионов и т. д.) опровергает фундаменталистс­кую модель онтологически неограниченной дробности (безостаточной разложимости целого на части), жест­кой субординированное™ объектов действительности. Самокоординированные элементарные частицы напря­мую выпадают (идея единого мультиплета) из этой плоской модели, что служит решающим основанием ее дискредитации.

Синергизм. Классическая наука имела дело с ми­ром, который с известной долей условности все же мог моделироваться как совокупность движущихся мате­риальных точек (корпускул, конкреций, атомов, амеров, какуменов и т. д.), механически ассоциируемых в теле­

сные многообразия. С расширением границ изучаемой реальности, необходимостью понимать внутреннее устройство активных, избирательных, целеориентиро-ванных систем (когерентные квантовые, молекулярные, биохимические, биофизические явления), свойства которых определяются текущими в них процессами (самоиндукция, самодействие), обнажился предел клас­сических подходов. Самоорганизующиеся, неравновес­ные, нестационарные, открытые, каталитические сис­темы ни при каких обстоятельствах не ведут себя как классические элементарные. Теоретическим плацдар­мом их описания ни в коем случае не могут быть клас­сически базовые принципы сложенности (принцип Анаксагора —Демокрита) и механистичности (принцип Кеплера). Потребовалась, следовательно, иная эврис­тика, выступающая адекватным инструментом истол­кования когерентных, кооперативных явлений. Ею стал синергизм, трактующий образование макроскопичес­ки упорядоченных структур в нетривиальных (немеха­нических) системах с позиций формирования порядка из хаоса вследствие коллективных эффектов согласо­вания множества подсистем на основе нелинейных, неравновесных упорядочивающих процессов. С этим пришел конец элементаристско-фундаменталистской онтологии механицизма с обслуживающим ее катего­риальным блоком — стабильность, неизменность, по­стоянство, линейность, равновесность, обратимость, устойчивость, простота и т. д. На ее развалинах утвер­дилась организмическая картина, зиждущаяся на до­пущении совокупных эффектов самоорганизации, кон­структивной роли времени, динамической нестабиль­ности систем — категориальный блок, составленный неустойчивостью, неравновесностью, сложностью, нелинейностью, когерентностью, необратимостью, синхронностью, изменчивостью и т. д. Трансформиро­валось и понятие элементарности. Неклассическое его прочтение таково: оно, во-первых, не инспирирующее фундаментальное, а минимальное, остающееся зачас­тую равнодостойным композиционному и служащее его полномочным выражением; во-вторых, вопреки классическому аддитивно-матрешечному, оно обеспе-

чивает генетически-конструктивную интерпретацию явлений посредством отслеживания этапов становле­ния, взаимодействия одних структур с другими (метод квазичастиц).

Холизм. Антифундаменталистский, антиредукци-онистский интеллектуальный блок, предопределяю­щий интерпретацию действительности как иерархию целостностей. В подобных случаях руководствуются планами: 1) кооперативной самоизменчивости—кван­товая когерентная синхронизация изменений (кван­товые процессы в лазерах); 2) гетерогенных много­мерных структур, каждая им которых представляет самодетерминируемый инвариант в вариантах, — тот же нейтрон как кооперативное образование трех квар-ков осмысливается на базе соображений системнос­ти, динамичности, взаимосвязанное™ коллективов, от­ветственных за итоговую структуру.

Антисозерцательность (оперативно-деятельнос-тное начало). Деятельностный подход в виде ориента­ции не на репродукцию заданных структур, а на пре­образование внешней человеку действительности сам по себе не является чем-то новым: его упрочение в истории относится ко времени Реформации. Нам же принципиально то, что сферы влияния деятельност-ного подхода, складывавшегося в рамках классичес­кой фазы новоевропейской культуры как критическое преодоление лишенного интенции на широкий соци­альный активизм схоластического средневековья, охватывали лишь область общественно-политической жизни (становление гражданского общества), не зах­ватывая науку. Этим и объясняется такая черта клас­сики, как антидеятельностная антисубъективность, предполагающая прямолинейное вытеснение из кон­текста исследования (фиксация и генерация резуль­татов) субъективной деятельности. На стадии же не­классики субъект, поисково-изыскательское оснаще­ние оказываются имманентно вплетенными в самую ткань науки — постановку, решение обсуждаемых ею вопросов.

