Т. Веблен — основоположник институционализма и технократизма

Американский ученый-экономист норвежского происхождения Торстейн Веблен (1857-1929) является основоположником того направления в современной политэкономии, которое известно под названием «институционализма». Последователями Т.Веблена, а, стало быть, и представителями «институционализма» выступали впоследствии такие видные ученые, как У.Гамильтон, Дж.Гэлбрейт, Д.Белл, У.Ростоу, О.Тоффлер и др.

Институционализм весьма расширительно трактует предмет и понимает задачи политэкономии, стремясь, тем самым, придать этой науке междисциплинарное измерение. Термин «институционализм» вбирает в себя и синтезирует в своем содержании значения двух понятий: «институция» и «институт». Под «институцией», как правило, понимают предустановление, обычай или порядок, существующие в обществе, а под «институтом» подразумевают возведение обычаев или порядков в ранг закона, закрепления их в виде учреждений. Один из ведущих представителей институционализма У.Гамильтон определяет «институты» как

«словесный символ, используемый для лучшего обозначения групп общественных обычаев», поэтому «мир обычаев и привычек, к которому мы приспосабливаем нашу жизнь, представляет собой сплетение и неразрывную ткань институтов»³¹⁸.

В своем исследовании природы капиталистической системы хозяйствования Т.Веблен, в частности, приходит к следующим двум важным выводам. Во-первых, капитализм резко противопоставляет биз­нес и индустрию друг другу.

«Мотив бизнеса, — утверждает он, — денежная выгода. Его метод — купля-продажа. Цель — накопление богатства»³¹⁹.

Поэтому корпорация как «пердприятие бизнеса» всегда «является средством делать деньги, а не производить товары»³²⁰. А в своей вышедшей в феврале 1899 г. основной работе «Теория праздного класса. Экономическое исследование института» Т.Веблен еще более категорично высказывается по этому поводу:

«Обычаи мира бизнеса, — заявляет он здесь, — сложились под направляющим и избирательным действием законов хищничества и паразитизма»³²¹.

Между тем ничего подобного мы не находим в индустрии, которая полностью и целиком нацелена именно на производство товаров и услуг, необходимых для удовлетворения насущных потребностей людей. Во-вторых, «высший» класс капиталистического общества — класс крупных капиталистов (бизнесменов) — по существу, является «праздным» и «паразитическим» классом. Прослеживая исторический путь формирования этого класса, Т.Веблен констатирует, что его представители никогда не участвуют в производстве и имеют доступ к распределению производимого богатства лишь благодаря «фактору собственности», т.е. потому, что являются собственниками средств производства. Вот почему его следует считать «праздным» классом. Следовательно,

«отношение праздного... класса к экономическому процессу является денежным отношением — отношением стяжательства, а не производства, эксплуатации, а не полезности»³²².

Поэтому не случайно, что именно «денежная благопристойность» и связанная с ней праздность провозглашаются при капитализме критерием высокой репутации и наивысшей престижности.

«Основа, на которой, в конечном счете, покоится хорошая репутация в любом высокоорганизованном обществе, — пишет Т.Веблен, — денежная сила. И средствами демонстрации денежной силы, а тем самым, и средствами приобретения или сохранения доброго имени, являются праздность и демонстративное материальное потребление»³²³.

В свете сказанного «праздный класс» можно определить как такую социальную группу, которая характеризуется: а) владением средствами производства, б) неучастием в процессе производства; в) праздным образом жизни; г) паразитизмом и стяжательством и д) демонстративным потреблением или «демонстративным расточительством».

Монополистический капитализм доводит противоречие между бизнесом и индустрией до кульминации, требующей его разрешения в пользу именно индустрии. Следовательно, бизнес, который как серьезное препятствие «стоит на пути производства товаров и услуг», непременно будет низложен, а вместе с ним будет ликвидирован и производимый им «праздный класс». Данные задачи призваны осуществить то, что можно было бы назвать «технократической революцией». Во всяком случае, Т.Веблен пророчествует, что на смену власти капиталистов непременно придет власть научно-технической интеллигенции (техников), т.е. технократия. Он уверен в том, что

«для производства товаров и услуг, необходимых обществу, инженеры не нуждаются во вмешательстве бизнесменов».

Вместе с тем, научно-техническую интеллигенцию он противопоставляет и рабочему классу, различные слои которого имеют, якобы, противоречивые интересы, препятствующие его консолидации. В отличие от данного класса научно-техническая интеллигенция характеризуется в высшей степени солидарностью и консолидацией, поэтому именно она как социальная прослойка непосредственно занята в промышленном производстве и выступает единственным представителем и носителем социального прогресса, а, стало быть, единственной силой, призванной осуществить трансформацию капитализма в более справедливый социальный порядок.

Установление «нового порядка» или трансформация современного капиталистического общества в «технократическое», где всей общественной жизнью будет управлять «совет технических специалистов» (т.е. то, что мы назвали выше «технократической революцией») происходит, согласно вебленовскому социально-утопическому проекту, примерно по следующему сценарию: «забастовка инженеров» приведет «к параличу старого порядка» и, тем самым, вынудит «праздный класс» капиталистов добровольно отказаться от своей монополии власти и всех своих властных притязаний в обществе, в том числе и от претензий на отправление руководящих в производстве функций в пользу научно-технической интеллигенции. Данный сценарий развития современного общества казался Т. Вейлену настолько реалистичным, естественным, а, стало быть, и легко осуществимым, что достаточно, по его мнению, объединение и консолидация действий лишь 1% всей научно-технической интеллигенции, чтобы

«общая революция технических специалистов в промышленности завершилась успехом».

В результате такой революции обществом будет управлять «совет технических специалистов», главной целью которого являются эффективное использование природных ресурсов и увеличение объема производства товаров и услуг во имя удовлетворения потребностей всех членов общества. С установлением в обществе технократии Т.Веблен связывает надежды навсегда покончить с такими «язвами» капитализма как безработица, эксплуатация, нищета, праздность и стяжательство высших социальных слоев ит.д. ^324/[21]

Из сказанного можно сделать вывод о том, что технократическая концепция социального развития составляет важнейший аспект «теории праздного класса» Т.Вейблена. Поэтому именно его следует считать одним из основоположников «технократизма» как целостного социально-философского учения, которое было подхвачено впоследствии и развито дальше такими институционалистами, как Дж.К.Гэлбрейт и другие.

Так, например, конкретизируя основную идею «технократизма» Т.Веблена, Дж.К.Гэлбрейт в работе «Новое индустриальное общество» и в других своих произведениях формирует свое понятие «техноструктура», под которой он подразумевает совокупность всех специалистов, которые не только имеют реальный доступ к информации, необходимой для принятия правильных решений, но и фактически владеют ею и которым, поэтому, должна принадлежать вся полнота власти в «новом индустриальном обществе». В своем более конкретном содержании «техноструктура» включает в себя инженеров, ученых, менеджеров и всех тех, кто непосредственно входит в верхушку промышленной бюрократии, которая уже теперь фактически управляет современными крупными корпорациями. Что же касается формальных (юридических) владельцев этих последних, т.е. акционеров, то они, якобы, уже не имеют никакой возможности реально влиять на процесс принятия решений, а, следовательно, и на управление этими корпорациями, поскольку не обладают более необходимой для этого информацией.^325/[22] Полностью отрывая управление (власть) от собственности, Дж.К.Гэлбрейт, подобно остальным теоретикам «постиндустриального общества», фактически выдает желаемое за действительное и, тем самым, довольно точно обозначает идеологический мотив и ориентир своих исследований и своих теоретических конструкций.

