Военный аспект культуры кочевников

Говоря о том, что «нередко весьма развитые общества гибли под ударами более

примитивных», Е. Н. Черных приводит в качестве наиболее ярких примеров падение Рима под

натиском варваров и победоносные набеги дикой монгольской конницы Чингис-хана на

земледельческие народы Восточной Европы — историк материальной культуры подчеркивает,

что объяснялось это отнюдь не более высоким уровнем производства оружия, а тем, что «их

военная организация была неизмеримо сильнее, проще и надежнее, чем у их противников», а

это можно объяснить только тем, что война была формой их бытия, формировавшимся у

мужчин с детства способом существования, а не вынужденной стороной жизни, по

преимуществу оборонительной, какой она была у земледельцев и ремесленников.

В Большой Советской Энциклопедии в статье «Кочевничество» об этом сказано кратко и

точно: «Невозможность изолированного суще-

ствования кочевого скотоводческого хозяйства обусловила... регулярные военные набеги на

земледельческие оазисы, завоевание их и политическое господство над земледельческим и

городским населением, захват в рабство значительных групп этого населения, увод его в степи

и создание в пределах кочевий искусственно насажденных центров земледелия и ремесла».

Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+

(2)320 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 95

В одном из шумерских текстов так характеризовались нападавшие на земледельцев

Двуречья спускавшиеся с гор кочевники:

Для горца оружие — его товарищ.

Не знает он подчинения,

Он ест невареное мясо.

На протяжении всей своей жизни он не владеет домом.

Своего мертвого товарища он не погребает...

Историк жизнедеятельности скифов утверждает, что у них «..весь быт и строй были

пронизаны военным делом и привычкой к войне». Исследователь кочевников Азии отмечал,

характеризуя поведение «первых кочевников»: «время от времени из степных глубин выходят

несметные полчища всадников, которые обрушиваются на города и царства, несут смерть и

разрушение, неисчислимые бедствия народам-земледельцам» (хорошей иллюстрацией к этому

суждению может послужить великолепный фильм А. Тарковского «Андрей Рублев»). В 770 г.

до н. э., пишет С. П. Фицджеральд, «чуанжуны, кочевники из северных степей, захватили и

разграбили чжоускую столицу»; описывая «первое вторжение древних хуннов в Китай», Л. Н.

Гумилев заметил: «Не совсем ясно, был ли это просто удачный грабительский набег или

серьезная война, рассчитанная на захват территории...». Н. Д. Флиттнер считает, что у шумеров

в Двуречьи были «иные враги и соперники кроме львов, нападавших на их стада, и диких

вепрей, опустошавших нивы и молодые посадки рощ: из аравийской степи в места поселений

шумеров проникали соседи — бродячие скотоводы».

«С каждым тысячелетием, — пишет В. К. Афанасьева, — становится ощутимее движение

пастушеских племен, и это во многом зависит от средств передвижения. В середине XV века

повсеместно распространяется коневодство, затем одомашнивается верблюд. Благодаря этому

делаются возможны все более регулярные перекочевки... Так осваивается Аравийский

полуостров, и оттуда на рубеже II-I тысячелетий начинают выбрасываться огромные полчища

кочевников (арамеев, а затем и арабов), которые двигаются сплошной массой и захватывают

большие территории...». Специальные исследования показали, что в евразийских степях

коневодство становилось одной из главных отраслей хозяйства в Ш тысячелетии до н. э., а в

дальнейшем распространению индоиранцев по степным просторам активно способствовало,

как заключают на основании сопоставления археологических и лингвистических данных К. Ф.

Смирнов и Е. Е. Кузьмина, изобретение колесницы (произошедшее в Месопотамии в конце IV

тысячелетия до н. э.), которое имело двоякое значение — оно значительно повышало

мобильность кочевых племен и значительно усилило их воинский потенциал (показательны

титул их правителей: «управляющий конями» — и их имена: «Имеющий мчащиеся

колесницы», «Стоящий лицом к колесницам», «Обладающий большими конями»; более того,

сами боги изображаются едущими на конных колесницах, а бог-творец Тваштар считался

первым строителем колесниц).

Роль коня — и в управлении стадом, и в самом кочевье, и в военных набегах — здесь

такова, что, как точно сформулировал это Г. Гачев, конь «столь же дорог, как и человек, даже

больше. С ним он образует единое существо — кентавра... Мудрость кентавра есть не что иное,

как чувственный образ мудрости общественного человека, который поставил между собой и

природой посредника (орудие труда или потребления, здесь — коня)». У древних индоиранцев

существовал, как называют его историки, «конный культ», определявший, в частности,

ритуальные захоронения коней. К. М. Колобова, исследовав культ коня в Древнейшей Греции,

истолковала ряд рисунков микенской эпохи как поклонение коню, а гомеровский рассказ о

Деревянном коне, погубившем Трою, трактовала как «пережиток более древних

представлений, согласно которым не конь был орудием воли людей, а люди были орудием его

воли». Неудивительно, что у этих народов могли долгое время сохраняться пережитки такого

— собственно, тотемистического — отношения к коню.