Парадигма классической науки с узаконенным в ней объектным стилем мышления нацеливала на по­

знавательное освоение предмета, так сказать, самого по себе в его натуралистичной естественности и не­посредственности. Последнее означало некритическую абсолютизацию «природного процесса», выделяемого безотносительно к условиям его изучения, что влекло повсеместную элиминацию из науки субъективной деятельности, игнорирование роли средств исследова­тельского воздействия на объект познания. Между тем стратегия герметичности объективного предмета ни­как и ничем не оправдана.

Изоляционистская посылка отделения поведения материального объекта от его изучения, пренебреже­ние взаимодействием между объектом и прибором обнаруживает фиктивность со стадии атомной физи­ки, поставляющей нестандартную ситуацию, где спо­собом актуализации предметности оказывается взаи­модействие объекта с познающим субъектом. С этого момента в методологическое сознание вводится зап­рет на объективистскую трактовку характеристик предметности «самой по себе» без учета способов ее освоения. «Согласно квантовому постулату, —уточня­ет Бор, — всякое наблюдение атомных явлений вклю­чает такое взаимодействие последних со средствами наблюдения, которым нельзя пренебречь. Соответ­ственно этому невозможно приписать самостоятель­ную реальность в обычном физическом смысле ни явлению, ни средствам наблюдения»!. Поскольку невозможно исключить внешнее воздействие на пред­мет в ходе его изучения (иначе оно невозможно), рав­но как благодаря тому, что при изучении (наблюде­нии) имеется взаимодействие объекта с измеритель­ным прибором, обессмысливается понятие исконного естественного процесса в чистом виде. По этой при­чине неклассика (от естествоведения до культурове-дения) отвергает объективизм как идеологию, отбра­сывает представление реальности как чего-то не за­висящего от средств ее познания, субъективного фактора.

* Бор Н. Избранные научные труды. Т. 2. М., 1972. С. 31.

Релятивизм. Внедряет, закрепляет в знании идею естественного предела значений как величин, так и способов их фиксации. Как умонастроение релятивизм питается двумя источниками.

Первый — онтологический, связан с зависимос­тью объективных характеристик предметности от фактических условий протекания реальных процес­сов: в различных контекстах существования свойства вещей варьируются. Данное с классической точки зрения необычное обстоятельство, вызвавшее массу недоумений и недоразумений, вновь и вновь оттеняет полифундаментальность, многослойность мира, име­ющего плюральную структуру, которая определяет и предопределяет изменчивость его параметров. Тези­су об изменчивости свойств действительности долж­но придавать самую широкую редакцию: вариабель-ны не только характеристики вещей (величины), но и формы, способы, условия бытия вещности, — даже наиболее универсальные, такие, как причинно-след­ственная размерность. Скажем: аксиоматично, что во времениподобных интервалах стандартного макроми­ра причинно-следственные связи общезначимы. В мик­ромире же при сильных полях и градиентах полей причинно-следственная схематика событий нарушает­ся — так называемое самообусловливание, что требует разграничения причинно выполненных и причинно нарушенных интервалов.

Второй — эпистемологический, заключается в дискриминации выделенных (привилегированных) си­стем отсчета. Привилегированная система отсчета — неоперациональная, спекулятивная химера, возника­ющая вследствие принятия всеобъемлюще-неизмен­ных рамок событий (вездесущего просцениума) в от­влечении от возможных обстоятельств, обратных воз­действий, порядка и типа приближения. В противовес этому отстаивается линия зависимости аппарата науки (описания, понятия, величины) от конкретных систем отсчета, связанных с определенными онтологически­ми интервалами, сообщающими операциональную и семантическую значимость используемым абстракци-ям. Положению о релятивности знания в эпистемоло-

гическом смысле также требуется сообщать макси­мально широкое толкование. Знание не безотноси­тельно, оно интенционально, сцеплено с приемами мыслительной и экспериментальной обработки дей­ствительности, процедурами идентификации объек­тов, правилами их интерпретации, систематизации и т. д. Онтологическая и ментальная региональность знания в конечном счете и выражают то, что именуют относительностью к реальности и средствам позна­ния (понятийная и опытная интервальность — изомор­фная контекстам реальности адекватность, точность, строгость знания).