Нет, конечно, сомнений в том, что более или менее мелкие акционеры любого крупного предприятия действительно не имеют (особенно, если они будут действовать разрозненно) никаких шансов хоть как-нибудь повлиять на процесс принятия решений и участвовать в управлении своим предприятием. Однако совсем другое дело — крупные акционеры, которые владеют достаточно большими пакетами, или даже контрольным пакетом «голосующих» акций соответствующей корпорации. Ведь именно от них, от их воли, желаний, интересов и т.д., как раз и зависит, в конечном итоге, решение любого вопроса, касающегося жизнедеятельности корпорации и перспективы ее дальнейшего существования и развития. Более того, именно они фактически и определяют конкретный состав той «техноструктуры», которой будет вверено управление корпорацией, не забывая при этом зарезервировать персонально для себя или же для своих доверительных представителей руководящее место в ней. К этому необходимо добавить и то, что само выражающее реальный механизм управления всеми акционерными обществами, в том числе и крупными корпорациями, понятие «голосующая акция» уже опровергает пресловутый тезис об отделении управления (власти) от собственности. И в самом деле, оно доказывает наличие органической взаимосвязи между ними и на современном этапе функционирования и развития капиталистического общества.

2. «Постиндустриальное» и «информационное общество»

Американский социолог и политолог Дэниел Белл в 1965 г. выдвинул понятие «постиндустриального общества», которое получило широкую известность после выхода в свет в 1973 г. в Нью-Йорке его книги «The Coming Post-Industrial Society»(«Грядущее постиндустриальное общество»). Данное понятие и разработанное на его основе учение фактически с позиции технологического детерминизма подходят к объяснению социокультурной реальности и пониманию общественно-исторического процесса, поскольку провозглашают уровень развития индустрии (промышленности), который находит свое адекватное выражение в размере валового национального продукта (ВНП), главным показателем и основным критерием социального прогресса.

И действительно, в полном соответствии с данным методологическим принципом и социально-философской установкой социологическая концепция Д.Белла различает три основные исторические состояния (или три стадии развития) человеческого общества: доиндустриальное, индустриальное и постиндустриальное. Доиндустриальная стадия в общественно-историческом процессе характеризуется весьма низким уровнем развития индустрии, а, стало быть, и малым объемом ВНП. Большинство стран Азии, Африки и Латинской Америки находятся на данной стадии. Страны же Европы, а также США, Япония, Канада и некоторые другие страны находятся на разных этапах индустриального развития. Что же касается постиндустриального общества, то это общество нынешнего XXI столетия, хотя некоторые сторонники указанной теории полагают, что оно уже начало складываться в последние десятилетия XX столетия, а то и раньше.

Важнейшим признаком постиндустриального общества, согласно Д.Беллу, является преобладание таких сфер хозяйственной деятельности, как экономика услуг, производство информации и духовное производство в целом. Поэтому в социальной структуре этого общества подавляюще преобладают именно те слои населения, которые заняты в этих конкретных сферах. Их доля в общей массе трудоспособного населения достигает здесь примерно 90%, между тем как доля занятых в промышленности и сельском хозяйстве составляет, соответственно, менее 10% и менее 1% указанной массы. Постиндустриальная стадия развития общества характеризуется также сокращением продолжительности рабочего дня, снижением рождаемости и фактическим прекращением роста народонаселения, существенным повышением «качества жизни», интенсивным развитием «индустрии знания» и широким внедрением наукоемких производств. Ее главной особенностью в политической сфере, по мнению Д.Белла, являются отделение управления от собственности, плюралистическая демократия и «меритократия».^326/[23] Стоящий тогда на позиции «теории деидеологизации»³²⁷/[24], он полагал, что меритократия как важнейший компонент постиндустриального развития представляет собой принципиально новый способ управления обществом,

поскольку отправляющая властные функции прослойка (т.е. меритократы), будучи полностью свободными от идеологии и политики, более не действуют в узких интересах определенного класса (например, капиталистов), а служит всему обществу. Это, в частности, означает, что в постиндустриальном обществе, которое фактически понимается Д.Беллом, в общем и целом, как простая трансформация капитализма под непосредственным воздействием современной научно-технической революции, окончательно устраняются все классовые антагонизмы, затухают социальные конфликты и полностью прекращается классовая борьба.

В «Предисловии к изданию 1976 года» своего указанного выше труда Д.Белл выделил 11 «черт» постиндустриального общества. Эти «черты» суть следующие:

· «центральная роль теоретического знания»:

· «создание новой интеллектуальной технологии»;

· «рост класса носителей знания»;

· «переход от производства товаров к производству услуг»:

· «изменения в характере труда» (если раньше труд выступал как взаимодействие человека с природой, то в постиндустриальном обществе он становится взаимодействием между людьми);

· «роль женщин» (в постиндустриальном обществе женщины впервые получают «надежную основу для экономической независимости»);

· «наука достигает своего зрелого состояния»;

· «ситусы как политические единицы» (раньше «были классы и страты, т.е. горизонтальные единицы общества, ... однако для постиндустриальных секторов более важными узлами политических связей могут оказаться ситусы» (от лат. слова «situ» — «положение», «позиция») «или вертикально расположенные социальные единицы...»);

· «меритократия»:

· «конец ограниченности благ»;

^· «экономическая теория информации».³²⁸

К сказанному необходимо, однако, добавить, что в своих более поздних работах Д.Белл несколько отходит от «теории деидеологизации» и концепции строгого технологического детерминизма, поскольку в этих работах он допускает правомерность рассмотрения идеологии (в частности, религии) в качестве консолидирующего общество начала, а свои взгляды на технику как фактор общественно-исторического процесса уточняет с позиции некоего «аксиологического детерминизма».^329/[25]

Различные варианты «теории постиндустриального общества» были впоследствии предложены А. Тоффлером, Дж.К. Гэлбрейтом, У. Ростоу, Р.Ароном, З.Бжезинским, Г. Каном и другими. Так, например, американский социолог и футуролог Алвин Тоффлер полагает, что постиндустриальное общество представляет собой некую «Третью волну», которую человечество проходит в своем историческом развитии. Всего, по его мнению, оно проходит три «волны» на протяжении всей своей истории.

Первая из этих «волн» — аграрная — продолжалась почти 10 тысяч лет.

«Вторая волна» — это индустриально-заводская форма организации общества, которая на завершающем этапе своего существования и развития дает «потребительское общество» и «массовый» тип культуры.

И, наконец, «Третья волна», которая берет свое начало в середине пятидесятых годов XX столетия в США, отличается, прежде всего, созданием турбореактивной авиации и космической техники, компьютеров и компьютерной технологии. В социальном плане она характеризуется подавляющим преобладанием так называемых «белых воротничков» (т.е. научно-технических работников) над «синими воротничками» (рабочими), прекращением классового противостояния и устранением социальных антагонизмов, а в политическом — установлением подлинной демократии³³⁰.

