Тема 2. Окультуренная природа; жилище и пища

1. Дом и дорога

2. Исторические стили жилища

3. Хлеб наш насущный

1. Дом и дорога.Определить жилище не так просто, как кажется с первого взгля­да. Если сказать, что «жилище — постройка, в которой живут люди», то это должно повлечь за собой раскрытие смысла глагола «жить». Ведь "жить» для охотника, пастуха, земледельца, ремес­ленника, служащего или аристократа означает совсем разные пре­бывания в неодинаковых состояниях, разные занятия, особые от­ношения к домашней среде.

Дать жилищу универсальное определение не равносильно на­хождению самой общей и древней технической конструкции. Это не конструкция с покрытием, потому что далеко не все такие сооружения являются жилищами. Ветровые заслоны — жилища, но без покрытия. Жилище — всегда определенное и какое-то организованное пространство. Даже те австралийские аборигены, которые не знали никаких сооружений, с места своей стоянки выметали сор, а бушмены, останавливаясь на ночь, втыкали в землю две палки, чтобы обозначить «вход», где место мужчины, где женщины.

Из этих примеров уже явственно видно, что жилище — ос­тановка на маршруте, нечто, противоположное дороге. Но доро­га — не только пространственное перемещение, но временное с его периодами «до», «теперь» и «потом». Трехфазовое время, обо­значенное жилищем-остановкой, выступает организующим фак­тором любого развитого жилища.

Именно поэтому всемирно распространен обычай живым людям входить в дом через одну сторону (вход), мертвым «вы­ходить» через другую (окно, пролом). Человеческое жилище, мыслимое как остановка в движении, стоит на «дороге». Меры, направленные на то, чтобы оторвать жилище от дороги, сохранив тем самым человеческую жизнь — отрезок пути, стали применяться позднее и выявлены в ряде строительных обрядов. Напри­мер, у русских и удмуртов проявляется особая осторожность, чтобы не поставить дом там, где проходила дорога. Развитое жи­лище всегда стоит в семантической смысловой связи с дорогой. Это как бы два полюса состояний человека. Философские блуж­дания Мартина Хайдеггера по проселочным дорогам завершаются возвращением к дому. «Дорога, ведущая к храму», в фильме Ирак­лия Абашидзе «Покаяние» — это выход из духовного тупика.

Жилище не только гармонирует с ландшафтом и в нем нахо­дится. Оно само в сочетании с деревьями, колодцем и т.п. обра­зует микроландшафт, представляя своей постройкой некое уро­чище. Традиционное народное жилище всегда находится в при­мирении с природой. Оно и начиналось как перестройка при­родных материалов, их перекомпоновка: ветровой заслон из вет-вей в австралийской пустыне, конический чум, покрытый шку-рами, в сибирской тайге, круглая купольная хижина эскимосов из снега, спальная платформа или гамак для изоляции от сырой земли в тропиках. Палеолитический человек умел строить доволь­но разработанные пространственно жилища вроде костенковских но широко использовал для них подручный материал — кости мамонта.

Примечательно, что изначально идея жилища как примирение с природой ассоциировалась с женщиной. Фигурки тех же пале­олитических Венер в Костенках найдены в очаговых ямах. И в этнографической современности всех народов женщина — хра­нительница очажного огня. У чеченцев очень четко все, что ка­сается дома, находится под покровительством женщины-хозяйки. Мужчина, по идее, как бы все время в дороге. Его имущество в 1 домашнем хозяйстве — телега. По чеченскому обычаю, в новый дом первой заходит жена и приглашает войти мужа. У тюрков-кочевников во время перекочевки главные части юрты впереди всех везет на вьючном животном старшая женщина.

Кочевое жилище примечательно тем, что оно примирилось не только с ландшафтом, но и с дорогой. В связи с тем, что юрта еще глубже связана с образом жизни человека, чем оседлое жи­лище, возникает вопрос об эмоциональном отношении человека к материальной культуре. Для ответа на этот вопрос необходимо уточнить понятие стиля.

2. Исторические стили жилища.При всех пониманиях стиля подчеркивается, что стиль обладает экспрессивным качеством эмоционального воздействия. Как ска­зал поэт Вячеслав Иванов, «стиль объективен, всенароден». Роль стиля в народном творчестве хорошо осознается искусствоведами и фольклористами, этнологи учитывают его меньше. Очевидно по­тому, что, сосредоточиваясь на малой традиции, они склонны сти­левые особенности трактовать в качестве типологических в узком смысле, отводя им место по значению ниже таких признаков жилища, как конструкция или планировка. Но стиль — более общее понятие, чем локально-этнографический тип. Географичес­кие, и, обычно, хронологические рамки стиля в жилище также шире этнотипологических. Зато по отношению к архетипу жи­лища стиль уже. Ведь архетип жилища — это императив «иметь человеку крышу над головой». Любой стиль при всей его космо­логической нагруженности (жилище воспринимается как тотем­ное животное или апокалиптический зверь, земное рукотворное небо, его очаг и столбы — метафоры мирового дерева и т.д.) содержательно уже архетипически задан в жилище как полнота бытия. Архетип независим ни от малой, ни от большой традиции.

Стиль — одна из форм существования большой традиции. Так, для типологии восточнославянского срубного жилища кон­струкция из связанных рубкой горизонтальных бревен уже не может рассматриваться как только формально-морфологическая черта. Более чем тысячелетний эволюционный процесс восточ­нославянского жилища наделил сруб содержательным свойством, сделал его непременным атрибутом жилища, иными словами, перевел сруб с уровня морфологического признака на уровень большой традиции, т.е. стилевого признака-условия. То же можно сказать о глинобитных жилищах с плоской кровлей в Средней Азии.

