Франция – волшебное дитя поэзии и философии 5 страница

Книгопечатня в Париже.

Отдавая дань усилиям великих людей Франции, не будем забывать, что Ришелье и Людовик стремились все же к сохранению и упрочению своей власти. Они, конечно, заботились о государстве, но лозунгом их окружения нередко становилось знаменитое «После нас хоть потоп!» («Apres nous le deluge!»). Эту фразу цитировали ещё Цицерон с Сенекою, говоря: «После моей смерти пусть мир в огне погибнет» (неизвестный греческий поэт). Образование, знание, наука, литература выглядели пусть важными, но довольно редкими гостями за королевской трапезой. В «Политическом завещании» Ришелье писал: «Науки служат одним из величайших украшений государства, и обойтись без них нельзя; но не следует преподавать их всем без различия, ибо государство будет тогда похоже на безобразное тело, которое во всех своих частях будет иметь глаза». Далее следует еще более важное и знаменательное признание: «Черни же больше приличествует грубое невежество, чем утонченное знание».^[399]

В XVIII в. во Франции возникли серьезные предпосылки для массового недовольства низов и средних классов своим положением. Простому люду Франции при всех королях (даже великих) жилось неважно. Короли, возвышая Францию одной рукой, другой ее губили. В их числе, увы, и «король-солнце» Людовик XIV. При ближайшем рассмотрении на поверхности сиятельного «короля-солнца» нетрудно заметить ряд темных пятен… П. Лафарг в статье «Движение поземельной собственности во Франции» (1883) отмечал, что глава государства погряз в спекуляциях: «Барыши, получаемые от торговли хлебом, были так велики, что Людовик XIV, – король-солнце, – принужденный, однако, для совершения займа унижаться перед евреем Бернаром, не постыдился сделаться хлебным торговцем, вопреки указу 1587 г., воспрещавшему дворянам и правительственным чиновникам заниматься хлебной торговлей. Он основал королевское хлебное управление, которое нарушило все постановления прежних лет о торговле хлебом и, скупая хлеб массами на казенные деньги, искусственно вызывало голод. Эти позорные спекуляции, заклейменные названием голодных спекуляций, приводили в ужас и негодование все парижское население и подготовляли его к революционному движению».^[400] Если быть честным, то семена революционного гнева были посеяны самой королевской властью. Мы еще вспомним фразу Мирабо: «Молчание народа – урок королю».

История народов представляет собой книгу, в которой есть страницы разные по их содержательности, напряженности, драматичности. В одних случаях жизнь течет спокойно и безболезненно. Однако это скорее исключение из правил. Страны и народы, оставившие в наследство человечеству великие творения мысли, гения, таланта, не жалели сил и средств на достижение величия. Нет ни одного народа, которому бы «вот этак» (чинно, мирно, лениво, благодушно) вручили венец исторического признания. Тот, кто так думает и говорит, лжец или неуч. Греция, Рим, Испания, Франция, Англия, Австрия, Германия (говорю только о Западной Европе) оросили кровью народов поля своих и чужих стран. За великую судьбу, за достижения высшей культуры и цивилизации платят немалую цену! Можно не платить, закрыв навсегда книгу жизни и славы. В то же время нельзя не сказать и о том, что на совести европейских наций, лидеров и элит – море крови, океаны людских страданий. И очень часто причины этого не в отстаивании святого дела свободы, но в самой что ни на есть корысти.

Жан Батист Мольер.