И чтобы составить себе более или менее отчетливое представление о том, насколько утопичным является предложенный А. Тоффлером вариант развития современного общества, можно указать хотя бы на предлагаемый им путь ликвидации безработицы. Так, не затрагивая устоев современного капиталистического общества, он предлагает навсегда покончить с данным постоянным «спутником» капитализма и, на самом деле, производимым им социальным злом путем официального признания в качестве социально значимого (а, следовательно, и адекватно оплачиваемого государством) личного труда людей, направленного на удовлетворение их собственных нужд и потребностей (например, на воспитание своих детей, строительство и благоустройство своего жилища, выращивание для себя на своем земельном участке овощей, фруктов, скота и т.д.). Таких людей он называет «протребителями» или «сопроизводителями», так как они в своем лице объединяют одновременно и производителей, и потребителей.

Исходя из этого, можно полагать, что экономика «Третьей волны» — это, скорее, экономика потребления, а не обмена. Поэтому наши представления о труде, восходящие к Адаму Смиту и Карлу Марксу, безнадежно, по мнению А. Тоффлера, устарели. Эти представления, воспринимающие труд как выражение и воплощение эксплуатации (или разделения труда и отчуждения, как предпочитает выражаться сам А. Тоффлер), несомненно,

«были верны в свое время. Но они подходили к традиционному индустриализму, а не к новой системе, которая развивается сейчас».

В данной системе, воплощающей собой «Третью волну» «формы дегуманизированного труда прекращают свое существование» ,³³¹ Здесь же формируется новый тип труда и, соответственно, появляется новый тип рабочего. Так, если труд во «Второй волне» носил «грубый», (т.е. подневольный) и «монотонный» характер, поскольку был более выгодным компаниям (прибыльным) именно в такой форме, то в «Третьей волне» он перестает быть таковым.

«Компании Третьей волны, — уверяет А.Тоффлер, — не увеличивают свои прибыли посредством выжимания пота из своих рабочих. Они достигают своей цели не тем, что делают труд более тяжелым, а тем, что работают более умело. Потогонная система не оправдывает себя так, как это было когда-то».

Следовательно, труд в «Третьей волне» становится желаемым и творческим актом и здесь, на заключительной (постиндустриальной) фазе развития общества, в целом формируется «новый набор ценностей». Все это «требует совершенно нового типа рабочих».

Рабочий «Третьей волны» не является более объектом подневольного и механического труда. Он, напротив, участвует в принятии решения и становится независимым субъектом творческого, по своей сути, процесса.

«...Рабочий Третьей волны более независим, более изобретателен и не является более придатком машины»³³²,

— довольно категорично заявляет А. Тоффлер.

Итак, ни о какой эксплуатации или отчуждении рабочего в «Третьей волне» в принципе не может быть и речи. Если в характеристике «Второй волны» мы еще находим у А. Тоффлера слабый намек на них в виде разговора о «грубости» труда, «выжимании пота» и «давлении на рабочего», то в «Треьей волне» они даже в столь мягкой и завуалированной форме полностью отсутствуют. Следовательно, с наступлением и развитием «Третьей волны» все указанные признаки вместе с характеризуемой ими традиционной формой труда как бы сами собой отпадают, а рабочий без каких-либо изменений основ существующего общественного строя, словно по мановению волшебной палочки, трансформируется из подневольного работника в свободного творца, а, стало быть, и полностью эмансипируется в социально-экономическом отношении.

Однако, спустя полвека после объявленного А. Тоффлером наступления эры так называемой «Третьей волны» (напомним, что «Третья волна», как он считает, стартовала в 50-е годы XX столетия в США) и, исходя из реалий сегодняшнего дня, мы не можем не высказать ряд замечаний по поводу его вышеприведенных и других размышлений, которые он обнародовал чуть более двух десятилетий тому назад.

(1) Во-первых, не видно, чтобы капитализм при уже наступившей, якобы, «Третьей волны» каким-либо образом изменил свою природу, а сами капиталисты и их компании перестали преследовать и ревностно охранять свои классовые интересы. Как раз наоборот, ничуть не меняя общего вектора своего движения, капитал и сегодня стремится к максимальной для себя выгоде, к наибольшей прибыли. Поэтому вряд ли можно согласиться с А.Тоффлером в том, что «разумные компании уже не стремятся максимизировать прибыли». На самом же деле «разумными» с точки зрения капиталистического способа ведения хозяйственной деятельности следует признать лишь те компании, которые умеют и могут в кратчайший срок и с самыми минимальными издержками извлечь для себя наибольшую материальную пользу и преумножать свои богатства. Поэтому можно определенно сказать, что капитал, который не стремится к наибольшей выгоде и максимальной пользе (прибыли) является чем угодно, только не настоящим и преуспевающим капиталом. Не составляет никакого исключения в данном отношении и современный капитал, который, как и прежде, верно и усердно служит своему «желтому божеству». И тот факт, что он вынужден теперь реализовать эту главную свою цель и основное свое предназначение иными способами, существа дела не меняет. Бесспорно, конечно, что формы эксплуатации сегодня изменились.

Они стали более завуалированными и изощренными. Но это, в свою очередь, свидетельствует лишь о том, что сама эксплуатация в современном мире не теряет, а, напротив, полностью сохраняет свою силу и значение в качестве главного средства (источника) создания той части прибавочной стоимости, которая присваивается капиталистами в виде прибыли, а стало быть, и как основное условие существования и развития современного капиталистического общества. Поэтому с большой долей уверенности можно полагать, что если

«компании Третьей волны не увеличивают свои прибыли посредством выжимания пота из своих рабочих»,

т.е. если они и отказываются сегодня от потогонной системы труда, то они это делают далеко не из морально-этических побуждений, чтобы облегчить условия труда самих рабочих, не из желания следовать некоему принципу (императиву) социальной справедливости и, таким образом, построить более справедливый общественный порядок и, вообще говоря, не в силу каких-либо изменений хищнической природы самого капитализма, а просто потому, что указанная система становится теперь экономически невыгодной. Следовательно, отказ от такой формы эксплуатации как тактики «выжимания пота» (которая, кстати, сплошь и рядом еще применяется и в передовых капиталистических странах, уже в своем развитии вступивших, якобы, в полосу пресловутой «Третьей волны») в конечном счете обусловлен погоней за прибылью (которую А. Тоффлер так старательно пытается замаскировать), т.е сугубо экономической необходимостью, а не гуманистическими соображениями и мотивами. Производственные операции, требующие приложения физических (мускульных) усилий человека, просто стало намного выгоднее капиталу перепоручать теперь автоматам. Вот, собственно, почему он охотно теперь идет на:

а) полномасштабную автоматизацию производства, невзирая на то, что данный процесс сопряжен с массовыми увольнениями рабочих, а стало быть, с преумножением человеческих лишений, нищеты и страданий;

б) смену указанной тактики более эффективной в новых условиях формой эксплуатации, которую можно было бы фигурально назвать «выжиманием мозгов». Таким образом, можно сказать, что на современном информационном этапе научно-технической революции капиталу все более выгодным (прибыльным) становится использование интеллектуально насыщенного труда и поэтому спрос на высококвалифицированную рабочую силу, на технически грамотного (образованного) рабочего сегодня многократно возрастает.