В качестве специфической черты неклассики ре­лятивизм, безусловно, поддерживающий плюрализм, свободу выбора, действия (эквивалентные описания согласно принимаемым в локальных системах отсчета способам типологизации реальности), не может быть, однако, отождествлен с субъективизмом. Релятивизм не есть гносеологический анархизм, отрицание обязатель­ности познавательных норм, объективных критериев правильности, состоятельности познания; он не исклю­чает признания абсолютов. Как указывает Планк, «нет большего заблуждения, чем бессмысленное выражение «все относительно»... Без предпосылки существования абсолютных величин вообще не может быть определе­но ни одно понятие, не может быть построена ни одна теория»!. Перцептуальные и концептуальные абсолю­ты входят в знание через эпистемологические универ­салии — законы освоения предметности: на эмпири­ческом уровне — посредством инструменталистских, верификационистских методик, рецептов манипулиро­вания с объектами, метрического, функционального плана понятий; на теоретическом уровне — посред­ством структурных правил преобразования, стандар­тизирующих генерацию внутренних единиц теории — инвариантность, симметрия, морфизмы, фундамен­тальные константы, ковариантность как гарантия не­противоречивого перехода от одних систем координат к другим.

' Планк М. Сборник к столетию со дня рождения. М., 1958. С. 59.

Дополнительность. Являясь неизбежным след­ствием «противоречия между квантовым постулатом и разграничением объекта и средства наблюдения»,! характеризует сознательное использование в иссле­дованиях (наблюдение, описание) групп взаимоиск­лючающих понятий: сосредоточение на одних факто­рах делает невозможным одновременное изучение других, — анализ их протекает в неидентичных усло­виях с признаками опытной несовместимости (волна-частица, импульс-координата). Как неклассический принцип дополнительность разрушает классическую идею зеркально-однозначного соответствия мысли ре­альности безотносительно к способам ее (реальнос­ти) эпистемической локализации, символизирует име­ющееся в неклассической науке существенное ог­раничение категории объективно существующего явления в смысле независимости его от способов его освоения. Фиксированные системы отсчета, пригод­ные для описания совершенно конкретных парамет­ров (скажем, энергетических), не пригодны для опи­сания иных (скажем, пространственно-временных). Следовательно, дополнительность выражает не про­сто относительность к прибору как таковому, но отно­сительность к разным типам приборов (исследова­тельских ситуаций).

Логика развития неклассической науки обуслов­ливает и более широкое толкование дополнительнос­ти. Суть в том, что многоярусные, полифундаменталь­ные вариабельные системы не концептуализируются с каких-то преимущественных позиций. Дополнитель­ность с этой точки зрения — следствие полиморфно-сти, ипостасности, гетерогенности принимаемой он­тологии с атрибутивной ей потенциальностью. Учет данного обстоятельства накладывает отпечаток на трактовку взаимоотношения различных исследова­тельских программ и подходов. Классическая точка зрения определяется проведением гносеологическо­го изоморфизма: единой и единственной сущности

' Бор Н. Указ. соч. С. 40.

взаимосоответствует единая и единственная истина. С точки зрения неклассики подобная линия не прохо­дит: различные ракурсы видения системы не сводят­ся к одному-единственному ракурсу; неустранимая множественность, полилог взглядов на одну и ту же реальность означает невозможность божественного взгляда-обозрения всей реальности. Претендующая на глубину научная теория, фокусируясь в отдельных фрагментах на некоторых онтологических эпизодах, должна выстраивать общую мозаичную панораму со­бытий, создаваемую на разных «сценических площад­ках» методом полиэкрана.

Когерентность. Означает синхронизированность различных и зачастую кажущихся несвязанными со­бытий, которые налагаются друг на друга и оттого усиливают или ослабляют размерность собственного тока. Говоря о когерентности, вводящей новую модель причинения, подчеркнем специфически коллективный, во многом несиловой и творческий строй детермина­ции изучаемых неклассикой явлений, понимаемых как результирующая объемных самоиндуцируемых коопе­ративных связей, дающих начало новым процессам. Это не классическая схема пересечения необходимо-стей в объяснении наблюдаемых реалий, а модель самоформирования макроскопических масштабов со­бытий из внутренней потенциальности (эффекты сис­темных связей, способных на коллективную самоин­дукцию, резонансное самодействие).