Алчность и скупость – врожденные свойства буржуазии. Их и высмеял гениальный Жан Батист Поклен, автор «Тартюфа», «Мещанина во дворянстве», «Мизантропа», «Скупого», «Дон Жуана», «Брака поневоле», «Ученых женщин», известный всем как Мольер (1622–1673). Мольер был родом из семьи Покленов, занимавших во Франции XVII в. видные должности (среди них: председатель парижского коммерческого суда, доктор богословия и декан парижского факультета, директор индийской торговой компании). Порой трудно удержаться от мысли, что дорогих родственничков он и сделал героями своих бессмертных творений. Отец – обойщик и декоратор, мать – из рода Мазюэлей, отличавшегося склонностью к музыке. В таком почтенном семействе и появился на свет божий будущий писатель. Мольер с детства был в гуще народа. В Париже он наблюдал за выступлениями музыкантов и актеров. Жил он в доме с занятным названием «Павильон обезьян». В 14 лет его отдали учиться в Клермонскую коллегию, где набирались уму-разуму сыновья знати. Оттуда он вынес знание латыни и любовь к чтению. У него появились высокородные знакомцы (Шапель, Бернье, Гено, принц Конти). Все они прославятся: кто – на литературной стезе (Сирано де Бержерак), кто – на государственной (Конти), кто – как путешественник (Бернье). Одно время юноша брал уроки у философа Гассенди, пытался изучать право и даже получил звание лиценциата. Бальзак уверяет, что Гассенди рано распознал гений своего ученика и помог ему достигнуть быстрых успехов в знаниях. Он также внушал юноше «понятия чистой и мягкой морали, от которой тот редко уклонялся в течение всей своей жизни».^[401] Но путь Мольера лежал в «царство театра». Театр становился популярен, вступая в пору расцвета. Пьер Корнель «вывел его из невежества и унижения». Напрасно отец умолял сына не идти в эту «обитель порока». Ничего не помогало, даже горячая агитация подосланных отцом наставников. Легенда гласит, что Мольер, напротив, так увлек своим поприщем наставников (учителя и монаха), что те вскоре забросили учительство и рясу и сделались актерами.

Пропустим первые годы его деятельности в труппе «Блистательного театра». Успехи театра не велики. Публика оставалась равнодушной к игре актеров (не помог и титул актеров герцога Орлеанского). Мольер покинул столицу и уехал в провинцию (12 лет продлится его странствие по городам и весям). Если «Париж стоит обедни», то для Мольера первая «обедня во славу его гения» состоялась в провинции. В Лионе он ставит первое свое крупное произведение – комедию «Шалый» (1653). Успех превзошел все ожидания. На представление пьесы люд валил валом. Две другие гастролирующие труппы вынуждены были прекратить спектакли. Вскоре весть об успехе пьес Мольера распространилась по Франции. Его пригласили в Париж, где он поставил «Жеманниц» (1659). Народу нравилась критика салонов знати. Хотя надо признать, что, скажем, в салоне маркизы Рамбуйе собирался весьма достойный круг писателей, ученых и аббатов. Мольер выступает как живописец общественных нравов, говоря: «Надо писать с натуры!» Он и описывал то, что видел своими глазами. Баснописец Лафонтен, признаваясь в симпатиях к его творчеству, говорил: «Я в восторге от него, это человек в моем вкусе». Мольер – гений сарказма. При всяком «царском дворе» следовало бы иметь «своего Мольера». Искусство художника порой действеннее всякого рода опозиций и критик. Когда появился «Дон Жуан», возмутились все фарисеи, говоря, что хорошо бы автора комедии поразило молнией, как и его героя, дон Жуана. В дальнейшем Мольер рассорился с корпорацией врачей, в адрес которых допускал резкие выпады. Был также запрещен «Тартюф», высмеивавший святош и их ханжество (иные церковники требовали сжечь пьесу вместе с Мольером). В «Пурсоньяке» основательно досталось крючкотворам-юристам. Завистливые писатели обвиняли его во всех смертных грехах. Не знаю, что уж там говорили обманутые мужья, просмотрев «Мнимого рогоносца», «Школу жен» и «Школу мужей». Самые умные из них предпочитали смеяться вместе со всеми. Тем более что абсолютно точно было известно, что на этой же «ниве» неоднократно страдал и сам Мольер.^[402]

Общество всегда отличается хронической слепотой. Обуревавшие мысли и чувства Мольер вложил в уста Клеанта («Тартюф, или обманщик»), бросающего в лицо публики слова:

Все вам подобные – а их, к несчастью, много

Поют на этот лад. Вы слепы, и у вас

Одно желание: чтоб все лишились глаз.

И потому вам страх внушает каждый зрячий,

Который думает и чувствует иначе,

Он вольнодумец, враг! Кто дал отпор ханже,

Тот виноват у вас в кощунстве, в мятеже.