«Судя по материалам, собранным этнографами в XVIII-начале XX вв., в религиозных

верованиях и мифологии угров Зауралья, — сообщают авторы книги «От Скифии до Индии»,

— отражались пережитки древнего культа коня. В эпических песнях хантов рассказывается о

богатырях-всадниках, отряды которых поднимают огромные тучи пыли. В легендах манси бог

— хозяин земли и покровитель людей Мирсуснехум — рисуется как всадник, объезжающим

мир на белом крылатом коне... Главным жертвенным животным у угров Зауралья являлся

олень, но самой почитаемой жертвой считалась лошадь». Весьма ха-

рактерен один из скифских мифов, рассказанный Геродотом: у его героя во время сна

пропали лошади; поиски привели его в пещеру, где живет фантастическое существо —

полуженщина-полузмея, которая сообщает ему, что похитила их она, но готова вернуть их,

если он вступит с ней в брачную связь. (Примечательно, что эти же персонажи — герой, конь и

змея — присутствуют в пушкинской «Песне о вещем Олеге» и в Фальконетовом памятнике

Петру I.) О роли коня в этой культуре достаточно выразительно говорят и скифские

погребения, в которых вместе с воином, его оружием, его женой кладут и его коня —

Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+

(2)320 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 96

непременного спутника трудовой и боевой жизни. Исследователь культуры древних горно-

алтайских кочевников С. И. Руденко отмечал, что из всех домашних животных у них

«изображались только лошади», а в круглой скульптуре в виде лошадей оформлялись рукоятки

кнутовищ, луки седла. «Изображения лошадей известны также из Средней Азии и Западной

Сибири» и в скифском искусстве.

Широко известно понятие «звериный стиль», которым определяют характер искусства

скифов и савроматов, — понятие это точно обозначает отражение в изобразительных мотивах

прикладного искусства этих народов лежащего в основе их бытия отношения к животным,

прежде всего к лошади, или к оленю, или к верблюду.

Художественный зооморфизм показывает, как магическая функция предметов прикладного

искусства и их чисто утилитарное назначение, оборачивались эстетически — женские гребни

получали зооморфное изобразительное основание, а булавки для укрепления прически —

аналогичные навершия. В этой связи представляется закономерным, что в сохраняющемся у

многих кочевников обожествлении солнца оно не выливается в столь характерный для

культуры земледельцев солярный культ, но сливается с обожествлением животного.

Историко-лингвистический анализ показывает, по заключению Е. Е. Кузьминой, что у

индоиранских скотоводов «эпитет многих богов — «Дарующий богатство скотом», а имя

верховного бога Ахура Мазда означает: «Тот, кто создал для нас скот»».

Таково дополнительное доказательство того, что происхождение духовных ценностей и их

иерархические соотношения вырастают из практического бытия людей, в конечном счете —

из характера их производственной деятельности. Именно поэтому обожествление животного

было в культуре скотоводов-воинов-кочевников столь же закономерно, как поклонение солнцу

— как мы вскоре увидим — в культуре земледельцев.

Особая роль коня в культуре кочевников связана, несомненно, с местом в их жизни

воинских набегов. Исследователь жизни скифов А. П. Смирнов, приведя слова историка

средневековой Руси В. В. Мавродина: «Под звон мечей и пение стрел вступили славяне на

арену мировой истории», — заметил: «Пожалуй, для скифов такая характеристика была бы еще

более справедливой». И это относится ко всем кочевым народам, живущим скотоводческим

хозяйством, ибо агрессивность — не врожденное качество тех или иных племен, но

формируемое образом жизни и, следовательно, культурное качество этих народов.

По-видимому, постепенный перевес военной ориентации над мирным скотоводством и

одновременно развитие торговли и ремесел привели к тому, что в Скифском царстве

появляются неизвестные прежнему кочевому быту города — последняя столица царства

Неаполь Скифский в Крыму; но его не зря историки называют «полугреческим,

полуварварским городом» — он был создан под прямым влиянием эллинской культуры и

оказался одним из первых в истории примеров кризиса кочевого образа бытия и перехода

номад к оседлому существованию. Но до тех пор, пока эта культура сохраняла свой исконный

характер, она культивировала агрессивность как доблесть подлинного скифа, каким он был

представлен в искусстве и вошел в память истории. Вот как описывал типичного скифа

Геродот: каждый скиф — конный стрелок. Чем больше он убьет врагов, тем больший ему

почет. На годичном войсковом собрании нома такой почитаемый воин получал из общего

пиршественного сосуда чашу вина. Из черепов убитых врагов он делает чаши. Скальпами

убитых врагов он увешивает узду коня и употребляет их как полотенца для вытирания рук.