Нелинейность. Классические допущения парамет­рической стабильности изменяющихся систем, незави­симости их свойств от происходящих в них процессов предельно сильны и неполноценны.

Чем регулируется естественный ток вещей? Со­гласно классике — строго однозначными зависимостя­ми. Случайность, неопределенность, вероятность ис­ключались из рассмотрения. По Гольбаху, например, «ничего в природе не может произойти случайно, все следует определенным законам; эти законы являются лишь необходимой связью определенных следствий с их причинами... Говорить о случайном сцеплении ато­мов либо приписывать некоторые следствия случайно-

сти — значит говорить о неведении законов, по кото­рым тела действуют, встречаются, соединяются... разъе­диняются»!.

Описание реальной изменчивости производилось по канонической механической модели: аппарат дина­мики (уравнения движения) с фиксацией начальных условий для установленного момента времени, — вот все, что требуется для исчерпывающего воссоздания поведения любой развивающейся системы. Столь ог­раниченный подход, однако, не дает глубокой концеп­туализации развития; мир классики — тавтологический, атемпоральный (Пригожин) — чужд внутренней сози-дательности.

Серьезный положительный сдвиг связан с неклас­сической трактовкой объективного формообразования. Векторизованность, качественная изменчивость орга­низации явлений не плод задетерминированности, предзаданности. В соответствии с неклассической иде­ей конструктивной роли случая становление новых форм происходит в неустойчивых к флуктуациям точ­ках бифуркации, дающих начало очередным эволюци­онным рядам. Избирательные, чувствительные к соб­ственной истории, адаптационные механизмы порож­дения этих рядов носят нелинейный характер. В сильно неравновесных точках бифуркации, указывают Приго­жий и Стэнгерс, «установлено весьма важное и нео­жиданное свойство материи: впредь физика с полным основанием может описывать структуры как формы адаптации системы к внешним условиям. Со своего рода механизмом предбиологической адаптации мы встречаемся в простейших химических системах. На несколько антропоморфном языке можно сказать, что в состоянии равновесия материя «слепа», тогда как в сильно неравновесных условиях она обретает способ­ность воспринимать различия во внешнем мире (напри­мер, слабые гравитационные и электрические поля) и «учитывать» их в своем функционировании»². Здесь-то

' Гольбах П. Избранные антирелигиозные произведения. Т. 1. М., 1934. С. 34-35. ² Пригожин И., Стэнгерс И. Цит. соч. С. 55—56.

возникают и проявляются когерентные, кооператив­ные, синергетические, принципиально нелинейные эффекты, связанные с авторегуляцией, самодействи­ем на базе «присвоения» фрагментов мира, перевода внешнего во внутреннее с соответствующим его пре­образованием. Адекватную канву понимания подобных эффектов поставляет образ топологически неплоских морфизмов.

Топосы. Классическая наука трактовала мир как совокупность материальных точек, что на теоретико-множественном языке выражалось моделью элемен­тарных множеств. (С этих позиций Канторова тео­рия —определенное абстрактное подытоживание классической парадигмы, отвергающей внутреннюю изменчивость, избирательность, адаптивность, вари­абельность, математическим аналогом которых выс­тупает не множество, а функция, отображение, — по­нятия, трудно выразимые в теоретико-множественных терминах). С топологической точки зрения этот клас­сический подход фундируется идеей плоских морфиз­мов, соответственно организующих следующие друг за другом динамические состояния материальных объектов. Порядок подобной организации задается двумя допущениями: возможностью строгого выделе­ния в процессе частей и целого и недеформируемос-тью при отображениях их исходного статуса (часть остается частью, целое — целым, внешнее не перехо­дит во внутреннее). Откуда вытекает принципиально линейный характер зависимостей, базирующихся на топологически плоских морфизмах. Коль скоро не­классика подвергает анализу явления, не распадаю­щиеся на точечные обозримо-предсказуемые состоя­ния (процессы в черных дырах, синергетические эффекты каталитических явлений, турбулентность и др.), она принимает отличную от плоской модель дви­жения материальных систем. Такова схема топосов — объектов с вариабельной топологией, где допускается «перемешивание» частей с целым, переход внешнего но внутреннее. Поскольку для описания поведения не­классических явлений апелляции к краевым услови­ям и аппарату динамики недостаточно — требуется

учет типа строения, специфики изменения процесса применительно к случаю (точки бифуркации, ход он­тогенеза, роль генома и т. д.), — производится инди­видуализация (а не типизация) «отрезков» мировых линий, чему способствует образ локально (кванты, события) и глобально (события и их комплексы) не­плоских морфизмов, варьирующих способы взаимо­организации, взаимокомпоновки событий.