Но я вас не боюсь, кривить душой не стану,

Я предан истине и не слуга обману…^[403]

Надо сказать, что отношение короля к писателю было благожелательным. Молодой монарх сыграл в судьбе Мольера позитивную роль. Он с восторгом воспринял его пьесы («Школу мужей» и «Школу жён»). «Школа жён» – первая высокая комедия Мольера. Вскоре он стал любимым комедиографом короля. Просмотрев «Мнимого больного», Людовик, вероятно, вспомнил, как четверть века тому назад ему ставили клистир и пускали кровь не очень сведущие врачи. «Тартюф» не увидел бы сцены без помощи короля, защитившего писателя от «ядовитой злобы». Война вокруг «Тартюфа» длилась целых пять лет. Против писателя выступили королева-мать, первый президент, доктора Сорбонны, архиепископ Парижа. Ф. Блюш писал: «Без поддержки короля он потерял бы свой авторитет, свою труппу, все средства к существованию. Но Людовик XIV, как и в случае с Люлли – гением-конкурентом и его собратом, – пренебрегает общественным мнением. В Мольере он видит не позорно отлученного от Церкви проповедниками и не фигляра, а глубокого, остроумного, тонкого, очень плодовитого, с богатым воображением автора, разделяющего с ним трапезу, умеющего исправлять нравы, не морализируя, всегда готового выполнить неожиданные приказы короля… его творчество является союзником или помощником королевской политики».^[404] Как говорят в подобных случаях, долг платежом красен. Великий комедиограф принёс и ему славу. Так считали многие. Когда Людовик XIV спросил у Расина: «Кто первый среди великих людей, прославивших мое царствование?», тот ответил, даже не задумываясь: «Мольер».

Людовик, а в особенности Ришелье были дальновидными политиками. Они видели в столь яркой фигуре мощного идейного союзника. Мольер владел смехом, а во Франции обладатель этого сокровища дорогого стоит. Тот, кто подвергался насмешкам, терял уважение света. Эту особенность творчества Мольера подметил Стендаль. Он даже обвинил его в «безнравственности», говоря: «Мольер внушает именно этот страх быть непохожим на других: вот в чем его безнравственность». Он умело направлял общественное мнение, чтобы «быть таким, как все». Стендаль продолжал: «Вероятно, эта тенденция Мольера была политической причиной милостей великого короля. Людовик XIV никогда не забывал, что в молодости он должен был бежать из Парижа от Фронды. Со времен Цезаря правительство ненавидит оригиналов, которые, подобно Кассию, избегают общепринятых удовольствий и создают их себе на собственный лад… Всякое выдающееся достоинство, не санкционированное правительством, ненавистно для него. Стерн был вполне прав: мы похожи на стертые монеты, но не время сделало нас такими, а боязнь насмешки. Вот настоящее имя того, что моралисты называют крайностями цивилизации, испорченностью и т. д. Вот в чем вина Мольера; вот что убивает гражданское мужество народа, столь храброго со шпагой в руке. Мы испытываем ужас перед опасностью показаться смешными. Самый отважный человек не помеет отдаться своему порыву, если он не уверен, что идет по одобренному пути».^[405]

Мольер и его труппа в «Блистательных любовниках»: Мадлена Бежар, Арманда, Мольер, Дюкруази, Лагранж, Юбер. По старинной гравюре.

Отношение властей к Мольеру было сложным. «Мещанин» принёс Пале Роялю 24 тыс. ливров в сезон. В кабачке собиралась теплая компания, состоящая из одноклассников Мольера, а также известных Лафонтена, Буало и Расина… Жизнь для них не была трудной. Хуже обстояло дело со смертью. Церковь отказалась хоронить его на освященной земле. Вдова Мольера возмущенно воскликнула: «Как! Отказать в погребении тому, кто в Греции удостоился бы алтаря!» Пошли к королю. «На сколько вглубь простирается освященная земля?» – спросил король архиепископа Парижа. «На четыре фута!» «Похороните ниже», – приказал Людовик.^[406] Великим нигде не хватает земли! Потрясающе, но его не принял ни свет, ни церковь, ни чернь. Чернь даже выкрикивала в адрес мертвеца угрозы. Так ушел из жизни этот великий и простой человек, давший путевку в жизнь Расину (он ему всячески помогал), тот, который остался верен театру, отказавшись быть академиком. К чести Академии она поставит ему бюст: «Слава его не знает изъяна; для полноты нашей славы не хватает его».