(2) Во-вторых, сказанное никоим образом не означает принципиального изменения характера труда и его действительного превращения из принудительного, подневольного занятия в желательную, радостную (любимую) и творческую работу, как это фактически пытается представить и внушить нам в своих работах А. Тоффлер. Данный автор и в самом деле стремится создать некий идиллический образ труда и самого рабочего так называемой «Третьей волны».

Так, например, после своего посещения сборочной зоны компании «Силикон Вэлли» по производству компьютеров, он с нескрываемым восторгом отмечает:

«Физическая среда была чистой и удобной. Сборочный цех был светлым и радостным, рабочие места были разукрашены цветами, семейными фотографиями, различными памятными вещами. У рабочих были маленькие приемники и даже стереоаппаратура».

Кроме того, существенные изменения, по его мнению, происходят и в стиле (характере) самого труда, поскольку, как он подчеркивает,

«в отраслях Третьей волны речь идет по преимуществу об участии рабочих в принятии решений; об увеличении производства и обогащении...; о подвижном во временном отношении графике работы вместо жесткого; о таких сопутствующих преимуществах, когда рабочему дают возможность выбора, а не ставят его перед свершившимся фактом; о том, как поощрять творчеству, а не требовать послушания».

Читая все это, трудно избавиться от ощущения, что для трудящегося тоффлеровской «Третьей волны» работа чуть ли не становится настоящим праздником самоутверждения, постоянным источником глубокого самоудовлетворения. Между тем, опыт развития западного общества за те последние два десятилетия, что прошли с тех пор, как цитируемые слова были написаны А. Тоффлером, говорит как раз об обратном. Так, он, в частности, достаточно отчетливо показывает, что указанное ощущение является простой иллюзией и что никакой серьезной трансформации существо труда как одного из основных условий функционирования и развития современного капитализма не претерпевает. Исходя из данного опыта, можно с уверенностью констатировать, что современный рабочий на самом деле может радоваться разве только самому факту наличия у него работы. И это понятно. Ведь дамоклов меч безработицы по-прежнему постоянно висит над ним и он в любой момент может потерять работу и лишиться, таким образом, источника своего существования. Однако за пределами осознания им указанного факта труд вряд ли вызывает у него чувство внутреннего удовлетворения, хотя бы потому, что:

а) в своей трудовой деятельности он, как и прежде, принадлежит не себе, а другому человеку и в этом смысле он несомненно отчуждается от самого себя. Попытки же капитала позитивно и масштабно решить проблему отчуждения путем обращения самого рабочего в частного собственника (акционера) пока никаких положительных результатов не давали и вряд ли при сохранении основных параметров существования капиталистической системы хозяйствования когда-нибудь их дадут. Дело в том, что те немногие акции, в которые современный рабочий решает вложить свои скудные сбережения, не позволяют ему (за очень редким исключением) стать настоящим игроком на фондовом рынке. Номинально ставший после этого акционером, он фактически остается вне экономической игры, поскольку те немногие акции, которыми он владеет, не представляют ему никаких реальных шансов хоть как-то повлиять на процесс принятия решений в своем акционерном обществе и стать, таким образом, полноправным участником происходящих как здесь, так и в обществе в целом, экономических процессов.

Более того, те мизерные дивиденды, которые выпадают на долю его собственных акций, а также постоянно испытываемая им нужда и его неизменный страх перед завтрашним днем (безработицы) однозначно не позволяют ему иметь даже тень уверенности в том, что он на самом деле теперь работает не на других, а на самого себя и ничуть не избавляют его от тяжелого чувства обездоленности, безысходности и обреченности;

б) в указанной деятельности современный рабочий, как и раньше, пребывает в функциональной зависимости от машины (средства труда), которой он должен, по-прежнему, следовать и служить и которую обязан дополнить в качестве живого придатка. Нет, конечно, сомнений в том, что информационная техника вносит определенные коррективы в технологическую составляющую современного производства. Однако какими бы важными ни были данные изменения, они в любом случае существенно не сказываются на характере установившегося еще на этапе машинной техники отношения «человек-техника». Дело в том, что умственно ориентированный, интеллектуально насыщенный и потенциально «творческий» труд рабочего тоффлеровской «Третьей волны» сам по себе не может вывести его из состояния рабской зависимости от технического средства и обратить его в подлинного повелителя всего технолого-производственного процесса. Вместе с тем необходимо отметить и то, что в современном высокотехнологичном капиталистическом производстве разделение труда отнюдь не отменяется, а полностью сохраняясь, оно лишь видоизменяет свои формы. Так, например, диапазон выполняемых здесь отдельным рабочим различных в техническом плане действий заметно расширяется, ввиду чего его производственная деятельность в известной мере становится технически многофункциональной. Однако в пределах этой своей многофункциональной деятельности рабочий все равно обречен, в конечном итоге, на повторение определенных операций, на исполнение по большому счету одних и тех же действий. Следовательно, в условиях высокотехнологичного производства эпохи информационной техники, хотя монотонность и однообразие выполняемых рабочим производственных операций и заметно уменьшаются и видоизменяются, но полностью они не устраняются. Даже управление рабочим производственными процессами с помощью компьютеров и других «умных» машин не превращает его в свободного творца, поскольку в своей производственной деятельности он и в данном случае остается во власти как технических характеристик (возможностей) средства труда, так и других заданных условий и цели производства. Исходя из этого, вряд ли можно признать правомерным тезис А. Тоффлера о том, что

«рабочий Третьей волны... не является более придатком машины».

Подводя итог сказанному, можно придти к выводу о том, что в своей трудовой деятельности современный рабочий, по-прежнему, объективно лишен возможности самораскрытия и полностью реализовать себя и поэтому в ходе этой деятельности он никак не может испытывать ни радости самореализации, ни вдохновения, ни чувства самоудовлетворения.

(3) В-третьих, за пределами трудовой производственной деятельности современный капитал по-прежнему обрекает рабочего на узколокальное (одномерное) развитие. Так, будучи заинтересован в высокопрофессиональной рабочей силе, он вынуждает рабочего заниматься локальной профессиональной подготовкой и узкопрофильным образованием. Более того, полностью поглощая и целиком расходуя на собственные нужды все силы и время рабочего в течение трудового дня, он, практически, не оставляет ему никаких возможностей на самообразование, на приобретение и расширение знаний в далеких от его узкой специализации областях, на его духовный рост и приобщение к различным культурным ценностям. И в самом деле, 8-ми (или 7-ми) часовой рабочий день и недостаточно высокий уровень заработной платы лишают рабочего всяческих шансов на богатое всестороннее развитие. Поэтому для того, чтобы он мог всесторонне развиваться, ему необходимо обеспечить, по крайней мере, два следующих условия:

а) не более 2-х или 3-х часовой рабочий день,

б) высокая заработная плата, что бы он ни в тем не нуждался, мог достойно жить и содержать свою семью, а стало быть, и располагал достаточными финансовыми средствами для покупки книг, оплаты стоимости различных курсов, посещения театров, кино, концертных залов, музеев и т.д.

