От логоса к преднауке

Переход от логоса к преднауке ассоциируется нами с формированием рецептурно-эмпирического, утили­тарно-технологического знания, функционирующего как система индуктивных генерализаций и техничес­ких навыков. В историческом времени этот гносеоло­гический процесс совпадает с функционированием древневосточной культуры.

1. Необходимо признать, что наиболее развитая по тем временам (до VI в. до н. э.) в аграрном, ремеслен­ном, военном, торговом отношении восточная цивили­зация (Египет, Месопотамия, Индия, Китай) выработа­ла определенные знания.

Разливы рек, необходимость количественных оце­нок затопленных площадей земли стимулировали раз­витие геометрии, активная торговля, ремесленная, строительная деятельность обусловливали разработку приемов вычисления, счета; морское дело, отправле­ние культов способствовали становлению «звездной науки» и т. д. Таким образом, восточная цивилизация располагала знаниями, которые накапливались, храни­лись, передавались от поколений к поколениям, что позволяло им оптимально организовывать деятель­ность. Однако, как отмечалось, факт наличия некото­рого знания сам по себе не конституирует науку. На­уку определяет целенаправленная деятельность по выработке, производству нового знания. Имела ли место такого рода деятельность на Древнем Востоке?

Знания в самом точном смысле вырабатывались здесь путем популярных индуктивных обобщений непосредственного практического опыта и циркулировали в социуме по принципу наследственного профессионализма:

а) передача знаний внутри семьи в ходе усвоения ребенком деятельностных навыков старших;

б) передача знаний, которые квалифицируются как идущие от бога — покровителя данной профессии, в рамках профессионального объединения людей (цех, каста), в ходе их саморасширения.

Процессы изменения знания протекали на Древнем Востоке стихийно; отсут­ствовала критико-рефлексивная деятельность по оцен-

ке генезиса знаний — принятие знаний осуществлялось на бездоказательной пассивной основе путем «насиль­ственного» включения человека в социальную деятель­ность по профессиональному признаку; отсутствовала интенция на фальсификацию, критическое обновление наличного знания; знание функционировало как набор готовых рецептов деятельности, что вытекало из его уз­коутилитарного, практико-технологического характера.

2. Особенностью древневосточной науки является отсутствие фундаментальности. Наука, как указывалось, представляет не деятельность по выработке рецептурно-технологических схем, рекомендаций, а самодостаточ­ную деятельность по анализу, разработке теоретических вопросов — «познание ради познания». Древневосточная же наука ориентирована на решение прикладных задач. Даже астрономия, казалось бы, не практическое заня­тие, в Вавилоне функционировала как прикладное искус­ство, обслуживавшее либо культовую (времена жерт­воприношений привязаны к периодичности небесных явлений — фазы Луны и т. п.), либо астрологическую (вы­явление благоприятных и неблагоприятных условий для отправления текущей политики и т. д.) деятельность. В то время как, скажем, в Древней Греции астрономия пони­малась не как техника вычисления, а как теоретическая наука об устройстве Вселенной в целом.

3. Древневосточная наука в полном смысле слова не была рациональной. Причины этого во многом оп­ределялись характером социально-политического уст­ройства древневосточных стран. В Китае, например, жесткая стратификация общества, отсутствие демок­ратии, равенства всех перед единым гражданским законом и т. п. приводило к «естественной иерархии» людей, где выделялись наместники неба (правители), совершенные мужи («благородные» — родовая аристократия, государственная бюрократия), родовые общинники (простолюдины). В странах же Ближнего Востока формами государственности были либо откровенная деспотия, либо иерократия, которые означали отсутствие демократических институтов.

Антидемократизм в общественной жизни не мог не отразиться на жизни интеллектуальной, которая так­

же была антидемократичной. Пальма первенства, пра­во решающего голоса, предпочтение отдавались не рациональной аргументации и интерсубъективному доказательству (впрочем, как таковые они и не могли сложиться на таком социальном фоне), а общественно­му авторитету, в соответствии с чем правым оказывал­ся не свободный гражданин, отстаивающий истину с позиций наличия оснований, а наследственный арис­тократ, власть имущий. Отсутствие предпосылок обще­значимого обоснования, доказательства знания (при­чиной этого являлись «профессионально-именные» правила подключения человека к социальной деятель­ности, антидемократизм общественного устройства), с одной стороны, и принятые в древневосточном обще­стве механизмы аккумуляции, трансляции знания — с другой, в конечном счете приводили к его фетишиза­ции. Субъектами знания, или людьми, которые в силу своего социального статуса репрезентировали «уче­ность», были жрецы, высвобожденные из материаль­ного производства и имевшие достаточный образова­тельный ценз для интеллектуальных занятий. Знание же, хотя и имеющее эмпирико-практический генезис, оставаясь рационально необоснованным, пребывая в лоне эзотеричной жреческой науки, освященной боже­ственным именем, превращалось в предмет поклоне­ния, таинство. Так отсутствие демократии, обусловлен­ная этим жреческая монополия на науку определили на Древнем Востоке ее нерациональный, догматичес­кий характер, в сущности превратив науку в разновид­ность полумистического, сакрального занятия, священ-нодейство.

4. Решение задач «применительно к случаю», вы­полнение вычислений, носящих частный нетеорети­ческий характер, лишало древневосточную науку си­стематичности. Успехи древневосточной мысли, как указывалось, были значительными. Древние матема­тики Египта, Вавилона умели решать задачи на «урав­нение первой и второй степени, на равенство и подо­бие треугольников, на арифметическую и геомет­рическую прогрессию, на определение площадей треугольников и четырехугольников, объема паралле-

лепипедов»,! им также были известны формулы объе­ма цилиндра, конуса, пирамиды, усеченной пирами­ды и т. п. У вавилонян имели хождение таблицы умно­жения, обратных величин, квадратов, кубов, решений уравнений типа х3 + х2 = N и т. п.

Однако никаких доказательств, обосновывающих применение того или иного приема, необходимость вычислять требуемые величины именно так, а не ина­че, в древневавилонских текстах нет.

Внимание древневосточных ученых концентриро­валось на частной практической задаче, от которой не перебрасывался мост к теоретическому рассмотрению предмета в общем виде. Поскольку поиск, ориентиро­ванный на нахождение практических рецептов, «как поступать в ситуации данного рода», не предполагал выделение универсальных доказательств, основания для соответствующих решений были профессиональ­ной тайной, приближая науку к магическому действу. Например, не ясно возникновение правила о «квадра­те шестнадцати девятых, который, согласно одному папирусу восемнадцатой династии, представляет отно­шение окружности к диаметру»2.

Кроме того, отсутствие доказательного рассмотре­ния предмета в общем виде лишало возможности вы­вести необходимую о нем информацию, к примеру, о свойствах тех же геометрических фигур. Вероятно, поэтому восточные ученые, писцы вынуждены руко­водствоваться громоздкими таблицами (коэффициен­тов и т. п.), позволявших облегчить разрешение той или иной конкретной задачи на непроанализированный типичный случай.

Следовательно, если исходить из того, что каждый из признаков гносеологического эталона науки необ­ходим, а их совокупность достаточна для специфика­ции науки как элемента надстройки, особого типа ра­циональности, можно утверждать, что наука в этом понимании не сложилась на Древнем Востоке. По­скольку, хотя мы и крайне мало знаем о древневосточ-

1Лурье С.Я. Архимед. М.-Л., 1945. С. 3.

2 Метод в науках. СПб., 1911. С. 8.