Талантом иного рода обладал Жан Расин (1639–1699). Классические трагедии «Британик», «Федра», «Ифигения» считались в свое время верхом совершенства. Современники сравнивали мастера с Еврипидом. Расин стал учителем той Франции, что выйдет на арену истории в XVIII веке. Герцен скажет: на пьесах Расина «были воспитаны все эти сильные люди XVIII века»… Выросший в кругу янсенистов, среди которых немало славных и знаменитых имен, писатель унаследовал строгие нравственные критерии, которым остался верен. Коллеж в Бове, где он получил образование, способствовал росту его таланта (тут обучали латыни, греческому, риторике, литературе, философии, логике, грамматике). Особое внимание уделялось воспитанию в студентах нравственности и уважения к религии. Школьные тетради юноши заполнены нравственными гимнами. На закате жизни Расин вновь обратился к религии в «Духовных песнопениях», где есть и такие мудрые и проникновенные строки:

Гонясь за праздными благами,

Что ныне отняты у нас,

Какими горькими путями,

Увы, ходили мы подчас!..

От беззаконий наших ныне

Какой нам остается плод?

Где наша власть, оплот гордыни

И суесловия оплот?

Увы, без друга, без защиты,

Очам всевидящим открыты,

Мы притекли на Божий суд.

Как будто жертвы на закланье,

И следом наши злодеянья

К престолу Вышнему идут…^[407]

Янсенисты осуждали театр в писаниях. Это оттолкнуло от них драматурга. Его трагедии, выполненные в «античном стиле» (с сюжетами, заимствованными у Еврипида), взывали к сердцу и уму французов. Расин так объяснял смысл своего творчества и театра в целом (в предисловии к «Федре»): «Могу только утверждать, что ни в одной из моих трагедий добродетель не была выведена столь отчетливо, как в этой. Здесь малейшие ошибки караются со всей строгостью; один лишь преступный помысел ужасает столь же, сколь само преступление; слабость любящей души приравнивается к слабодушию; страсти изображаются с единственной целью показать, какие они порождают смятение, а порок рисуется красками, которые позволяют тотчас распознать и возненавидеть его уродство. Собственно, это и есть та цель, которую должен ставить перед собой каждый, кто творит для театра; цель, которую прежде всего имели в виду первые авторы поэтических трагедий. Их театр был школой, и добродетель преподавалась в нем с неменьшим успехом, чем в школах философов».^[408] И все это не удивительно, ибо как сказал П. Корнель: «Пример действует сильнее угрозы». Культура способствовала освобождению наук, бывших «служанками богословия» (выражение итальянского историка церкви Ц. Барония). Что мы видим? Как скажет поэт Н. Буало (1636–1711) в «Поэтическом искусстве», написанном им как подражание Горацию (его «Науке поэзии»): «Но если замысел у Вас в уме готов, все нужные слова придут на первый зов».

Обратимся к судьбам тех, кто составил научную славу Франции. Начнем с философов, ибо сегодня многим народам, включая Россию, не хватает русского «философа на троне». Рене Декарт (1596–1650) – одна из интереснейших фигур в истории философии. Он родился в дворянской семье в Турени, принадлежавшей, как говорят французы, к noblesse de robe (дворянство мантии). Семья владела обширными поместьями в Турени, Бретани и Пуату. В 8 лет отец, называвший его «маленьким философом», направил свое дитя в привилегированное учебное заведение – коллегию Ла Флеш, основанную иезуитами (с санкции короля Генриха IV). Сюда же перенесут сердце Генриха IV, убитого Равальяком (1610). Декарт провел здесь более 9 лет и многому научился, хотя некоторые претензии к характеру здешнего преподавания у него были. Школа иезуитов, тем не менее, была одной из лучших в мире. Ф. Бэкон считал уровень подготовки в их школах образцом педагогии того времени. Кстати говоря, они сделали среднее образование бесплатным и общедоступным (задолго до социалистов).

Автор очерка о философе Г. А. Паперн пишет: «Бесплатность обучения предписана была знаменитым школьным уставом (Ratio studiorum), составленным в 1599 году, и предписание это соблюдалось так строго, что, когда некоторые правительства, руководимые узкими классовыми интересами, пытались заставить иезуитов ввести плату за обучение, они закрывали свои коллегии. Иезуиты не делали также исключения для детей лакеев и кухарок; будущий комедиант Мольер сидел у них на одной парте с принцем крови Конти и пользовался одинаковым с ним вниманием со стороны учителей». Уже много лет спустя по выходе из школы Декарт в письме к другу, просившему у него совета относительно воспитания сына, с большим уважением отзывался о своих учителях и указывал на «равенство, которое они устанавливают, одинаково обращаясь со знатными и простыми». Такое соединение детей различных общественных групп в школе имело и педагогический смысл: «получается такая смесь характеров, что через сношения и разговоры между собою дети научаются почти столько же, сколько научились бы, если бы путешествовали» (Декарт). Иезуиты не делали каких-либо ограничений и в отношении иноверцев. К тому же, образование тут было светским. Тем самым был сделан важный и серьезный шаг на пути реформирования французских школ.^[409]