Симметрия. Обогащает арсенал работающего ис­следователя принципами теоретико-группового (логи­ко-алгебраического) подхода. Значительный импульс последнему придал Клейн, ставивший задачу развития теории инвариантов группы по имеющемуся многооб­разию и данной в нем группе преобразований. В осно­ве соображений Клейна (Эрлангенская программа) — идея детерминации качеств геометрических объектов правилами их задания: каждая геометрия определяет­ся специфической группой преобразований простран­ства, причем лишь те свойства фигур изучаются дан­ной геометрией, какие инвариантны относительно преобразований соответствующей группы. Проникно­вению абстрактных теоретико-групповых подходов в естествознание способствовала теорема Нетер, связав­шая симметрии системы с законами сохранения (ди­намическими константами). В настоящий момент бук­вально все фундаментальные, насыщенные формализ­мом естественно-научные конструкции используют идею инвариантности параметров (величины, соотно­шения) относительно фиксированных групп преобра­зований. В чем значимость принципов симметрии для вершения знания?

На стадии неклассической науки мыслительная проработка явлений зачастую производится в обход эмпирических исследований (которые к тому же, как в физике элементарных частиц, общей теории относи­тельности, космологии и т.д., не всегда возможны). Теоретический поиск опирается в таких случаях на сверхэмпирические регулятивы (простота, красота, сохранение, соответствие), к которым принадлежат и принципы симметрии. В современной науке «старают- ся угадать математический аппарат, оперирующий с

величинами, о которых или о части которых заранее вообще не ясно, что они означают»!.

Справедливости ради надо сказать, что и классике не чужда вовсе тактика метода математической гипо­тезы, инкорпорирующего в предметную область гомо-логичные формализмы. Подобие метода модельных гипотез обнаруживается в творчестве Галилея (метод мысленного эксперимента) и Ньютона (метод принци­пов), к чему, однако, с подозрением относились Гюй­генс, Эйлер, Декарт, Лейбниц и другие, настаивавшие на непосредственном тождестве предмета и его моде­ли и отправлявшиеся от догмы индуктивной извлекае-мости теории из реальности (знание как прямая коагу­ляция опыта). В общем правильно утверждать, что в самосознании классической науки превалирует эмпи­рическая методология восхождения к истине, нацели­вающая на индуктивное движение от ощущений через рационализацию и генерализацию данных к универ­сальным теоретическим постулатам. Поскольку кон­цептуальные схемы науки как бы навеваются экспе­риментом, «разум в своем эмпирическом применении не нуждается в критике», ибо «его основоположения постоянно проверяются критерием опыта»².

Если дело сводится лишь к восприятию и воспро­изведению наблюдаемых состояний, то все прозрачно, никакая критика опыта действительно не нужна. Веро­ятно, по этой причине классическая наука не критич­на и не гносеологична: какой бы то ни было серьезной теории познания в ней нет.

Совершенно иная картина на стадии неклассики: отправной точкой становления теории оказываются здесь не операции абстрагирования и непосредствен­ной генерализации наличного эмпирического матери­ала (взятая на вооружение классикой теория абстрак­ций классического философского эмпиризма, которая в свою очередь кристаллизовалась как обобщение ис­следовательского кредо ученых-классиков), а построе- •

' Мандельштам Л.И. Лекции по оптике, теории относительнос­ти и квантовой механике. М., 1972. С. 329.ллт ² Кант И. Соч. Т. 3. С. 591.

ние «безотносительно» к опыту концептуальных схем, организующих и направляющих понимание опытных данных. Даже в своих истоках неклассическая теория поэтому предстает не как логическая систематизация аепве с1а1а, но как продукт синтетической понятийной деятельности со своими значимыми механизмами по­лучения результатов.