ной культуре, не вызывает сомнений принципиальная несовместимость свойств обнаруживаемой здесь науки с эталонными. Иначе говоря, древневосточная культу­ра, древневосточное сознание еще не вырабатывало таких способов познания, которые опираются на дис­курсивные рассуждения, а не на рецепты, догмы или прорицания, предполагают демократизм в обсуждении вопросов, осуществляют дискуссии с позиций силы рациональных оснований, а не с позиций силы соци­альных и теологических предрассудков, признают га­рантом истины обоснование, а не откровение.

С учетом этого наше итоговое оценочное сужде­ние таково: тот исторический тип познавательной деятельности (и знания), который сложился на Древ­нем Востоке, соответствует донаучной стадии развития интеллекта и научным еще не является.

Глава 2

АНТИЧНАЯ НАУКА

Подлинной колыбелью науки была античная Гре­ция, культура которой в период своего расцвета (VI — IV вв. до н. э.) и породила науку.

Рассмотрим особенности этого периода, но преж­де подчеркнем, что изучение античной культуры для нас не сводится к анализу развертывания первых ис­следовательских программ, могущих квалифицировать­ся как научные. Для нас важно зафиксировать те со­циальные и гносеологические структуры, которые, возникнув в античности, детерминировали оформление здесь науки как таковой.

Социально-политическая жизнь Древней Греции на рубеже VIII—VI вв. до н. э. в своей первозданности во многом воспроизводила характер древневосточной социальности.

Стремительное имущественное расслоение общи­ны с сосредоточением частной собственности на не­движимость и движимость в руках представителей знатных родов, появление басилеев (крупные землевла­дельцы из родовой аристократии) влекло а) массовое разорение землеобработчиков-общинников, б) развитие долговой кабалы. Как отмечает Аристотель, в Аттике практически все земледельцы пребывали в долгу у землевладельческой знати.

«Бедные находились в порабощении не только сами, но также их дети и жены. Назывались они пела-тами и шестидольниками, потому что на таких аренд­ных условиях обрабатывали поля богачей. Вся же во-обще земля была в руках немногих. При этом, если...

42.

бедняки не отдавали арендной платы, можно было увести в кабалу и их самих, и детей. Да и ссуды у всех обеспечивались личной кабалой вплоть до времени Солона»!. Должников либо превращали в рабов, либо продавали. Все, как на Востоке.

Однако в отсутствии масштабных трудоемких об­щественно- производительных работ, в ситуации более высокой эффективности производства, хозяйственной продвинутое™ жестко централизованная социальная иерархия с управленческой деспотией не складывает­ся. Причиной того выступали два обстоятельства.

Первое — объективное. Подобно Сатурну, пожи­рающему своих детей, крупное восточное землеороси-тельное хозяйствование было ненасытным в перема­лывании как соплеменной, так и иноплеменной рабо­чей силы, оно всасывало в воронку оседлого рабства все новые и новые контингенты. Западные же малые компактные хозяйственно-общинные единицы не вы­держивали бремени масштабного притока производи­тельных сил. Ввиду зависимости численности граждан от неких количественных соотношений при данном уровне производства в древнегреческой общине поощ­рялась эмиграция. Обезземеленные общинники не порабощались, а экспортировались за пределы стра­ны в рамках официально санкционированной линии направленного перемещения политического веще­ства — территориальной экспансии. Внутренняя и внешняя колонизация — два вектора, две жизнеустро-ительные программы, предопределившие разность социально-экономических реалий восточного и запад­ного отсеков ойкумены, словно саггитальная плоскость поделили человечество на несопряженные воле- и правоориентированные фрагменты цивилизации.

Второе — субъективное. Утратившие и утрачива­ющие гражданскую свободу общинники отстаивают-таки личную независимость, экономические права в борьбе с родовой и имущественной аристократией. VII—V вв. до н. э. отмечаются упорными выступлени-

1 Аристотель. Афинская политая. М., 1936. С. 29—30.

ями демоса за отмену долгов, передел земель в мало-азийских поселениях (Минет, Книд, Эфес, Колофон, Эрифры, Смирна, Магнесия, Ким), островах (Лесбос, Хиос, Самое, Наксос), колониях (Тарент, Сибарис, Кретон, Регия, Сиракузы, Акрагант, Элея), городах метрополии (Сикион, Мегары, Коринф, Афины). Непре­ходящими завоеваниями этих выступлений оказались следующие.

1. С VII в. до н. э. свободное население требует про­ведения записей правовых норм (при победах для смещения родовой аристократии, умаления ее пол­номочий демос стремится к фиксации социально-политических реалий в законодательстве). После­довательно возникают законы Залевка (Локр), Харонда (Сицилия), Диокла (Сиракузы), Пармени-да (Элея), Драконта (Афины). Принципиальное зна­чение этих первоначальных кодексов — исключе­ние произвола из практики судебных решений, универсализация наказания посредством демокра­тизации правовой процедуры. По локрийским за­конам допускалось обжалование приговоров в на­родном собрании, по законам Харонда выборы судей проводились всенародно (всеобщим голосо­ванием) , по законам Драконта государство брало обязательства обеспечения личной безопасности граждан (запрет на ношение оружия в публичных местах).

2. В 594 г. до н. э. борьба демоса с земельной арис­тократией увенчивается реформами Солона, спо­собствовавшими прогрессу частной собственнос­ти, искоренению пережитков родовых отношений, подрыву положения родовой знати. Пафос ре­форм — во внедрении а) сейсахтейи — отмена долгового рабства, личной кабалы в обеспечение ссуд (списание задолженности с жителей Аттики);

б) гелиеи — суд присяжных как высшая кассаци­онная инстанция (совместно с ареопагом, рассмат­ривавшим дела об убийстве); в) дифференциации населения согласно имущественному цензу; выде­лено 4 разряда людей, в зависимости от доходов имеющих четко определенные гражданские и во­

енные обязанности перед обществом; г) нового тер­риториального принципа деления страны (очеред­ной удар по родовым атавизмам — родоплеменной принцип организации социальности окончательно сменяется территориально-социальным) — Аттика расчленялась на 48 навкрий (округов) с ясно вы­раженными обязательствами перед целым (госу­дарством) (так, каждый округ поставлял афинско­му флоту по одному военному судну с экипировкой и экипажем и т. д.).

3. В 509 г. до н. э. все социально-правовые новации общественной жизни закрепляются конституцией Клисфсна, фиксирующей а) необходимость публич­ной власти, б) разделенность населения не по ро­довому (фратрии, филы), а по территориальному признаку (триттии, навкрий — административные самоуправляемые единицы).

В итоге в общественном сознании, межсубъектном обмене деятельностью укореняется принцип «трех И»:

исегории — свобода слова, исотомии — гражданская свобода участия (равенство в занятии должностей), исономии — гражданское равенство (равенство перед законом).

Надстроечный эффект этого, в частности, приме­нительно к вопросам гражданственности, воистину переоценить трудно.

Во-первых, приобретшая общественные свободы личность не нивелировалась в волюнтаристическом, насаждавшем бесправие институте власти, характер­ном для стран Древнего Востока. Демократическая форма греческого общественного устройства, с одной стороны, предполагавшая необходимость участия в политической жизни (народные собрания, публичные обсуждения, голосования) каждого из свободных граж­дан, а с другой — фактически способствовавшая мак­симальному раскрытию его талантов и возможностей, не только лишала «привилегии рождения», но и обус­ловливала отсутствие какого-либо пиетета перед пра­вителями, бюрократами, чему содействовали также их выборность, конвертируемость. Стержень аксиологи-ческого сознания у греков составило понятие не проис-

хождения и социального положения, а личного досто­инства человека. Как говорил Исократ, само имя элли-на обозначает одно: культуру.