Однако удовлетворение обоих этих условий оказываются губительными для капитала, который, надо полагать, на добровольное «самоубийство» никогда не пойдет. Ввиду этого идея всестороннего развития рабочего (и не только его) как личности остается при капитализме «Третьей» или какой угодно «Другой волны» пустой незбыточной мечтой.

(4) В-четвертых, не оправдывается и прогноз А. Тоффлера о деколлективизации сознания рабочего «Третьей волны», который, якобы, уже не может быть рассмотрен более в качестве члена большого единого коллектива или объединения (профсоюза, класса и т.д.). А. Тоффлер, как известно, предрекал, что в противоположность фабричной системе, о которой в свое время говорил К.Маркс и при которой тысячи рабочих могли трудиться под одной крышей (что, несомненно, способствовало формированию у них чувства классовой солидарности и классового самосознания)

«во вновь появляющихся секторах экономики уже не нуждайтесь в тысячах рабочих, выполняющих единообразную, стандартизированную, повторяющуюся работу. В действительности система нуждается в инициативных, изобретательных, образованных и даже индивидуалистичных рабочих», которых уже «нелегко привлечь в профсоюзы» и которые предпочитают изобрести «свои собственные формы организации - более товарищеские, не столь нивелирующие...».

Здесь обращает на себя внимание странное стремление А. Тоффлера связать классовую солидарность рабочих с их стандартизированным трудом, с их единообразной рабочей силой.

Следовательно, не эксплуатация, которой подвергаются при капитализме рабочие, является подлинной причиной формирования у них классового самосознания и чувства классовой солидарности, а источником таковых, по его мнению, оказываются монотонность их труда, его однообразие. Поэтому там, где труд является нестандартизированным, инициативным и изобретательным, там непременно, якобы, появляется новый тип рабочего, который не обладает более коллективным сознанием и не страдает чувством солидарности. В свете этого А. Тоффлер считает возможным говорить о возникновении в современном западном обществе «двух различных рабочих классов». Более того, он полагает, что

«новые стили труда, новые ценности, новое разнообразие и индивидуализация прекрасно согласуются с демассификацией производства, потребления, коммуникаций и структуры семьи».

Между тем, ничего подобного в современном мире мы не наблюдаем. Как раз наоборот, сегодняшняя действительность свидетельствует о том, что число крупных предприятий, где сосредоточены и трудятся под одной крышей тысячи, десятки тысяч рабочих, ничуть не стало сегодня меньше, чем оно было во времена К.Маркса; что именно эксплуатация, которой подвергаются рабочие на данных и других капиталистических предприятиях по-прежнему сплачивает их, способствуя формированию и укреплению у них коллективного (классового) самосознания; что никакой реальной демассификации производства, потребления и коммуникаций на самом деле не происходит; что ни о каких двух, существующих в современном западном обществе, различных рабочих классах не может быть и речи (а так называемая «рабочая аристократия», которая существовала при капитализме и раньше, отдельного класса, как известно, не составляет); что рабочие в своей основной и подавляющей массе не отворачиваются сегодня от профсоюзов, а охотно вступают в них, не помышляя изобретать какие-то альтернативные «формы организации - более товарищеские, не столь нивелирующие» и т.д. Рабочие профессиональные профсоюзы, вопреки «пророчеству» А. Тоффлера, по сей день остаются самой массовой организацией рабочих, самым крупным их объединением, консолидирующим их усилия и деятельность по отстаиванию и защите своих социальных прав и классовых интересов. Мощные выступления рабочих профсоюзов нередко становятся «пусковым механизмом» экономических и политических кризисов, которые иногда приводят к падению правительств или же смене проводимых им курсов.

(5) В-пятых, сомнительным выглядит и тезис А. Тоффлера о том, что «дело обстоит не таким образом, что экономика направляет всю систему». Данным своим тезисом он не просто «ломится в открытую дверь», но и в очередной раз бьет мимо цели. Дело в том, что экономический материализм, против которого, как казалось бы, воюет здесь А. Тоффлер, уже довольно давно никем всерьез не принимается и поэтому его исходный постулат сегодня может вызвать разве только улыбку.

Что же касается марксизма (на который, как нетрудно догадаться, намекает своим указанным высказыванием А. Тоффлер), то он ничего общего с экономическим материализмом не имеет. Экономика, согласно К.Марксу, далеко не является единственным фактором, определяющим собой содержание и направленность общественно-исторического процесса. Помимо нее на жизнь общества, на социокультурную реальность и ее развитие оказывают активное (а порой и определяющее) влияние и другие общественные структуры и институты, такие, например, как политика, право, мораль, наука, религия и т.д. Более того, все эти структуры и институты не просто испытывают на себе влияние со стороны экономической структуры общества, но и, в свою очередь, оказывают на нее довольно активное воздействие. Следовательно, можно определенно сказать, что общественно-исторический процесс на самом же деле есть общий результат (итог) диалектического взаимодействия множества самых различных факторов и обстоятельств, среди которых экономические являются решающими лишь в конечном счете. И сегодня, надо полагать, отсутствуют какие-либо основания пересмотреть данное положение, отказаться от него или же ставить его под сомнение.

Итак, в футурологической концепции А. Тоффлера, в его учении о так называемой «Третьей волне» есть, как видим, много такого, что плохо согласуется с сегодняшней реальностью или прямо противоречит ей. Однако невзирая на это, он отнюдь не считает себя утопистом, поскольку полагает, что

«хорошее общество должно представлять максимальное разнообразие», между тем как «большинство утопистов и социалистов», согласно его мнению, «по-прежнему мыслят в терминах единообразия, присущего Второй волне». ³³³

Разновидностью «теории постиндустриального общества» выступает и учение о так называемом «информационном обществе», которое объявляет производство и использование информации основополагающим фактором социального прогресса, определяющим собой все параметры существования и характер развития общества. Таким образом, «технологический детерминизм» получает свою конкретизацию или трансформируется в некий «информационный детерминизм», развиваемый Г.М. Мак-Люэном, Е. Масудой и другими. Так например, канадский философ и социолог Герберт Маршал Мак-Люэн (1911-1980) еще в 1967 году выдвинул свое положение, согласно которому именно средства передачи информации, а, стало быть, средства общения и коммуникации вообще, являются основным, решающим фактором развития общества. «Вся суть, — говорил он, — в средстве общения». Поэтому неудивительно, что падение Древнего Рима он непосредственно связывал с вырождением колеса, дорог и производства бумаги, а английскую промышленную революцию XVIII столетия — с появлением дорог с твердым покрытием³³⁴.