Были и просчеты. В частности, родной язык пребывал в небрежении. В основе всего лежала латынь (международный язык тех лет). Затем Декарт поступил в университет города Пуатье, где после двухлетнего изучения юриспруденции и медицины получил степень бакалавра права. Его жажда познаний не знала предела. Впоследствии он сдержанно оценил полученные тут знания, хотя учился в одной из славнейших школ в Европе. Видимо, его яркий талант превосходил средний уровень даже столь достойного учебного заведения. На какое-то время он полностью забросил книги, занялся верховой ездой и фехтованием. Забавы молодости вскоре ему надоели (карты, вино, женщины), и Декарт весь отдался математике.

Люди той эпохи стремились все узнать, все изведать на собственном опыте. Декарт пошел в армию, приняв участие в тридцатилетней войне в Германии. Затем надел мундир волонтера в нидерландском войске (1617). Позже он объяснял поступление на военную службу «горячностью печени». Битвы и кровь не доставляли ему радости. Чаще он отсиживался на зимних квартирах, предпочитая «быть более зрителем, чем актером, в разыгравшихся пред ними комедиях». Оставив военную службу, он полностью посвятил себя занятиям математикой, работая над методологией познания. Он говорил: «Целью научных занятий должно быть направление ума таким образом, чтобы он выносил прочные и истинные суждения о всех встречающихся предметах». Необходимо изучение языков и истории. Чтение хороших книг равносильно беседе с великими мужами прошлого. Поэзия полна изящества, она способствует развитию вкуса. Математика порождает искуснейшие изобретения, облегчает ремесла, сберегает труд людей. Богословие учит, как достичь небес. Нравственность помогает не споткнуться на земле. Обретя прочный запас знаний, он обратился к «великой книге мира» – путешествиям и встречам с людьми. Позже к знакомству с окружающим миром прибавилось знакомство с самим собой («я принял в один день решение изучить самого себя»). Главным его жизненным постулатом стало знаменитое: «De omnibus dubitandum!» (лат. «Подвергать все сомнению!»). Дороги свободы вели в Голландию, куда и переехал Декарт. Там он записался как студент-философ в университет во Франекере (1629), а затем, уже как студент-математик, в Лейденский университет (1630). В Голландии Декарт оставался на протяжении 21 года. Несмотря на вольности преподавания, здесь было немало схоластов. Тут он завершил работу над книгой «Рассуждение о методе, чтобы верно направлять свой разум и отыскивать истину в науках» (или «Проект всеобщей науки»), изданной в Лейдене (1637).

Значение этого философа в истории науки выходит далеко за пределы Франции. Гегель говорил, что с Декарта началась новая наука и развилось чистое умозрение, а Б. Рассел называл его «отцом современной философии». Декарт оказал огромное влияние на интеллектуальное развитие Европы, соединив метафизику и метод. Метафизика показывала, из чего состоит мир и как он устроен. Метод же помогал достигать цели, являясь своего рода лоцманом, отмечающим на карте маршрут в неизведанную страну. Кстати, за отсутствие метода, позволявшего проникнуть в глубины философии и науки, Декарт критиковал Галилея. Всю философию он сравнивал с деревом, корни которого – метафизика, а ствол – физика. Остальные науки он сводил к трем основным (медицина, механика, этика). Декарт помог и раскрытию науки феноменологии. В его лице наука «должна почитать своего подлинного прародителя» (Э. Гуссерль).^[410] Разум людей по своей природе почти одинаков. Главная проблема: надо уметь правильно и эффективно его применять. Для индивида важен выбор пути. В случае верного выбора человек продвинется дальше, нежели тот, кто избрал ошибочный путь. Разум – это единственное, что отличает нас от животных. Описывя изобретенный им «метод», Декарт пришел к тому же выводу, что и Эсхил: «Мудр – кто знает нужное, а не многое». Что же касается его научной роли, то он «поднял знамя протестантизма в науке».