Во-вторых, утверждение общезначимого граждан­ского права детерминировало труднейший переход от истолкования порядка общественной жизни в терми­нах Темиса (Тпеппв — божественное установление, ниспосланное как бы свыше в силу определенного порядка вещей) к его истолкованию в терминах Номо-са (Мотов — законоположение, имеющее статус об­сужденной и принятой правовой идеи). Последнее оз­начало своего рода секуляризацию общественной жизни, определенное ее высвобождение из-под власти религиозных, мистических представлений.

В-третьих, отношение к общественному закону не как к слепой силе, продиктованной свыше, а как к демократической норме, принятой большинством в результате выявления ее гражданского совершенства в процессе всенародного обсуждения, зиждилось на просторе риторики, искусстве убеждения, аргумента­ции. Коль скоро инструментом проведения закона ока­зывались сила довода, критицизм, возрастал удельный вес слова, умение владеть которым становилось «фор­мой политической и интеллектуальной деятельности... средством сознательного выбора политической линии, способом осуществления правосудия»1. Греки даже ввели в свой пантеон специальное божество — Пейто, олицетворяющее искусство убеждения.

В-четвертых, правовое равенство граждан, подчи­нение их единым законам, преклонение перед искус­ством убеждения имели следствием релятивизацию человеческих суждений. Поскольку все, входящее в интеллектуальную сферу, подлежало обоснованию, а всякое обоснованное, подпадая под критику, могло быть обосновано каким-то более изощренным образом, у греков каждый имел право на особое мнение. Это право нарушалось только случаями конфликта частных мне­ний с принятыми к исполнению законами. Иначе гово­ря, универсальный принцип критикуемое™, поиска

1 Кессиди Ф.Х. От мифа к логосу. М., 1972. С. 20.

лучшего обоснования оказывался недееспособным только в ситуациях, находящихся под юрисдикцией точных законов, которые, будучи приняты, более не критиковались.

Следовательно, можно зафиксировать принципи­альное отношение греков к истине, которые воспри­нимали ее не как продукт догматической веры, поддер­живаемый авторитетом, но как продукт рационального доказательства, основанный на обосновании. Разуме­ется, греки не были стопроцентными рационалистами (есть ли такие вообще?!) — мы имеем в виду такие факторы, ограничивавшие га1ю греков, как веру в судь­бу, случай (тихэ) и пр., чем нельзя управлять, на что нельзя воздействовать, чему невозможно противосто­ять и т. п. Однако надо сказать, что эти «послабления» сверхъестественному больше касались вопросов ци­вильной жизни греков, их быта, а не познания. В воп­росах же познания ими проводилась четкая и твердая грань между рациональным и нерациональным, при­чем последнее радикально исключалось из рассмотре­ния. Так, Аристотель, исключая из контекста физики рассмотрение мифологических концепций мироустрой­ства Гесиода, орфиков, Ферекида, Эпименида, Акуси-лая и др., сосредоточивал внимание на анализе «фиси-ологических» концепций мироздания досократиков.

Таким образом, важнейшим результатом демокра­тизации общественно-политической сферы античной Греции явилось формирование аппарата логического рационального обоснования, переросшего рамки сред­ства непосредственного осуществления политической деятельности и превратившегося в универсальный алгоритм продуцирования знания в целом, инструмент трансляции знания от индивида в общество. На этом фоне уже могла складываться наука как доказатель­ное познание «из основания», что без труда иллюстри­руется обращением к фактическому материалу. Ска­жем, качественное отличие натурфилософских «фиси-ологических» конструкций досократиков от идейно близких им древневосточных, да и более ранних гре­ческих мифологических конструкций заключается именно в логическом доказательстве. Например, неиз-

менно популярный тезис о единстве всех вещей и одновременно их нетождественности выступает в «фи-сиологиях» досократиков уже не элементом поэтизи­рованного миропонимания, характерного для древне­восточного и орфического мифа, а элементом рацио­нальной дедукции.

Если за минимальную необходимую посылку на­уки принимать рациональную обоснованность, т. е. познание в форме доказательства путем апелляции к реально удостоверяемым (не мистическим) причинам и основаниям, то по такому принципу (даже не прини­мая в расчет «фисиологическое» природоведение до­сократиков, этику Сократа, астрономию Евдокса и Калиппа) построены планиметрия Гиппарха Хиосско­го, медицина Гиппократа, история Геродота, геометрия Евклида и т. д. Во всех этих случаях уже трудно не говорить о науке.

Уточнение предпосылок появления науки застав­ляет обратить внимание на такую черту греческой жизни, как использование труда рабов. Повсеместное применение рабского труда, высвобождение свободных граждан из сферы материального производства на уровне общественного сознания обусловило радикаль­ное неприятие греками всего, связанного с орудийно-практической деятельностью, что в качестве есте­ственного дополнения имело оформление идеологии созерцательности, или абстрактно-умозрительно-худо­жественного отношения к действительности. Греки различали деятельность свободной игры ума с интел­лектуальным предметом и производственно-трудовую деятельность с облаченным в материальную плоть предметом. Первая считалась достойной занятия сво­бодного гражданина и именовалась наукой, вторая приличествовала рабу и звалась ремеслом. Даже вая­ние — эта, казалось бы, предельно художественная деятельность, будучи связана с «материей», имела в Греции статус ремесла. Выдающиеся греческие скуль­пторы — Фидий, Поликлет, Пракситель и др. — по сути дела не отличались от ремесленников. Искусство и ремесло идентифицировались, даже в языке обознача-лись единым понятием — tеhnе.

Интересно, что и в самой науке греки обосабливали подлинную науку от приложений, занятие которыми порицалось. Например, греки противопоставляли физику — науку, изучающую «природное», «естественное», механике — прикладной отрасли, искусству создания технических устройств, изобретения и конст­руирования машин.

«Для Античности, — отмечает П.П. Гайденко, — механика, начиная с V в. до н. э., была и осталась сред­ством «перехитрить» природу, но не средством познать ее. У Платона и тем более у Аристотеля природа рас­сматривалась как органическое единство, как целое, что вполне соответствовало общегреческому отноше­нию к космосу. Поэтому и сущность отдельного явле­ния или процесса не рассматривалась изолированно, а должна была быть понята в системе целого» 1. В этом контексте ясно, почему Платон упрекал Евдокса и Архита за занятие механикой, увлеченность которой позже не одобрял и Аристотель. В математике под «не­достойное» технэ подпадала логистика — искусство вести конкретные вычисления, тогда как «достойная» арифметика понималась как учение об абстрактных свойствах чисел и т. п. Известно резко негативное от­ношение греков к восточной науке, порицаемой за ути­литарность. Плутарх повествует о грозных инвективах Платона, расточаемых по адресу восточных ученых, которые «лишают математику ее достоинств, переходя от предметов умственных, отвлеченных, к реальным, и снова сводят ее к занятию реальными предметами, тре­бующему продолжительной и трудной работы ремес­ленника»2.

Собственно, в какой связи, разбирая предпосылки возникновения науки, мы говорим о созерцательнос­ти? Дело в том, что непременным условием появления науки является использование идеализации, которые не могут возникнуть в недрах материально-практичес-

1 Методологические проблемы историко-научных исследований. М., 1982. С. 67.

2 Плутарх. Сравнительные жизнеописания. СПб., 1891. Т.З. ш Вып. 2. С. 94.

кого отношения к действительности. Обобщение прин­ципов орудийно-трудовой деятельности с объектами определенного рода порождает лишь абстрагирова­ние — эту весьма «стандартную» гносеологическую операцию по выделению реально существующих при­знаков, которая присуща и высшим животным. В то же время оно неспособно породить идеализацию, пред­ставляющую вычленение признаков, которые не суще­ствуют в реальности и которые, следовательно, не могут проявляться в формах орудийно-практического воздей­ствия на действительность. Для возникновения идеа­лизации требуется отказ от материально-практическо­го отношения к действительности, переход на позиции созерцательности, что и было реализовано в Греции.