Естественно, что подобный подход в методологическом плане становится более правомерным и основательным именно в новом «постиндустриальном обществе», где, по мнению некоторых исследователей, формируется целостная «инфосфера», которая оказывается решающей и определяющей не только в структуре самой «техносферы», но и в структуре общества в целом. В связи с этим утверждается, что в информационном обществе появляется «четвертый» сектор экономики — «информационный», который сразу же захватывает лидерство и начинает доминировать над остальными тремя: промышленностью, сельским хозяйством и «сервисным сектором» (Д.Белл), т.е. сферой услуг. Отсюда делается вывод о том, что в данном обществе происходит окончательное вытеснение таких традиционных факторов общественно-экономического развития, как труд и капитал и их замена информацией и знанием. В свете этого Д.Белл считает возможным говорить даже об «информационной теории стоимости», поскольку полагает, что «именно знание, а не труд выступает источником стоимости».^335/[26]

Все это, по мнению теоретиков «информационного общества», приводит к существенному изменению социальной структуры. Так, согласно одному из них — японскому социологу Е. Масуде, ведущее место в структуре «информационного общества» будет принадлежать не дифферрен-цированным в классовом отношении так называемым «информационным сообществам», в которых системообразующим элементом выступает новый тип человека, названный им «homo intelligens» («человеком знающим» или «понимающим»). Следовательно, можно определенно сказать, что с точки зрения сторонников «теории информационного общества» информационный подход становится решающим и в плане понимания самого человека, который уже трактуется не иначе как субъект информационного процесса, как творец и носитель информации и знания. В свете этого становится понятным, почему А. Тоффлер в одной из своих последних работ говорит о трансформации пролетариата в «когнитариат» (от лат. слова «cognitio» — «знание»), т.е. в социальную прослойку — носительницу знаний.

Итак, в «информационном обществе», согласно его теоретикам, происходят интеллектуализация и информатизация производства и всего общества в целом. Происходящие в этом обществе технические изменения и вызываемые ими социально-экономические сдвиги непременно, по их мнению, приводят к повышению «качества жизни» настолько, что более уже не приходится говорить о существовании такого традиционного социального зла как бедность и нищета, а другое такое зло — безработица — просто трансформируется, как полагает Х.Эванс, в «обеспеченный досуг». В результате этого социальная структура «информационного общества» становится недифференцированной (однородной) в классовом отношении, поэтому все классовые антагонизмы и социальные конфликты канут в вечность. Так, наконец, якобы, завершится, продолжавшийся тысячелетиями период классового противостояния и социальных потрясений в истории человечества.

«Информационным обществом» будет управлять, таким образом, некая постклассовая научно-техническая или «кибернетическая элита» (К. Штайнбух), т.е. сообщество таких научно-технических работников, как, например, математики, программисты, экономисты и другие, которые будто бы лучше всех остальных знают, как найти и обеспечить наиболее оптимальные и эффективные решения проблем функционирования и развития общественного целого. Более того, в нем утвердится принципально новый тип демократии — «компьютерный» (Г.Краух и др.) или «прямой» — при котором установится устойчивая и эффективная обратная связь населения с правительством и всей системой государственной власти, впервые открывающая перед отдельными гражданами реальную возможность участвовать в процессе принятия решений, активно влиять на деятельность правительства и других государственных структур и фактически взять эту деятельность под свой жесткий контроль.

В отличие от предыдущих футурологов аргентинский философ Марио Бунге, отвергая капитализм и социализм (в том его виде, в каком он был осуществлен в бывшем Советском Союзе и других странах, так называемого, социалистического лагеря), предлагает в качестве третьей альтернативы то, что он называет «холотехнодемократией» или иначе — «интегральной технодемократией». Для построения справедливого общества политическая и экономическая демократии, как он отмечает, являются недостаточными, хотя они, конечно, и необходимы. Дело в том, что первая из них касается лишь политики, а вторая — лишь экономики, между тем как «общество состоит из трех соединяющихся искусственных систем, встроенных в природу — именно экономики, культура и политики...». Вот, собственно, почему «мы должны бороться за интегральную демократию, соединенную с технической экспертизой и заботящуюся об окружающей среде».

На фоне этого «холотехнодемократия» предстает перед нами как

«общественный строй, который позволяет, более того, поощряет равный доступ к богатству, культуре и политической власти». Она «есть равенство посредством кооперативной собственности, самоуправления, политической демократии и технической экспертизы».

Однако это не значит, что она утверждает некую уравниловку, т.е. равенство в буквальном смысле слова. Как раз наоборот, «холотехнодемократия» устанавливает так называемое «квалифицированное равенство», т.е. некую комбинацию «элитарности и меритократии». Подобное равенство есть результат

«соединения трех принципов:

а) социалистической максимы «от каждого — по способностям, каждому — по потребностям»;

б) локковского принципа законного владения плодами, своего труда;

в) принципа Роулса, согласно которому единственно справедливо то неравенство в распределении товаров и услуг, которое скорее всего удовлетворяет каждого, а именно: вознаграждение заслуг и исправление оплошности».

Поэтому неудивительно, что «холотехнодемократия подразумевает соединение кооперациии и конкуренции...».

«Интегральная технодемократия» характеризуется также потребностью в как можно более малом и слабом государстве, так как «хорошо устроенное общество не нуждается в большом правительстве». Вместе с тем она

«предполагает создания федерации и государств» вплоть до «мирового правительства», поскольку «эффективное управление системами большего масштаба требует центральной координации их составляющих единиц».

И, наконец, при ней свобода и контракт, которые были весьма ограничены в классовом обществе, должны получить полное развитие и «расцвести». Так, М.Бунгле обозначает главные моменты своей футурологической концепции, возможную утопичность которой он, в отличие от А.Тоффлера, признает, а не отрицает.³³⁶

Различные модификации «теории постиндустриального общества» служат отдельным исследователям достаточным основанием заявить о наступлении вместе с формированием этого общества новой эры в истории человечества, или новой цивилизации («информационной» или «глобальной»), при которой все стороны общества и аспекты культуры, начиная с техники и экономики и кончая искусством и другими формами духовного бытия человечества, претерпят существенную трансформацию. Контуры этой новой «глобальной» или «информационной» цивилизации в первом приближении начинают, якобы, вырисовываться вместе с появлением триединства — космического (или, точнее сказать, коммуникационного) спутника, кабельного телевидения и персонального компьютера — и распространением «железных воротничков» (т.е. роботов). Глобальная информационная цивилизация, таким образом, характеризуется созданием и установлением единого общепланетарного информационного пространства — глобальной информационной сети, представляющей собой некий синтез телевидения, компьютерной службы и энергетики, т.е. то, что Дж.Пелтон называет «телекомпьютерэнергетикой».

Следует отметить, что хотя «информационное общество» и «глобальная цивилизация» в том их конкретном виде, о котором говорилось выше, должны были бы, по прогнозам некоторых из их теоретиков, уже сложиться и действительно существовать, мы их, однако, нигде реально не наблюдаем. Что же касается процессов информатизации и глобализации, которые действительно происходят в современном мире, то они, вопреки всем оптимистическим ожиданиям и прогнозам, ничуть не снимают и даже не смягчают, а как раз наоборот, еще больше обостряют социальную напряженность и усиливают социальное противостояние в современном обществе и вообще по своим последствиям оказываются весьма далекими от той идиллии, которую обычно рисуют в своих футурологических концепциях теоретики «информационного» или «постиндустриального» общества вообще. Что дело обстоит именно так, доказывает хотя бы тот факт, что указанные процессы привели не к сниже-ниию, как предполагалось, а наоборот, к дальнейшему повышению уровня безработицы и бедности во всем мире, в том числе и в Европе.

Данный факт был, в частности, отмечен «Римским клубом» в принятой им в декабре 1993 года в Гановере по случаю своего 25-летнего юбилея «Декларации», где прямо говорилось о том, что бедность «все шире распространяются в европейских странах», и что «уровень безработицы в современном мире продолжает расти» ³³⁷.