Предложенный им логический метод содержал четыре правила. Первое: не принимай за истину все то, что видишь, особенно мимолетное и случайное (подвергай все сомнению, выбирай только ясное и отчетливое). Второе: столкнувшись со сложной проблемой, подели ее на части и методично решай каждую составляющую (если это возможно). Третье: располагай мысли и дела в строгом порядке, начиная с простейших и поднимаясь к более сложным вещам. Четвертое: умей систематизировать и обобщить всю сумму явлений, событий и фактов, для чего нужны полные обзоры и перечни (это повысит степень надежности решений, снизив до минимума риск роковой ошибки). Следуй этим четырем правилам – и ты преуспеешь в любой области. И, наконец, пятое: в эпоху разочарований и сомнений не превращай скепсис в демиурга. Скептики и циники, как правило, не способны на великие дела.^[411]

Декарт повлиял на крупнейших философов своего времени (Гоббса, Локка, Спинозу и др.). Он оставался для многих загадкой. Не случайно один из историков даже написал работу, названную им «Декарт – философ в маске» (М. Леруа). Интересны и социально-политические взгляды Декарта, хотя высказывания его не всегда вполне откровенны (выпускник иезуитской школы). После осуждения церковью Галилея он предпочитал выступать с нейтрально научными работами вроде «Диоптрики», «О метеорах», «Геометрии» (1637). М. Шаль назвал «Геометрию» Декарта «дитятей, рожденным на свет без матери», да и о других его работах можно сказать, что они явились на белый свет скорее как незаконнорожденные дети. Написанные им в Голландии «Правила, коими надлежит руководствоваться мышлению» опубликованы только в 1701 г., а «Трактат о мире» (1633) увидел свет лишь после смерти Декарта.

Философ относил себя к буржуазному кругу и симпатии его принадлежали «третьему сословию». Вышеупомянутый М. Леруа сказал в отношении него, что он говорил «не языком дворянина». Декарт любил повторять, что если бы условия жизни заставили его быть ремесленником, если бы смолоду его обучили какому-то ремеслу, он непременно достиг бы в своем деле успеха и совершенства. В жизни он, однако, устроился неплохо. Средства к существованию у него были. Это давало ему независимость. В науке Декарт видел могучее средство, с помощью которого можно было удовлетворить новые потребности жизни и решить важнейшие практические задачи XVII века.^[412] Французский Конвент 2 октября 1793 г. принял решение перенести прах Декарта в Пантеон. Декрет был издан от имени революционного Комитета Народного Просвещения по настоянию Мари-Жозефа Шенье. В своей пламенной речи Шенье восхвалял Декарта за то, что тот «раздвинул границы человеческого разума».

Рене Декарт.

Крупнейшей фигурой среди европейских философов в XVII в. считают и Пьера Гассенди (1592–1655). П. Бейль называл его «лучшим философом среди гуманистов и ученейшим гуманистом среди философов». Выходец из крестьянской семьи Прованса, Пьер рано обнаружил недюжинные способности, попав в коллеж г. Дина благодаря дядюшке-священнику. Там он успешно изучал греческий, латынь, математику, а затем был принят в университет г. Экса. Успехи Гассенди были таковы, что преподаватель философии и теологии патер Фезе, признавая исключительные познания юноши в области философии, как-то заметил: «Я уж не знаю, кто из нас ученик, а кто учитель». Нередко он даже поручал Пьеру читать вместо себя лекции. После окончания университета Гассенди руководил духовным училищем в Дине (1612–1616), получил в Авиньонском университете ученую степень доктора теологии и, будучи рукоположен в священники, занял кафедру философии в Эксском университете. Знакомство с взглядами Коперника, Кеплера, Галилея, Тихо Браге, Рамуса, Дж. Бруно, Монтеня перевернуло мир философа. В душе возникли смятение и раздвоенность. Случалось, утром он читал лекции студентам в духе официальной схоластики, а вечером – в духе антисхоластики. Такое случалось позднее и в наших странах, где «поутру» иные считали себя «правоверными коммунистами», а «к вечеру» резво перебегали в стан «антикоммунистов».