Идеализации, фигурирующие в древнегреческих текстах и связанные с ними сугубо теоретические воп­росы, особый аппарат интерсубъективного обоснования, применяемый для организации систем знания и т. п., были явно не индуктивными обобщениями производ­ственной практики. Взять ли положения планиметрии Гиппарха или постулаты геометрии Евклида, апории элеатов или проблемы архэ, интересующие всех досок-ратиков, пифагорейский вопрос несоизмеримостей или диогеновский поиск сущности человека — все это не имеет каких-то прослеживаемых связей с материаль­ным производством. Обобщение практики землемера не позволяет сформировать представление евклидовой прямой, плоскости, точке и т. д. Обобщение практики металлурга, гончара не приведет к гераклитовскому представлению огня как основе мироздания и т. п. Практика, обусловливая абстрагирование, препятству­ет возникновению идеализации как его логического продолжения. Никакому «практику» никогда не при­дет в голову заниматься вопросами сущности мира, познания, истины, человека, прекрасного и т. д. как таковыми. Все это радикально «непрактические» воп­росы, весьма далекие как от сферы массового произ­водства, так и от сферы сознания производителей.

Как же возникла возможность постановки, обсуждения подобных вопросов? Каковы причины, превра- тившие идеализации в стержень познавательных, куль­

турных процессов, давших начало науке? Ответы на вопросы в какой-то мере даны выше, когда подчерки­валось, что условием формирования идеальных объек­тов, составляющих необходимый фундамент науки, выступает созерцательность, интенция на абстрактно-теоретическое рассмотрение предметов в «чистом» виде, господствовавшая в Греции. К этому следует добавить, что идеализация как форма мышления прак­тически отсутствовала в традиционных обществах на Древнем Востоке. Конечно, это нельзя преувеличивать:

мышлению представителей древневосточной культуры, естественно, невозможно отказывать в абстрагирова­нии, как невозможно ему отказывать в использование логической аргументации, — без этого не было бы оснований говорить о мышлении. Вместе с тем, оче­видно, что и то и другое были на Востоке чрезвычайно неразвитыми, так что во всяком случае не могли соста­вить базу оформления здесь теоретического познания, науки.

В пределах нашего исследования нецелесообраз­но обсуждать весьма сложный вопрос о большей или меньшей научности, к примеру, тех же природоведчес­ких учений греков по сравнению с их древневосточ­ными аналогами со стороны содержания. Определен­нее и результативнее для нас вести обсуждение в плос­кости оценки этих знаний со стороны формы. Здесь могут быть высказаны более или менее ясные сужде­ния. Так, кажется ясным, что с позиций перспективы порождать науку познавательный потенциал античных греков был гораздо более предпочтительным, чем со­ответствующий потенциал древневосточной культуры. Этим мы хотим сказать следующее: хотя и на Древнем Востоке, и в античной Греции имелись знания, трудно квалифицируемые как научные с точки зрения содер­жания, только в Греции, а не в традиционных восточ­ных обществах, возникли такие формы познавательной деятельности (систематическое доказательство, рацио­нальное обоснование, логическая дедукция, идеализа­ция) , из которых в дальнейшем могла развиться наука.

Причины этого заключались в особенностях соци­ально-политического устройства греческого общества.

Мы имеем в виду институт рабовладельческой демократии, который благоприятствовал как выработке аппарата интерсубъективного систематического рационально-логического доказательства, так и выработке приемов конструирования идеальных объектов.

Исходя из сказанного, процесс оформления в Гре­ции науки можно реконструировать следующим об­разом. О возникновении математики следует сказать, что вначале она ничем не отличалась от древневос­точной. Арифметика и геометрия функционировали как набор технических приемов в землемерной прак­тике, подпадая под технэ. Эти приемы «были так про­сты, что могли передаваться устно»1. Другими слова­ми, в Греции, как и на Древнем Востоке, они не име­ли: 1) развернутого текстового оформления, 2) строгого рационально-логического обоснования. Чтобы стать наукой, они должны были получить и то и другое. Когда это случилось?

У историков науки имеются на этот счет разные предположения. Есть предположение, что это сделала VI в. до н. э. Фалес. Другая точка зрения сводится к утверждению, что это сделал несколько позже Демок­рит и др. Однако собственно фактическая сторона дела для нас не столь важна. Нам важно подчеркнуть, что это осуществилось в Греции, а не, скажем, в Египте, где существовала вербальная трансляция знаний от поколения к поколению, а геометры выступали в каче­стве практиков, а не теоретиков (по-гречески они на­зывались арпедонаптами, т. е. привязывающими верев­ку). Следовательно, в деле оформления математики в текстах в виде теоретико-логической системы необхо­димо подчеркнуть роль Фалеев и, возможно, Демокри­та. Говоря об этом, разумеется, нельзя обойти внима­нием пифагорейцев, развивавших на текстовой основе математические представления как сугубо абстракт­ные, а также элеатов, впервые внесших в математику ранее не принятую в ней демаркацию чувственного от умопостигаемого. Парменид «установил как необходи-

1 Таннери П. Первые шаги древнегреческой науки. СПб., 1902. С. 70.

мое условие бытия его мыслимость. Зенон отрицал, что точки, следовательно, и линии, и поверхность суть вещи, существующие в действительности, однако эти вещи в высшей степени мыслимые. Итак, с этих пор положено окончательное разграничение точек зрения геометрической и физической»!. Все это составляло фундамент становления математики как теоретико-рациональной науки, а не эмпирико-чувственного ис­кусства.

Следующий момент, исключительно важный для реконструкции возникновения математики, — разра­ботка теории доказательства. Здесь следует акценти­ровать роль Зенона, способствовавшего оформлению теории доказательства, в частности, за счет развития аппарата доказательства «от противного», а также Аристотеля, осуществившего глобальный синтез изве­стных приемов логического доказательства и обобщив­шего их в регулятивный канон исследования, на кото­рый сознательно ориентировалось всякое научное, в том числе математическое, познание.

Так, первоначально ненаучные, ничем не отличав­шиеся от древневосточных, эмпирические математи­ческие знания античных греков, будучи рационали­зированы, подвергшись теоретической переработке, логической систематизации, дедуктивизации, превра­тились в науку.

Охарактеризуем древнегреческое естествозна­ние — физику. Грекам были известны многочислен­ные опытные данные, составившие предмет изучения последующего естествознания. Греки обнаружили «притягательные» особенности натертого янтаря, маг­нитных камней, явление преломления в жидких сре­дах и т. п. Тем не менее, опытного естествознания в Греции не возникло. Почему? В силу особенностей надстроечных и социальных отношений, господство­вавших в античности. Отправляясь от изложенного выше, можно сказать: грекам был чужд опытный, экс­периментальный тип познания в силу: 1) безраздедь-

' Там же. С. 248.

ного господства созерцательности; 2) идиосинкразии к отдельным «малозначащим» конкретным действиям, считавшимся недостойными интеллектуалов — свобод­ных граждан демократических полисов и неподходя­щим для познания нерасчленимого на части мирового целого.

Греческое слово «физика» в современных иссле­дованиях по истории науки не случайно берется в кавычки, ибо физика греков — нечто совсем иное, нежели современная естественно-научная дисципли­на. У греков физика — «наука о природе в целом, но не в смысле нашего естествознания»!. Поскольку гречес­кое су<пг[ тождественно «созданию», наука физика была такой наукой о природе, которая включала познание не путем «испытания», а путем умозрительного уясне­ния происхождения и сущности природного мира как целого. По сути своей это была созерцательная наука, очень схожая с более поздней натурфилософией, ис­пользующей метод спекуляции.