Кожей врага он покрывал своего коня...

Фрейдистская психология считает агрессивность врожденным качеством человека,

действию которого общество ставит нравственную преграду, далеко не всегда эффективную,

но всегда своим противоборством с инстинктом порождающую стрессы, душевные конфликты,

психические заболевания. К. Лоренц, классик современной этологии, в прекрасной книге,

посвященной природным корням и социальным детерминантам агрессивности человека,

остроумно представил восприятие неким наблюдателем-инопланетянином того, что

происходит на нашей планете: «..с человеческим обществом дело обстоит почти так же, как с

обществом крыс, которые так же социальны и миролюбивы внутри замкнутого клана, но сущие

дьяволы по отношению к

сородичу, не принадлежащему к их собственной партии»; самого же К. Лоренца анализ

приводит к выводу, что «..от рождения человек вовсе не так уж плох, он только недостаточно

хорош для требований жизни в современном обществе».

Один из многих примеров того, в какой мере агрессивность народа или ее отсутствие

являются не врожденными ему этнопсихологическими качествами, а порождением характера

его социального бытия, мы находим в истории исландцев, о перипетиях которой рассказал М.

И. Стеблин-Каменский: «После трех с половиной веков самостоятельного существования, в

продолжение которых воинственность населения находила выход только в родовых распрях,

исландское общество не могло противопоставить норвежскому королю никакой военной силы,

и страна была присоединена к Норвегии, а еще через полтора века она вместе с Норвегией

Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+

(2)320 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 97

стала датским владением... Через семь веков после заселения страны некогда воинственный

народ стал настолько беззащитым, что когда в 1627 году к исландским берегам пристало

несколько кораблей алжирских пиратов, пораженное ужасом население не могло оказать

пришельцам никакого сопротивления...».

Советские археологи и историки, не признававшие, вслед за Ж.-Ж. Руссо, врожденных

человеку дурных качеств, писали деликатно в монументальной «Всемирной истории»:

«Потребности кочевого скотоводства вызывали переселения на больших пространствах. Из-за

пастбищ возникали военные столкновения». Истина, видимо, заключается в том, что природа

закладывает в нас весь биологически возможный набор добрых и злых качеств,

альтруистических и агрессивных, а их соотношение в индивидах, в поколениях и различных

сообществах определяется социально-естественным отбором, то есть тем, какие именно из

этого широкого набора качеств нужны данному социуму и «обслуживающей» его культуре.

Как мы видели, и культуру первобытных охотников, и культуру скотоводов-кочевников

необходимость выживания этих социальных коллективов заставлял отбирать в каждом

поколении носителей агрессивного психического комплекса, но направляя его действие в

сторону «нелюдей» и табуируя его направленность на сородичей, соплеменников, «наших».

Нужно, разумеется, иметь в виду, что действие этой обшей закономерности в известных

обстоятельствах корректировалось конкретными условиями перерастания охотничьего

промысла в скотоводческий — к примеру, у оленеводов севера Евразии расселение небольших

родоплеменных групп на огромном пространстве не порождало их столкновений и

кровавых конфликтов, соответственно не формируя у них качество агрессивности; другой

пример — образ жизни морских охотников и рыболовов, оказывавшийся не кочевым, а

оседлым, потому что определялся оптимальным с рыболовецки-зверобойной точки зрения

стабильным поселением в местах наибольшего скопления животных и нереста рыбы.

Во всяком случае общая характеристика рассматриваемого нами типа культуры выявляет в

разных измерениях ее многомерного пространства три доминанты: скотоводство, кочевой

образ жизни и агрессивность, сделавшую войну органическим, неотъемлемым элементом

хозяйственной и духовной жизни. Это позволило Н. Н. Крадину дать парадоксальное

определение способа производства кочевников: «внешнеэксплуататорская деятельность» или

«экзополитарный способ производства», и сделать отсюда вывод, что бытие кочевников

можно считать особой «общественно-экономической формацией»! И хотя историк пытается

опереться при этом на Марксово определение войны: «один из самых первобытных видов

труда», рассматривать ее на одном уровне с основными формами материального производства,

разумеется, невозможно. Несомненно, вместе с тем, что для историко-культурной, а не

социально-экономической, типологии особое место грабительских войн в жизни кочевников

действительно имеет огромное значение, характеризуя важную грань отличия их бытия от

бытия земледельцев и горожан-ремесленников и торговцев.