Гассенди работал в области механики, астрономии, математики. В 1646 г., по предложению кардинала Ришелье, главы правительства Франции, он назначается профессором математики Королевского коллежа в Париже. Несмотря на болезнь (туберкулез), Гассенди уделял время и философии, упорно трудясь над главным произведением – «Системой философии». Его перу принадлежат работы и по истории науки («Жизнь Коперника», «Жизнь Тихо Браге», «Жизнь Эпикура, афинского философа» и др.). Его учениками (точнее, слушателями частного курса для кружка молодежи) были такие личности, как Мольер и Сирано де Бержерак (1619–1655). Представим себе такую сцену… В доме откупщика Люилье собрались будущие светила – Франсуа Бернье, впоследствии знаменитый путешественник по странам Востока и хронист, Жан Батист Поклен – известный как Мольер, драматург Гено, и писатель-дуэлянт Сирано де Бержерак, чье словцо разило острее шпаги. Поселившийся в доме откупщика вчерашний провансальский крестьянин, а ныне известный профессор Гассенди доносит до юношей массу интересных познаний. Из его лекций они узнают о «Письме к Геродоту» Эпикура, прослушают «О природе вещей» Лукреция Кара, проникнутся мудростью древних. Мольер перевел отдельные части поэмы Лукреция Кара на французский язык, а Сирано – отрывки из работ Гассенди (с латыни). Интерес к философии, возникший тогда у Сирано, воплотился впоследствии в его научно-фантастическом произведении «Комическая история государств и империй Луны» («Иной Свет, или Государства и империи Луны»).

Дар популяризатора позволял Сирано писать живо и увлекательно. Он был прирожденным просветителем. Помогли и уроки великого Монтеня, учившего маскировать «крамольные» мысли. Сирано де Бержерак представил лунный мир. На Луне с голода умирают только безнадежные тупицы и дураки, тогда как умные и одаренные тут хорошо питаются, процветают и благоденствуют. Богатство имеет своим единственным источником исключительно способности «лунариев» к труду. Валютой же тут выступает не пошлое злато, а поэзия (расплачиваются шестистишиями, как полновесными флоринами или золотыми рублями). Люди особенно увлекаются изобретательством. Один из обитателей рая, расположенного на Луне, попадает туда с помощью хитроумного устройства, напоминающего портативный реактивный двигатель (два сосуда под мышками Эноха). Это даже дало право Т. Готье утверждать, что Сирано де Бержерак, а не братья Монгольфье, является изобретателем воздушного шара.

В произведениях Сирано (не благодаря ли урокам Гассенди?), писал журнал «Сьянс э ви», находим поразительно точное описание аппаратов и предметов, появившихся лишь в ХХ в. Это подтверждает описание полета «космонавтов» на Луну. В космос их выносит многоступенчатая ракета: «ракеты были расположены в шесть рядов по шести ракет в каждом ряду… пламя, поглотив один ряд ракет, перебрасывалось на следующий ряд и затем еще на следующий… Материал, наконец, был весь поглощен пламенем, горючий состав иссяк». Показателен и другой роман Бержерака – «Космическая история государств и империй Солнца».

Наибольший интерес в философии Гассенди, пожалуй, представляет учение о нравах (этика). О звездах и бесконечных мирах мы уже наслышаны, а вот душевные аффекты и страсти человеческие по-прежнему сотрясают мир. Он считал учение о нравах «главной частью философии». Стремясь к счастью, человек в большинстве случаев так его и не достигает его. Причин тому несколько. Либо то, к чему он стремится, не является подлинным счастьем, либо достижение оного отнимает у человека слишком много сил, либо добывается далеко не лучшими способами. Взгляните на правителей. У них есть все – богатство, почести, слава. Однако они встревожены, полны забот, мучительного беспокойства, жалуются. Их терзает страх. Что ждет их завтра!? Одним словом, они «ведут плачевную жизнь». Сердца их «похожи на сосуд, который деформировался и продырявлен и поэтому никак не может наполниться, отчасти же содержит отвратительную жидкость, которая грязнит и портит все, что в него попадает».^[413] С помощью философии Гассенди предлагает очистить «зловонные сердца», возможно, даже исцелить их. Жизнь показала, что правители редко излечиваются от своих «дурных болезней». Другое дело – мудрец… Он старается следовать дорогой истины и справедливости, являясь вечным укором тиранам и глупцам. И даже если его постигнет судьба пленника Фаларида (тиран Сицилии Фаларид, живший в VII в. до н. э., прославился своей жестокостью, сжигая пленников в раскаленном медном быке), он честно и гордо сможет воскликнуть: «Я сгораю, но я не побежден». Нам кажется уязвимой, несправедливой позиция Гассенди. Мудрецам должны доставаться розы, а ворам и тиранам – бык Фаларида!