Усилия античных физиков нацеливались на поиск первоосновы (субстанции) сущего — архэ — и его эле­ментов, стихий — стоихенон.

За таковые Фалес принимал воду, Анаксимен — воздух, Анаксимандр — апейрон, Пифагор — число, Парменид — «форму» бытия, Гераклит — огонь, Анак-сагор — гомеомерии, Демокрит — атомы, Эмпедокл — корни и т. д. Физиками, таким образом, были все до-сократики, а также Платон, развивший теорию идей и Аристотель, утвердивший доктрину гилеморфизма. Во всех этих с современной точки зрения наивных, неспециализированных теориях генезиса, строения природы последняя выступает как целостный, синк­ретичный, нерасчленимый объект, данный в живом созерцании. Поэтому не приходится удивляться, что единственно подходящей формой теоретического ос­воения такого рода объекта могла быть умозритель­ная спекуляция.

Нам предстоит ответить на два вопроса: каковы предпосылки возникновения в античности комплекса

1 Рожанский И.Д. Анаксагор. М., 1972. С. 9.

естественно-научных представлений и каковы причи­ны, обусловившие их именно такой гносеологический характер?

К числу предпосылок возникновения в эпоху ан­тичности описанного выше комплекса естественно­научных представлений относятся следующие. Во-первых, утвердившееся в ходе борьбы с антропоморфиз­мом (Ксенофан и др.) представление о природе как некоем естественно возникшем (мы не отваживаемся сказать «естественно-историческом») образовании, имеющем основание в самом себе, а не в темисе или номосе (т. е. в божественном или человеческом зако­не). Значение элиминации из познания элементов антропоморфизма заключается в разграничении обла­сти объективно-необходимого и субъективно-произ­вольного. Это как гносеологически, так и организаци­онно позволяло соответствующим образом нормировать познание, ориентировать его на совершенно опреде­ленные ценности и во всяком случае не допускать возможности ситуации, когда мираж и достоверный факт, фантазм и результат строго исследования оказы­вались слитыми воедино.

Во-вторых, укоренение идеи «онтологической не­релятивности» бытия, явившееся следствием критики наивно эмпирического мировоззрения беспрестанно­го изменения. Философско-теоретический вариант этого мировоззрения разработал Гераклит, в качестве центрального понятия своей системы принявший по­нятие становления.

Стержень гераклитовского мироздания составля­ет закон взаимоперехода, непрестанного самовозвра­щения, противоборства, обновления субстанций, ис­точник, принципы движения которых он уподобляет подвижной природе огня — первоосновы сущего. Наиболее рельефно его теоретическую позицию пе­редают следующие известные слова: «Одно и то же в нас — живое и мертвое, бодрствующее и спящее, мо­лодое и старое. Ведь это, изменившись, есть то, и об­ратно, то, изменившись, есть это»1.

' Материалисты древней Греции. М., 1955. С. 49.

И хотя гераклитовское возгорание и затухание огня, по некоторым данным, циклично (якобы Гераклит по­стулирует цикл в 10800 лет), образ его бытия неустой­чив: точкой зрения Гераклита остается точка зрения становления. Поэтому, несмотря на то, что, как утверж­дают историки философии, тезис, «все течет, все изме­няется» не является аутентично гераклитовским, он, несомненно, выражает суть его философии.

Против нее резко выступил Парменид, в сочине­нии которого «О природе» обосновывается тезис, что становление не есть и не может быть первоосновой вещей. Парменид обращает внимание на то, что идео­логия «становления», признающая непрестанную те­кучесть, подрывает основы возможности знания.

Парменид пытается оценить эвристический потен­циал гносеологии, строящейся на онтологической тео­рии Гераклита. Концепция, во главу угла которой по­ставлен тезис «в одну и ту же реку нельзя войти дваж­ды», понятна, но на ней, с точки зрения Парменида, нельзя построить непротиворечивую гносеологию как теорию, утверждающую некую стабильность познан­ных отношений.

Оппозиция «знание — мнение», составляющая сущность антитетики элеатов, проецируясь на онтоло­гический комплекс вопросов, приводит к обоснованию двойственности бытия, которое слагается из неизмен­ной, нестановящейся основы, представляющей пред­мет знания, и подвижной эмпирической видимости, выступающей предметом чувственного восприятия и мнения (по Пармениду, есть бытие, а небытия нет, как у Гераклита; нет собственно и перехода бытия в небы­тие, ибо то, что есть— есть и может быть познано). Поэтому фундамент онтологии Парменида в отличие от Гераклита составляет закон тождества, а не закон борьбы и взаимопереходов, принятый им по сугубо гносеологическим соображениям.

Взгляды Парменида разделял Платон, разграничи­вавший мир знания, коррелированный с областью инвариантных идей, и мир мнения, коррелированный с чувственностью, фиксирующей «естественный по-ток» сущего.

Результаты продолжительной полемики, в которой приняли участие практически все представители ан­тичной философии, обобщил Аристотель, который, раз­вивая теорию науки, подытожил: объект науки должен быть устойчивым и носить общий характер, между тем у чувственных предметов этих свойств нет; таким об­разом, выдвигается требование особого, отдельного от чувственных вещей, предмета.

Идея умопостигаемого предмета, неподвластного сиюминутным изменениям, с гносеологической точки зрения являлась существенной, закладывая основы возможности естественно-научного знания.

В-третьих, оформление взгляда на мир как на вза­имосвязанное целое, проникающее все сущее и дос­тупное сверхчувственному созерцанию. Для перспек­тив оформления науки данное обстоятельство имело существенное гносеологическое значение. Прежде всего, оно способствовало учреждению столь фунда­ментального для науки принципа, как каузальность, на фиксации которого, собственно, базируется наука. Кроме того, обусловливая абстрактно-систематичный характер потенциальных концептуализации мира, оно стимулировало возникновение такого неотъемлемого атрибута науки, как теоретичность, или даже теорий-ность, т. е. логически обоснованное мышление с исполь­зованием понятийно-категориального арсенала.

Таковы в самой конспективной форме предпосыл­ки возникновения в эпоху античности комплекса есте­ственно-научных представлений, которые выступали лишь прообразом будущей естественной науки, но сами по себе ею еще не являлись. Перечисляя причи­ны этого, укажем на следующие.

1. Существенной предпосылкой возникновения есте­ствознания в Античности, как указывалось, была борьба с антропоморфизмом, завершившаяся офор­млением программы архэ, т. е. поиска естествен­ной монистической основы природы. Эта програм­ма, конечно, способствовала утверждению понятия естественного закона. Однако и препятствовала ему ввиду своей фактической неконкретности и при учете равноправности многочисленных пре-

тендентов — стихий на роль архэ. Здесь срабаты­вал принцип недостаточного основания, который не допускал унификации известных «фундамен­тальных» стихий, не позволяя выработать понятие единого принципа порождения (в перспективе закона). Таким образом, хотя по сравнению с си­стемами теогонии, в этом отношении довольно бес­порядочными и только намечающими тенденцию к монизму, «фисиологические» доктрины досок-ратиков монистичны, монизм со своей, так ска­зать, фактической стороны, не был глобальным. Иначе говоря, хотя в пределах отдельных физи­ческих теорий греки были монистами, они не могли организовать картину онтологически еди­нообразно (монистично) возникающей и изменя­ющейся действительности. На уровне культуры в целом греки не были физическими монистами, что, как указывалось, препятствовало оформлению по­нятий универсальных природных законов, без которых не могло возникнуть естествознание как наука.