Когда способом задания теоретических отношений является математика, когда объекты науки «концепту­ально вносятся в ситуацию как удобные промежуточ­ные понятия... сравнимые гносеологически с богами Гомера»!, когда понятийная ясность уже не предше­ствует пониманию абстрактных структур и науке еще более трудно угадать их содержание, когда формой раз­вития знания выступает модель, применяется особый вид абстрагирования и идеализацих!, удовлетворяющий условиям обобщения содержательных пластов мысле-деятельности на уровне формальных соображений, здесь и имеет место широкое использование группо­вых идей как базы теоретического воссоздания дей­ствительности через призму аналитически вводимых инвариантов известных систем референции.

Проблема роли принципов симметрии (теоретико-групповых методов) в познании весьма обширна. По­этому в соответствии со своими целями ограничимся акцептацией следующего. Симметрия (инвариант­ность) выступает разновидностью абстракции отожде­ствления, позволяет отвлечься от несходного и связать в одном законе объекты и понятия, кажущиеся разоб­щенными. Это может быть «эквивалентность систем отсчета относительно преобразований пространства и времени (как в геометрических принципах инвариан­тности, связанных с группами пространственно-вре­менных преобразований); либо состояний физической системы по отношению к преобразованиям фазового пространства; либо тождественность объектов, свойств, параметров систем относительно того или иного типа взаимодействий (как в динамических принципах, свя-

' Опте IV. Ргот а 1-од1са1 Рот1 о[ Уюзд. СатЬг., 1953. Р. 44.

занных с отдельными видами взаимодействий)»!. Свя­зывание несвязного (через равенство, тождество, эк­вивалентность) — мощный эвристический прием, по­полняющий синтетические ресурсы теоретического разума. Использование симметрии позволяет:

а) оперировать объектами как теоретическими, а не эмпирическими сущностями (группы калибровоч­ных преобразований — заряды элементарных ча­стиц);

б) производить классификацию объектов (по инвари­антам);

в) моделировать возможности в ситуации дефицита опытных данных (метод теории групп и инвариан­тов в релятивистской физике);

г) выражать схему эксперимента (в случае, когда «способ классификации предикатов теории высту­пает одновременно способом классификации сис­тем референции, в которых реализуется измере­ние, соответствующих параметров теории»)2;

д) проводить оптимизацию (симплификацию) изуча­емых объектов (группировка сильно взаимодей­ствующих частиц в мультиплеты и супермультип-леты);

с) целеориентировать поиск — возможный синтез космологии и квантовой механики (мега- и микро­мира) усматривается на пути нахождения новой симметрии;

ж) расширять теории, повышая их информативность, объединение электромагнитного и слабого взаимо­действия, поиски объединения электро-слабого и сильного взаимодействия в рамках проекта единой теории поля;

з) предсказывать от помологических соображений — предсказание Дираком е+ в отсутствии визуально-эмпирических шлейфов;

и) выступать критерием отбора единиц знания — факт невыполнения условий релятивистской инва-

' Методы научного познания и физика. М., 1985. С. 207. ² Теоретическое и эмпирическое в современном научном познании. С. 301.

риантности, трактуемый как достаточный для выб­раковки модели квантованного пространства — времени в редакции Марха и Иваненко. Утрата наглядности. Имеет причиной такие об­стоятельства.

1. Ответственные за рост знания операции расши­ряющего синтеза инспирируются в неклассике по преимуществу не обобщением массивов фактов, а математизацией, исключающей исходную содер­жательную, понятийную ясность, которая в клас­сике предшествует полному пониманию математи­ческих структур.

2. Зачастую эфемерна возможность эксперименталь­ного опробования теории по опытно удостоверяе­мым «эффектам» (физика твердого тела, суперсим­метричные теории поля).

3. Затруднено прямое наблюдение исследуемых свойств и состояний (физика высоких энергий, космология, квантовая теория поля).

4. Происходит взаимопроницаемость факта и тео­рии с утратой способности непосредственного наблюдения элементов изучаемой реальности (резонансы).

5. Не введены достаточные критерии существования анализируемых явлений и тем самым не снят воп­рос истинных структурных компонентов исследу­емых сред (квазичастицы).

В данных ситуациях руководствуются неэмпири­ческими императивами, целеориентирующими поиск по вектору соблюдения требований простоты, красо­ты, когерентности, эвристичности, информативности и т. п. (тенденции ревизии принципа эквивалентности в ОТО, не удовлетворяющего «красоте» — будучи ос­новоположением теории, он сам оказывается ее след­ствием; проблема «расходимостей» в квантовой меха­нике как индикатор внутренней парадоксальности от­дельных ее фрагментов).