Следует также обратить внимание и на то обстоятельство, что в современном западном обществе, которое, якобы, уже вступило в «информационную» полосу или фазу своего развития нигде не происходит ничего такого, что свидетельствовало бы о «сдаче» трудом и капиталом своих позиций в качестве решающих факторов общественно-экономического развития или предвещало бы их вытеснение и замену их информацией и знанием, как это пророчествовали теоретики «информационного общества». Реалии сегодняшнего дня говорят как раз об обратном. Они, в частности, свидетельствуют о том, что информация и знание в данном обществе по-прежнему являются товаром и что они, следовательно, остаются простыми выражениями и воплощениями труда и капитала. И в самом деле, в так называемом «информационном обществе» информация и знание как осуществленный (мертвый) труд представляют собой, как и прежде, элемент постоянного капитала, а как труд осуществляемый (живой) они входят в структуру переменного капитала. Поэтому ни о каком вытеснении труда и капитала и их замене здесь информацией и знанием в принципе не может быть и речи, а разговоры о некой «информацинной теории стоимости» в лучшем случае оказываются бессмысленными.

Исходя из сказанного, трудно не согласиться со словами У.Дайзарда, высказанными им еще в 1982 г. в работе «The Coming Information Age. An Overview of Technology, Economics and Politics. N.Y., 1, 1982» («Грядущий информационный век. Общий обзор техники, экономики и политики») о том, что

«действительно, ни Белл, ни другие футурологи не смогли дать сколько-нибудь убедительной картины будущего».³³⁸

И дело здесь не просто в «интеллектуальной скромности» этих исследователей или в принципиальной «невозможности остановиться на какой-либо из множества возможных перспектив», как полагает данный автор, а в несостоятельности исходных идей большинства «сценариев» развития современного общества, предложенных западными футурологами. Во всяком случае, можно с достаточной степенью достоверности констатировать, что реальный процесс развития западного общества за последние три десятилетия, прошедшие после выдвижения «теории постиндустриального общества», весьма отчетливо обнажил утопичность и научную несостоятельность многих аспектов данной «теории», которая в различных ее модификациях была фактически направлена, как не трудно догадаться, против марксистской «теории общественно-экономической формации» и которая поэтому выполняла скорее идеологическую, нежели научную функцию.

Подводя общий итог сказанному, можно определенно утверждать, что «постиндустриальное» или «информационное общество» далеко не является новой, посткапиталистической, формой общественного устройства, а в лучшем случае может быть представлено лишь как более развитая форма самого капитализма и что так называемая «информационная цивилизация» есть на самом деле только более сложная и глобальная форма западной технической (или техногенной), а стало быть, буржуазной цивилизации, но отнюдь не принципиально новый по сравнению с ней тип человеческой цивилизации.

Технофобия

Технофобия (от греч. слов «techne» — «искусство», «мастерство» и «phobos» — «боязнь», «страх»; дословно — страх перед техникой) - суть концептуальная установка, согласно которой техника рассматривается и трактуется как основная причина (источник) отчужденности человека как от природы, так и от самого себя, а, стало быть, и как главная опасность, угрожающая его собственному существованию. Следовательно, все негативные стороны современной цивилизации, как, впрочем, и всего реального исторического процесса, по мнению технофобов, проистекают из сущности техники как некой демонической, антиестественной и враждебной человеку силы.

Технофобия как идея (представление), выражающая собой негативное отношение человека к технике, фактически зародилась вместе с самой техникой. Дело в том, что технику с самого начала можно было бы использовать как во благо, так и во вред человеку. Поэтому люди всегда неоднозначно относились к ней и довольно противоречиво оценивали результаты технической деятельности. Они на протяжении всего технического века либо восхищались ею и преклонялись перед ней, либо же, напротив, экзистенциально боялись ее как чего-то зловещего и демонического.

Элементы демонизации техники можно найти еще в первобытном мифе. Позднее эти элементы более отчетливо и целостно обнаруживают себя в представлении о технике как небогоугодном предприятии. Именно в таком свете техника предстает перед нами в библейской легенде о «Вавилонской башне». А как знание вообще техника фактически получает ту же оценку и в основополагающем библейском сказании о запретном плоде и грехопадении.

Тот же, по существу, мотив мы находим и в древнегреческом мифе о Прометее, похитившем у богов огонь и передавшем его людям и подвергшемся из-за этого страшному их проклятию и наказанию. Негативно-презрительное отношение к технике в Древней Греции получило свое выражение и закрепление в ущербном наглядном образе ее мифического покровителя — хромоногого бога Гефеста, который отличался не только

«физической» неполноценностью, но который своей неуклюжей походкой всегда, по словам Гомера, вызывал «неудержимый смех богов».

Однако было бы несправедливо отсюда делать вывод о том, что в древнегреческой мифологии дается однозначно негативная оценка техники. Скорее напротив, здесь мы находим двойственное отношение к технике, которое в свое время пытался выявить и обозначить еще Ф.Бэкон на примере Дедала, «человека замечательно талантливого, но гнусного». Дедал как «механик» соединил в себе как доброго, так и злого гения. Ф.Бэкон говорил, что в лице Дедала

«древние изобразили и мудрость механического искусства, и все то недозволенное и преследующее дурные цели, что существует в этом искусстве...».

Ведь именно Дедал, с одной стороны, воздвиг сооружение, где, удовлетворяя свою похоть Пасифая могла сойтись с быком и родить от него чудовище Минотавра, и затем построил для этого последнего лабиринт, в котором чудовище спокойно ловило и пожирало своих невинных жертв, а с другой,

«дал гениальный совет воспользоваться нитью для того, чтобы выбраться из извилин лабиринта»³³⁹

и тем самым помог последней потенциальной жертве Минотавра — герою Тесею выбраться на свободу после того, как он убил чудовище.

Отмеченный здесь Ф.Бэконом противоречивый характер профессиональной деятельности легендарного Дедала, выражает суть той проблемы, которую в современной философии техники обычно обозначают как «амбивалентность техники». Данная проблема была довольно четко сформулирована и самим Ф.Бэконом, согласно которому человеческая жизнь многим обязана механическим искусствам,

«ибо из их сокровищ складывались в значительной мере и обряды религии, и благоустройство гражданской жизни, и, наконец, вся материальная культура». Однако «из того же источника рождаются и орудия похоти, и даже орудия смерти».

Обобщая рациональное содержание древнегреческого мифа о Дедале, Ф.Бэкон приходит к выводу о том, что

«механические искусства могут приносить вред, но и находить средство исправить его и в их силах развеять свои собственные чары».³⁴⁰

По-видимому, именно вред, приносимый механическими искусствами, в том числе и через так называемые «недостойные изобретения» и служил объяснением того, что еще во времена Тацита математиков (а, стало быть, и механиков) преследовали как преступников, причисляя их к «жуликам и махинаторам».

Амбивалентность техники является «рациональным остатком» и древнегреческого мифа об Икаре. В данном мифе техника выступает, с одной стороны, фактором освобождения человека, т.е. средством, позволяющим ему победить земное притяжение и свободно парить как птица в воздухе и с самыми минимальными физическими усилиями перемещаться в пространстве, а с другой — причиной его гибели, когда он осмеливается переступать опасную черту в своем взаимоотношении с «богами» (силами природы).