2. Отсутствие в эпоху Античности научного есте­ствознания обусловливалось невозможностью при­менения в рамках физики аппарата математики, поскольку, по Аристотелю, физика и математика — разные науки, относящиеся к разным предметам, между которыми нет общей точки соприкоснове­ния. Математику Аристотель определял как науку о неподвижном, а физику — как науку о подвиж­ном бытии. Первая являлась вполне строгой, вто­рая же, по определению, не могла претендовать на строгость — этим и объяснялась их несовмести­мость. Как писал Аристотель, «математической точности нужно требовать не для всех предметов, а лишь для нематериальных. Вот почему этот спо­соб не подходит для рассуждающего о природе, ибо вся природа, можно сказать, материальна»!. Не бу­дучи сращена с математикой, лишенная количе-

' Аристотель. Соч. в 4-х т. Т. 1. С. 98.

ственных методов исследования, физика функционировала в античности как противоречивый сплав фактически двух типов знания. Одно из них — теоретическое природознание, натурфилософия — было наукой о необходимом, всеобщем, существен­ном в бытии, использовавшей метод абстрактного умозрения. Другое — наивно эмпирическая систе­ма качественных знаний о бытии — в точном смыс­ле слова даже не было наукой, поскольку с точки зрения гносеологических установок античности не могла существовать наука о случайном, данном в восприятии бытии. Естественно, невозможность введения в контекст того и другого точных количе­ственных формулировок лишала их определенно­сти, строгости, без чего естествознание как наука не могло оформиться.

3. Несомненно, в Античности проводились отдельные эмпирические исследования, примером их могут быть выяснение размера Земли (Эратосфен), из­мерение видимого диска Солнца (Архимед), вы­числения расстояния от Земли до Луны (Гиппарх, Посидоний, Птолемей) и т. д. Однако Античность не знала эксперимента как «искусственного вос­приятия природных явлений, при котором устра­няются побочные и несущественные эффекты и которое имеет своей целью подтвердить или оп­ровергнуть то или иное теоретическое предполо­жение»1.

Это объяснялось отсутствием социальных санкций на материально-вещественную деятельность свободных граждан. Добропорядочным, общественно значимым знанием могло быть только такое, которое было «непрак­тичным», удаленным от трудовой деятельности. Подлин­ное знание, будучи всеобщим, аподиктичным, ни с ка­кой стороны не зависело, не соприкасалось с фактом ни гносеологически, ни социально. Исходя из сказанно­го очевидно, что научное естествознание как фактуаль-но (экспериментально) обоснованный комплекс теорий сформироваться не могло.

' Рожанский И.Д. Античная наука. С. 5.

Естествознание греков было абстрактно-объясни­тельным, лишенным деятельностного, созидательного компонента. Здесь не было места для эксперимента как способа воздействия на объект искусственными сред­ствами с целью уточнить содержание принятых абст­рактных моделей объектов.

Для оформления же естествознания как науки одних навыков идеального моделирования действитель­ности недостаточно. Помимо этого нужно выработать технику идентификации идеализации с предметной об­ластью. Это означает, что «от противопоставления иде­ализированных конструкций чувственной конкретнос­ти следовало перейти к их синтезу» 1.

А это могло произойти лишь в иной социальности, на основе отличных от имевшихся в Древней Греции общественно-политических, мировоззренческих, акси-ологических и других ориентиров мыслительной дея­тельности.

Анализируя особенности древнего знания, обосно­ванно констатировать некую дивергенцию человечес­кого мышления. В результате правильно выделять мно­жество путей развития интеллекта, лишь один из кото­рых дает начало науке. Причины этого, во многом, заключались в специфике всего общественно-полити­ческого и материально-практического уклада народов, который, накладывая отпечаток на характер осуществ­ляемого ими духовного производства, предопределял его возможность выступать «порождающей структу­рой» науки. Только то стечение (социокультурных) обстоятельств, которое реализовалось в античной Гре­ции, смогло обеспечить условия для возникновения науки. Почему случилось так? Могло ли все или что-то оказаться по-другому? Подробный анализ этих вопро­сов еще ждет своего исследования. Мы лишь стреми­лись показать, что главное, почему наука возникла не на Древнем Востоке, а в Древней Греции, состоит в том, что именно здесь получили развитие, оформились та­кие необходимые для процесса наукообразования от-

' Зотов А.Ф. Структура современного научного исследования природы // Природа, 1981, № 4. С. 82.

60

ношения, как интерсубъективность, общезначимость, надличностность, субстанциальность, идеальное моде­лирование действительности и т. п.

Основанием становления и более поздней консо­лидации этих отношений послужила реализация про­граммы «трех П».

Разделение умственного и физического, управлен­ческого и исполнительского, слова и дела и многого другого, без чего с самых далеких рубежей невозмож­на наука, было и на Востоке, тем не менее, это не привело к оформлению там науки. Главным образом потому, что древневосточная культура не располага­ла условиями для выработки перечисленных выше от­ношений. Можно ли на этом основании гипертрофи-ровать историческую роль античной, европейской культуры, умаляя значение древневосточной? Разуме­ется, нет. Историю европейской культуры, точно так же, как и историю Европы вообще, невозможно по­нять без соотнесения их с иными культурами и судь­бами иных народов. Ибо история Европы есть исто­рия глубокой и тесной взаимосвязи западного мира с другими (в первую очередь, восточным) мирами. Ис­пользуя известную мысль Д. Олдриджа, можно ска­зать: европейская культура не является автаркичной, она функционировала и продолжает функционировать как результат ассимиляции широкого притока идей, не ограниченных линией, которую мы называем кон­тинентальной границей. В нашем случае, в случае обсуждения вопроса наукообразования, правильная позиция заключается в признании самостоятельной ценности, значимости обеих культур. Это находит солидное обоснование, в особенности, если учитывать значение миграционных потоков знания с востока на запад для перспектив оформления науки. Ясно, что без тех непреходящих достижений, какие выработала восточная мысль и какими она обогатила мысль за­падную, исторические судьбы последней были бы гораздо более «запутанными». Поэтому речь может идти о взаимопроникновении древневосточной и ан­тичной, европейской культур в рамках общечелове­ческой культуры.

Вместе с тем не вызывает сомнения факт оформ­ления науки именно в лоне античной культуры. Иначе говоря, древневосточная ветвь науки в ходе развития цивилизации оказалась бесперспективной. Является ли данное заключение окончательным? Для нас — да. Однако это не означает невозможности других мнений. Некоторые, как, например, Д. Прайс, представляют дело таким образом, что оформление науки в культуре Античности, и даже шире — в европейской культуре, — было вызвано случайным и чуть ли не патологическим отклонением от магистралей древневосточных культур, якобы индуцировавших особое научное сознание. На это можно заметить следующее.

1. «Если признать, что для науки характерны два момента: а) использование идеальных моделей в качестве «ядра» картины мира и б) использова­ние имперсональной (надличностной) системы способов логического построения, развертыва­ния, доказательства научных положений, то ее (науки) возникновение не было неизбежным в эволюции познания»'. Действительно: поскольку своему оформлению наука обязана возникнове­нию той социальной системы, которая актуали­зировала эти моменты, а возникновение данной системы в процессе общественного развития само по себе не фатально — во всяком случае, большая часть народов мира не прошла через эту стадию, — постольку оформление науки в усло­виях Древней Греции оказывается результатом «стечения обстоятельств», вовсе не обязательно­го в истории.

2. Тезис о возможности иных типов научного созна­ния, нежели общеизвестный, уходящий корнями в Античность, который поддерживается также столь серьезным исследователем древней науки, как Нидам, оставаясь до сих пор строго не подкреп­ленным ни фактически, ни концептуально, пред­ставляется спекулятивным.

' Зотов А.Ф. Структура современного научного исследования природы // Природа. 1981. № 4. С. 81.