Вопрос наглядности получает в неклассике трак­товку через призму операций введения и исключения абстракций, где под исключением понимаются не пред-метные инкарнации понятий, а содержательные моде­

ли. Таким образом, неклассическая наглядность — это не «механическое» и не «непосредственно наблюдае­мое» (очевидное), а концептуально эксплицированное.

Отказ от определенности в доскональном смысле. Науке имманентны понятия точности и строгости, на­целивающие на включение в ее состав надежных ре­зультатов. Проблематика удовлетворительного, совер­шенного обоснования составляет предмет метаиссле-дований (теории доказательств), вырабатывающих правила построения, организации и оправдания регу­лируемых началом достаточного основания элементов науки. Доказательность и научность неразделимы, и корреляции между ними стимулируют саморефлектив­ные процессы, связанные как с оценками наличных демонстраций, так и с практическим их усовершенство­ванием, — деятельность Больян, Лобачевского, Паша, Гильберта и др. по реорганизации геометрии; преци­зионная деятельность в опытных науках — эксперимен­ты Майкельсона, Морли, Миллера, Траутона, Нобла, Томашека, Чейза и др. по определению наличия абсо­лютного движения Земли относительно эфира; опыты Бесселя, Этвеша, Зеемана, Дикке и др. по доказатель­ству принципа эквивалентности инертной и тяжелой масс и т. д.

В данных и подобных им случаях речь идет о по­иске лучшего логического или эмпирического обосно­вания (увеличение порядка точности и строгости) зна­ния. Между тем в классический период стремление к точности и строгости, извечно свойственное сознанию ученых, некритически гиперболизировалось: научным считалось лишь всесторонне обоснованное знание в некоем доскональном смысле (лапласовский идеал в методологии, навевающий кумулятивную модель ее развития: перспектива исследований усматривалась в обнаружении очередных десятичных знаков после за­пятой). Соответственно присутствие вероятности рас­ценивалось как недостаточная обоснованность — гипо­тетичность, неуточненность, «неподлинность» единиц знания, которые в силу этого выдворялись из науки. С течением времени, однако, выяснилось, что абсолют­ная точность и строгость знания недостижимы.

Подобно большинству капитальных методологичес­ких категорий понятие точности и строгости внутренне дифференцировано. Различают метрическую, логичес­кую и семантическую плоскости точности и строгости. С метрической точки зрения повышение точности и строгости знания не беспредельно: существуют пре­делы разрешающих возможностей используемой аппа­ратуры; кроме того, имеются квантовые ограничения в виде требований принципов неопределенности и до­полнительности. С логической точки зрения в силу

а) ранее упоминавшихся ограничительных результатов Геделя, Тарского, Черча, Коэна, Левенгейма, Сколема;

б) неясности причин дефектности оснований матема­тики (актуальная бесконечность, закон исключенного третьего, непредикативные определения, аксиома вы­бора, континуум-гипотеза и т. д.); в) феномена рандо­мизации; г) наличия некорректных задач; д) релятив­ности понятия «приближенного решения» — надежды на абсолютную точность и строгость знания лишены смысла. Дело усугубляет семантическая точка зрения, упирающая на реальность неформализуемых содержа­тельных контекстов, вхождение в науку латентного предпосылочного знания, обостряющая проблемы по­нимания (невозможность исчерпывающего логико-ана­литического прояснения «нетривиальных» конструк­ций) и оттого не оставляющая шанса рассматриваемой классической иллюзии.

Таким образом, абсолютная точность и строгость — очередной классический вымысел: с его развенчани­ем, крушением мифа доскональности знания в неклас­сике удовлетворяются признаками прагматичности, инструментальное™, эффективности. Скажем, вера в добропорядочность математических аксиом (при глу­боких сомнениях в абсолютной непогрешимости акси­оматических систем теории множеств Рассела, Церме-ло и др.) поддерживается ныне убеждением в значи­мости, а потому справедливости теорем. Как видно, производится инверсия первоначального идеала стро­гого доказательства, зиждущегося на признании надеж­ности следствий, дедуцированных из надежных начал науки. Проблематика обоснования поэтому толкуется

в неклассике не как проблематика а