Техника, таким образом, одновременно оказывается и благом для человека, и его проклятием. Более того, в мифе о сыне Дедала отчетливо выступает тот же мотив, что и в библейской легенде о «Вавилонской башне»: человек всегда будет строго наказан божеством (природой) за его технические гордыню и снобизм, за его желание и стремление самому превратиться в некоего технического бога.

В средневековой Европе технофобия получает сильный импульс для развития в виде фактически поощряемой церковью идеи о сатанинском происхождении технических новаций. Талантливые изобретатели, архитекторы-строители и другие люди, занятые подлинной творческой деятельностью, открыто или негласно обвинялись в сговоре с дьяволом, которому они, якобы, продавали свою душу. Их обобщенный образ получает впоследствии яркое выражение в герое, изданного в 1587 г. в виде книги — «Истории о докторе Фаусте» — немецкого народного сказания, повествовавшего о волшебнике, заключившем союз с дьяволом и в конечном итоге увезенном им с собой.

В Новое время или, точнее говоря, в эпоху первоначального накопления капитала в Европе технофобия приобретает новое измерение, которое можно было бы охарактеризовать как социально-экономическое. Преобладающая еще в начале данной эпохи в городах цеховая форма организации труда и соответствующий ей тип производства не могли в новых исторических условиях выжить иначе, как оказав серьезное сопротивление техническому прогрессу, поскольку свободное развитие техники неминуемо привело бы к их разрушению и полной ликвидации. Поэтому технические новации допускались тогда лишь в той мере, в какой они не представляли собой никакой угрозы для существования цеховой организации. В противном случае их уничтожали или официально запрещали, а над их создателями нередко учиняли расправу. Историческая легенда, в частности, гласит, что изобретатель ленточного станка был по указанию городских властей Данцига (Гданьска) утоплен, а сам этот станок был на протяжении почти двух столетий после его изобретения в 1600 г. официально запрещен в ряде городов Европы.

В свете сказанного становится понятным, почему цеховой кодекс, как правило, предписывал мастерам, подмастерьям и ученикам самим не придумывать и не использовать в своей профессиональной деятельности никаких технических новаций. Так боязнь или страх перед техникой получает социально-экономическую мотивацию, которая вновь и довольно масштабно проявила себя во время прокатившихся позднее по многим европейским странам так называемых «бунтов» против машин, когда рабочие стали громить станки и другие машинные механизмы, потому что в них они видели своих конкурентов. Интересно при этом заметить, что «технофобия» в форме «машинофобии» проявилась даже в годы «Великой депрессии» в США.

Социальная обусловленность «технофобии» была впервые выражена и обозначена в эпохе Просвещения Жан-Жаком Руссо (1712-1778).

Согласно этому великому французскому просветителю именно наука и искусство (которое, по мнению Ж.Ж.Руссо, включает в себя и технику) упрочили троны после того, как их выдвигала необходимость. Поэтому неудивительно, что вместе с научно-техническим прогрессом

«исчезает добродетель» и «наши души развращались по мере того, как совершенствовались науки и искусства».

Вместе с тем Ж.-Ж.Руссо подчеркивал негативное значение техники, ее разрушительную функцию и в том плане, что она, подобно науке, выявляет и актуализирует те тайны природы, которые, по своей сути, являются для человека злом. В связи с этим он предостерегает народы:

«Знайте раз навсегда, что природа хотела оберечь вас от науки подобно тому, как мать вырывает из рук своего ребенка опасное оружие. Все скрываемые ею от вас тайны являются злом, от которого она вас охраняет, и трудность изучения составляет одно из немалых ее благодеяний. Люди испорчены, но они были бы еще хуже, если бы имели несчастье рождаться учеными»³⁴¹.

Вот, собственно, почему Ж.-Ж.Руссо, по существу идеализируя в естественном состоянии невежество и называя его не иначе как «счастливым», призывает вернуться назад к природе. Ведь только подобное обратное движение к историческим истокам может, наконец, покончить с неравенством и его источником — собственностью, с развращением человеческих душ и разложением нравов и вызывающим их научно-технически прогрессом; только оно способно спасти человечество от вырождения и вернуть ему давно утраченный им «Золотой век».

В современной эпохе «технофобия» получает «постоянную прописку» прежде всего в так называемых «антисциентистских» направлениях западной философии, таких, например, как философия жизни и вырастающие из нее экзистенциализм и философская антропология. В данных и некоторых других философских системах техника и ее ничем не контролируемое развитие рассматриваются как один из главных факторов, подавляющих человеческую индивидуальность и реально угрожающих бытию человека вообще.

Угрозу человеческому существованию и жизни в целом на нашей планете, которую таит в себе современный научно-технический прогресс, довольно убедительно и наглядно продемонстрировали ничем фактически неоправданные американские атомные бомбардировки японских городов — Хиросимы и Нагасаки б и 9 августа 1945 г. В последующие десятилетия данная угроза стала настолько очевидной и реальной, что многие исследователи прямо заговорили о кризисе современной техногенной западной цивилизации.

Разразившийся в середине 70-х годов минувшего столетия на Западе острый энергетический кризис, имевший своим пускоым механизмом прекращение подачи арабской нефти в западные страны во время арабо-израильской войны 1973 г. и последовавшее за этим существенное повышение цен на энергоресурсы на мировом рынке, вверг в состояние «интеллектуального шока» даже таких «технологических оптимистов», как Д.Белл и А. Тоффлер, которые также были вынуждены признать возможное наступление всеобщего кризиса или даже катастрофы.

«Поезд истории», прогнозировал тогда Д.Белл, должен в будущем сойти с рельсов, поскольку, окончательно исчерпав все энергетические ресурсы, человечество окажется не в состоянии более решать постоянно растущие проблемы и «ответить на вызов будущего»³⁴².

По мнению же А.Тоффлера, мы живем в «потерявшем контроль мире» и уверенно идем, как это показывают социологические параметры нашего развития, к катастрофе. Правда, при этом он отнюдь не отказывается от своей идеи «супериндустриализма», согласно которой только постиндустриальный уровень развития техники может обеспечивать решение всех проблем существования современного человечества и дальнейшего нормального развития человеческого общества. Как раз наоборот, сохраняя полную верность данной идее, он полагает, что именно постиндустриальное общество и дает позитивное и желаемое решение этих проблем. Поэтому можно с большой долей уверенности предположить, что указанная негативная оценка, данная А. Тоффлером тенденции развития западных стран в середине 70-х годов XX столетия, целиком он относит только к индустриальной цивилизации.

«Ветшающее индустриальное общество, — отмечал он, — целиком зависит от быстрой, целенаправленной и эффективной информации, от энергетических ресурсов и надежной денежной системы, но его устаревшие структуры уже не могут этого обеспечить»³⁴³.

В отличие от «технолого-оптимистических» футурологов некоторые исследователи на Западе полагают, что: а) кризис современной цивилизации носит не локальный, а всеобщий и глобальный характер; б) вызывающая его причина или источник, несомненно, имеет техническую составляющую. Так, например, Аурелио Печчеи (1908-1984) считает, что «человечество мчится в направлении верной и возможно тотальной катастрофы». Несколько позднее в работе «Человеческие качес