Поэтому, с одной стороны, избегая спекуляций, а с другой, отметая европоцентризм и вовсе не умаляя достоинств восточной культуры, в особенности в связи с радикальностью процессов миграции знаний с вос­тока на запад в ранней античности для судеб науки, мы тем не менее, исходя из фактов, констатируем сле­дующее.

То, что с гносеологической точки зрения именует­ся наукой, т. е. по крайней мере является теоретичес­ким (теорийным) познанием, имея в виду логически обоснованное мышление, понятиями и категориями, а также основывается на идее «внеличностностного по­рядка, бесконечной причинной цепи, пронизывающей все бытие, трансцендентной по отношению к челове­ку, но рационально постижимой» 1, возникло именно в Европе (античная Греция) в результате реализации программы «трех П».

В контексте сказанного понятно, почему на входе в свою академию Платон вывесил лозунг «Негеометр — да не войдет», а последователь Платона Ксенократ, говоря: «Иди, тебе нечем ухватиться за философию», отказывал в посвящении в «академики» человеку, да­лекому от математики.

Древний этап синкретического сосуществования философии и науки намечает тем не менее предпосыл­ки их дифференциации. Объективная логика сбора, систематизации, концептуализации фактического ма­териала, рефлексия вечных проблем бытия (жизнь, смерть, природа человека, его назначение в мире, индивид перед лицом тайн Вселенной, потенциал по­знающей мысли и т. д.) стимулируют обособление дис­циплинарной, жанровой, языковой систем философии и науки.

В науке автономизируются математика, естествоз­нание, история.

В философии упрочаются онтология, этика, эсте­тика, логика.

' Философия в современном мире. Философия и наука. М.,дд1972. С.38.

З

Начиная, пожалуй, с Аристотеля философский язык отходит от обыденной разговорной и научной речи, обогащается широким спектром технических терминов, становится профессиональным диалектом, кодифици­рованной лексикой. Далее идут заимствования из эл­линистической культуры, ощущается латинское влия­ние. Сложившаяся в Античности выразительная база философии составит основу различных философских школ в будущем.

Глава 3

НАУКА В СРЕДНЕВЕКОВЬЕ

Понять характер средневековой науки можно, лишь раскрывая всю систему средневекового теологи­ческого миросозерцания, конституирующими элемен­тами которого выступали универсализм, символизм, иерархизм, телеологизм. Охарактеризуем их.

Универсализм. Специфической чертой средневеко­вого мышления было некое тяготение к всеобъемлю­щему познанию, стремление «охватить мир в целом, понять его как некоторое законченное всеединство»!. Причины этого заключались в том, что в качестве нор­мативной в средневековье функционировала описан­ная выше античная гносеологическая модель «подлин­ного» — всеобщего, аподиктичного — знания, получив­шая солидное обоснование на новом социокультурном и мировоззренческом материале. Фактическим обосно­ванием этой модели выступало представление о един­стве космоса и человека, заключавшееся в их генети­ческой (креационистской) общности, из чего вытекало:

знать способен только тот, кто проник в суть божествен­ного творения, — поскольку же оно универсально, всякий, знавший его, знал все; соответственно не знав­ший его, вообще не мог ничего знать. Естественно, в такой парадигме не находилось места частичному, от­носительному, незавершенному или неисчерпывающе­му знанию; знание могло быть либо универсальным, либо никаким.

' Бицилли П. Элементы средневековой культуры. Одесса, д.. 1919. С.2.

Символизм. Символизм как компонент средневе­кового миросозерцания был в полной мере всеобъем­лющим: он охватывал как онтологическую, так и гно­сеологическую сферу. Истоки «онтологического сим­волизма» можно понять, учитывая радикальность установок креационизма. Будучи сотворенной, всякая вещь — от пылинки до природы в целом — лишалась статуса онтологической основательности. Ее существо­вание, определяемое неким верховным планом, не являясь независимым, не могло не быть символичным:

оно лишь воспроизводило, воплощало, олицетворяло скрытую за ним фундаментальную сущность, несовер­шенным прототипом, дубликатом которой оно являлось.

Онтологическая формула «все отмечено печатью всевышнего» в качестве гносеологического эквивален­та порождала формулу «все исполнено высшим смыс­лом», которая в свою очередь предопределяла концеп­туализацию действительности на основе возрожденной мифологической, крайне символической типологии «причина — значение». Корни «гносеологического символизма» средневековья уходят в известное ново­заветное: «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Слово здесь — орудие творения, он­тологическая стихия. Но не только. Переданное чело­веку, оно выступало и универсальным орудием пости­жения творения, средством реконструкции божествен­ных творческих актов.

В силу прямого отождествления понятий с их объективными аналогами, повсеместного гипостазиса лингвистических структур вопрос о химерах, фикциях не возникал: все, выразимое в языке, мышлении, поня­тии, слове, присуще действительности. Реалистический изоморфизм понятий и объектов действительности обусловливал своеобразное тождество онтологическо­го и гносеологического, которое выступало условием возможности знания.

Учитывая генетическую фундаментальность поня­тия по отношению к действительности, владение, об­ладание им вместе с тем означало владение исчерпы­вающим знанием о действительности, производной от понятия. В соответствии с этим процесс познания вещи

заключался в обращении к исследованию понятия, ее выражающего, что определяло сугубо книжный, тек­стовой характер познавательной деятельности. По­скольку же наиболее представительными текстами, к тому же освященными непогрешимым божественным авторитетом, выступали святые тексты, идеалом, инст­рументом познания представлялась экзегетика — ис­кусство истолкования святых писаний, этих предель­ных резервуаров всех возможных знаний.

Иерархизм. «Все «вещи видимые» обладают свой­ством воспроизводить «вещи невидимые», быть их символами. Но не все в одинаковой мере. Каждая вещь — зеркало, но есть зеркала более, есть менее гладкие. Уже одно это заставляет мыслить мир как иерархию символов»!. Символы подразделялись на «высшие» и «низшие», принадлежность к которым определялась приближенностью или удаленностью от бога на основе оппозиции небесного (непреходящего, возвышенного) — мирского (бренного, тленного, твар-ного). Так, вода «благороднее» земли, воздух «благород­нее» воды и т. п.

Телеологизм. Атрибутом средневекового миросо­зерцания былтелеологизм, заключающийся в истолко­вании явлений действительности как существующих по «промыслу божию» для и во имя исполнения каких-то заранее предуготовленных ролей. Так, вода и земля служат растениям, которые в силу этого более благо­родны, занимают в иерархии ценностей более высо­кие места. Растения в свою очередь служат скоту.

Логическим финалом, естественным завершением телеологизма был антропоцентризм. Ибо, как в свое время подметил А. Шопенгауэр, формула «ничто не существует напрасно» подразумевает формулу «суще­ствует то, что полезно человеку».

На основе антропоцентризма складывался геоцен­тризм. Человек в Средневековье представлялся суще­ством сугубо амбивалентным: с одной стороны, он — венец творения, воплощение божеского, созданный по

' Бчцилли П. Элементы средневековой культуры. Одесса,р11919. С. 34.

образу и подобию верховного творца, с другой сторо­ны, он — плод искушений дьявола, греховная тварь. Человек постоянно выступал объектом борьбы, средо­точием противоборства высших альтернативных сил мира — Бога и дьявола. В связи с этим вопрос реаль­ной судьбы человека был вопросом вопросов. После­днее, конечно, укрепляло телеологизм. Если учесть, что «ради разрешения этого вопроса Бог... снизошел на Землю, чтобы в образе человека претерпеть за род человеческий проклятие греха — смерть и этой жерт­вой преодолеть грех и ад», то следовательно, «мир без человека немыслим, так как без него он был бы бесце­лен»1. Однако не менее принципиально то, что местом действия всемирной драмы избиралось место житель­ства человека — Земля. Не что-нибудь, а именно она «представляла собой сцену, на которой происходило взаимодействие Бога, дьявола и человека». Именно «на ее поверхности сходились столь резко разделенные до тех пор стороны» и разыгрывали здесь великую «бо­жественную комедию» искупления»2.

Оценка перечисленных выше опорных элемен­тов средневекового миросозерцания позволяет сде­лать некоторые выводы применительно к вопросам познания.

Во-первых, деятельность человека в эпоху Сред­невековья предпринималась в русле религиозных представлений — вне церкви ничто не имело прав на гражданство. Противоречащее религии запрещалось специальными декретами. Реймский собор 1131 г. на­ложил запрет на изучение юридической и медицинс­кой литературы. Второй Латеранский собор 1139г., Турский собор 1163 г. и декрет Александра III подтвер­дили это запрещение и т. д.

Воззрения на природу проходили цензуру библей­ских концепций. Так, проводя идею подчиненного ха­рактера физики относительно метафизики, Винцетде Бове в «Зерцале истории» утверждал, что наука о при-

' Эйкен Г. История и система средневекового миросозерца-пр ния. СПб., 1907. С. 544. 2 Там же.

роде «имеет своим предметом невидимые причины видимых вещей» и т. п. Обобщенную доктрину позна­ния Средневековья разработал Фома Аквинский, кото­рый, приводя к единому знаменателю многочисленные частные теологические предписания к познанию, в качестве центральной максимы выдвигал: «... созерца­ние творения должно иметь целью не удовлетворение суетной и преходящей жажды знания, но приближе­ние к бессмертному и вечному».

Подобные установки, усиливая элемент созерца­тельности, настраивали познание на откровенно мис­тический теологический лад, что не только препятство­вало его поступательному развитию, но и определяло регресс или, во всяком случае, стагнацию. Так, Сред­невековье отказалось от прогрессивной теории возник­новения природы античных атомистов только потому, что процесс этого возникновения рассматривается как случайный (демокритовская апроноэсия), а не фаталь­ный, соответствующий божественному промыслу. Дру­гим рельефным тому примером служил опыт медици­ны, где за бортом реальной практики оказались ранее накопленные знания и где в качестве общепринятых использовались не собственно медицинские (то же анатомирование, без которого невозможна хирургия, как величайший грех предано анафеме), а мистичес­кие средства — чудотворство, молитва, мощи и т. п.

Во-вторых, в средневековой картине мира не мог­ло быть концепции объективных законов, без которой не могло оформиться естествознание.

Причина взаимосвязанности, целостности элемен­тов мира усматривалась средневековым умом в Боге. Мир целостен постольку, поскольку есть Бог, его со­творивший. Сам по себе мир бессвязен: устрани Бога — он развалится. Ибо всякий объект утратит естествен­ное место, отведенное ему Богом в иерархии вещей. Так как объект определялся в отношении к Богу, а не в отношении к другим естественным объектам, не на­ходилось места идее вещности, объективной общеми­ровой связности, целостности, без чего не могло воз­никнуть ни понятие закона, ни, если брать шире, — ес­тествознание.

В-третьих, в силу теологически-текстового харак­тера познавательной деятельности усилия интеллекта сосредоточивались не на анализе вещей (они были вытеснены из контекста рассмотрения), а на анализе понятий. Универсальным методом служила дедукция, осуществлявшая субординацию понятий, которой со­ответствовал определенный иерархический ряд дей­ствительных вещей. То, что логически выводилось из другого, уже мыслилось как реально подчиненное это­му другому, как стоящее «за ним» по «достоинству», а такого рода последовательность, в свою очередь, сме­шивалась с последовательностью временной, онтоло­гической. Поскольку манипулирование понятиями за­мещало манипулирование объектами действительнос­ти, не было необходимости контакта с последними. Отсюда принципиально априорный, внеопытный стиль умозрительной схоластической науки, обреченной на бесплодное теоретизирование.

Однако взгляд на Средневековье как на интеллек­туальное кладбище человечества был бы поверхностым. Хотя культура Средневековья не знала науки в совре­менном понимании, в ее недрах успешно развивались такие специфические области знания — мы не реша­емся называть их наукой, — которые подготовили воз­можность образования науки в более поздний период. Имеются в виду астрология, алхимия, ятрохимия, на­туральная магия. Примечательно то, что, представляя собой противоречивый сплав априоризма, умозритель­ности и грубого, наивного эмпиризма, опытом своего функционирования эти области знания исподволь раз­рушали идеологию созерцательности, осуществляя переход к опытной науке. Опыт функционирования этих дисциплин справедливо расцениваемый как про­межуточное звено между техническим ремеслом и натурфилософией, уже заключал в себе зародыш буду­щей экспериментальной науки.

Как отмечалось выше, предпосылкой науки явля­ется выделение объективных закономерных ситуаций, получающее опытную апробацию. В Античности этому препятствовала созерцательность, чем объясняется невозможность оформления там эмпирически обосно­

ванной науки. В средневековье препятствием этому служила та же созерцательность, имеющая, правда, в отличие от античности сугубо религиозную, теологи­ческую подоплеку. В связи с этим интересно, что опыт натуральной магии противоречил или, по крайней мере, не состыковывался с религиозно-мистической созер­цательностью как некоей идеологической доминантой. В самом деле: религия в общем смысле представляет попытку культовым способом воздействовать на сво­бодную волю бога с целью достичь каких-то результа­тов (с принципиальной точки зрения религия есть апелляция к «скрытым параметрам», упрочивающим детерминацию поведения верующих). Уповая на бога и основываясь на вере, религия, естественно, не по­ставляет гарантий эффективности этих воздействий.

Подобно религии, натуральная магия также пред­ставляет собой попытку воздействовать на бога с це­лью получить заранее запланированные результаты, ' однако уповает при этом не на его свободную волю, а на некоторую эмпирическую методику. Поэтому, если религия далека от того, чтобы предполагать ориента­цию деятельности на выявление эмпирически обосно­ванных законов, натуральная магия уже не может не предполагать подобную ориентацию, она отличается от религии эффективным характером, который обеспечи­вается лишь опытной апробацией абстрактно-мысли­тельного содержания. Последнее сближает магию с наукой, одновременно разобщая ее с религией.

Конечно, момент этот не следует преувеличивать. По точной характеристике В.Л. Рабиновича, «средне­вековый рецепт как особая форма деятельности... не просто сумма предписаний... но такая форма деятель­ности, в которой словесно-заклинательно предвосхи­щается, осуществляется сама эта деятельность»1. Дру­гими словами, магическая деятельность еще не может рассматриваться как некультовая. В действительности она сопровождалась мистическими духовными обря-

' Рабинович В.Л. Алхимия как феномен средневековой культуры. М., 1979. С. 68.

дами, освящалась обильными молитвами (культ слова) и т. п., представляя вполне экстатическое, оргиастичес-кое ремесло. Но в то же время она уже не может рас­сматриваться как всецело культовая — во всяком слу­чае она включает структуры, гносеологически весьма перспективные, имея в виду их возможность (чего ранее не было) трансформироваться в экспериме








Дата добавления: 2016-04-02; просмотров: 1199;


Поиск по сайту:

При помощи поиска вы сможете найти нужную вам информацию.

Поделитесь с друзьями:

Если вам перенёс пользу информационный материал, или помог в учебе – поделитесь этим сайтом с друзьями и знакомыми.
helpiks.org - Хелпикс.Орг - 2014-2024 год. Материал сайта представляется для ознакомительного и учебного использования. | Поддержка
Генерация страницы за: 0.083 сек.