Кочевническая юрта — другой пример стилистически устой­чивой формы жилища, поскольку она с типологического уровня малой традиции была перенесена в большую традицию тюрко-монгольских народов. Украинская хата именно благодаря стилис­тической цельности смогла долго сохраняться украинскими пере­селенцами в Канаде. Украинские поселения в канадской провин­ции Альберта отличались своими традиционными побеленными хатами от поселении других европейских мигрантов, у которых не было стилистически стойкого жилища.

Длинный «немецкий дом» устойчиво сохраняется в большой немецкой традиции от Лотарингии и Бургундии на западе до сибирских поселений немецких колонистов. Как следует из при­мера длинного дома, древнее стилистическое единство жилища может существовать на несоприкасающихся, удаленных друг от друга ареалах.

Сущность признаков-условий типологического явления состоит в их связи с определяющими и стоящими вне их факторами — экологическими, экономическими, социальными, эстетическими и др.

Этнологи иногда за основание в выделении типов берут имен­но генетические признаки-условия. Так подходил к типологии жилища и одежды Борис Куфтин. Типологизируя последнюю, он брал «не одни только морфологические основания, но и этнокуль­турные, т.е. разновидность генетического рода (определенной культурно-исторической среды)». Эта среда в более конкретном выражении и есть стиль. Куфтин учитывал, что стилевая культур­но-историческая среда может распространиться благодаря влия-нию. Изучая жилища крымских татар, Куфтин выявил поздней­шие воздействия на древний крымско-кавказский слой строитель­ной техники: влияние «альпийского» (кельтского) дома, достиг­шее Крыма через Балканы, слабо, но прослеживаемое влияние готского жилища, влияние византийской городской культуры и, наконец, турецкое влияние. Куфтин наметил два локально-этно­графических типа — «южнобережный» и «горный бахчисарай­ский». В целом подход Куфтина можно назвать генетически-сти­левым.

Тем не менее стилевые факторы крайне важны в образовании локально-этнографических комплексов. Большая традиция, высту­пающая в виде стиля, представляет для малой традиции образный идеал жилища («идеальный дом»). Этнологи обращают особое ' внимание на идеал жилища, когда сталкиваются с фактами воз­ведения жилища переселенцами в новой обстановке. Такое жи­лище часто строится по идеальному эталону. Даже сейчас эталон, наполненный необходимыми атрибутами современного комфор­та, бывает окрашен стилистической приверженностью к прошло­му. Сосновый сруб все еще остается привлекательным для русского населения во многих районах страны — считается, что он наделен свойствами, наиболее благоприятными для здоровья. У абхазов, наоборот, сосна считается «гордым» деревом, «не распо­ложенным» к людям; для них идеальные черты сохраняет сруб из толстых каштановых досок, становящихся теперь почти недо­ступными (в силу чего бережно сохраняются все такие старые постройки).

Теперь рассмотрим случай, когда стиль переходит на типологи­ческий уровень и определяет собой локально-этнографическое ва­рьирование признаков. В силу еще не совсем ясных исторических причин украинская хата с ее каркасно-столбовой конструкцией, обмазкой стен и соломенной крышей с очень устойчивой, идущей чуть ли не от периода Древней Руси организацией внутреннего пространства стала стилевым выражением большой этнической традиции. Свою роль сыграли здесь особенности зернового земле­делия на плодородных землях, не нуждающихся в унавоживании, ненадобность в сушке скошенного хлеба, особенности животно­водства, не требующие тесного смыкания хлева с жильем. Имеет место также мощное влияние архитектурного барокко. В силу всего этого в научных типологиях украинского жилища особую роль стали играть планировочные варианты, локальные архитек­турно-пластические средства с их эстетической нагрузкой.

На севере Восточной Европы, в зоне негарантированного зем­леделия, идеальному дому труднее было реализоваться на прак­тике. В большинстве областей России типологические варианты крестьянской усадьбы определялись потребностями стойлового содержания животных. В дождливой Прибалтике развитие зер­нового хозяйства в XVI в. вызвало потребность в своей типологи­ческой форме — жилой риге.

Проблема соотношения стилевых и типологических форм близко решается исследователями западноевропейского жилища. Так, во Франции, начиная с классических трудов Видаль де ля Бланша, Марка Блока и др., большое внимание всегда уделялось выделенному там понятию «жанр жизни». Концепция жанра ис­ходит из того, что люди среди ресурсов природы выбирают лишь некоторые, и этот выбор не всегда объясним рационально. В крес­тьянском жилищном строительстве «жанр дома» — это локаль­но-этнографическая категория, выделенная народной таксономой. Так, в области Пуату-Шаронна выделяются четыре жанра, в Провансе — два, в Бургундии — девять. Эти примеры показывают, как историческая этнология, представленная учеными разных стран, движется в одном направлении — в стремлении обосно­вать даже такой объект материальной культуры, как жилище, в качестве самостоятельного этнологического жанра. Конечно, в фольклористике эта работа продвинулась дальше. Но близость по­зиций исторической этнологии и фольклористики знаменательна, ибо обе эти науки объединены общей антропологической пози­цией, включающей учет ментальных и эмоционально-стилевых факторов. Речь идет, в сущности, о личностном факторе, о чело­веке с его выбором и предпочтениями.

3. Хлеб наш насущный.Человечество обеспокоено «хлебом насущным». Эта изначальная тревога звучит в словах молитвы и кроется в полубессознательных действиях хозяйки, помещающей в холодильнике чуть больше продуктов, чем нужно семье. Почему при малейшей .возможности люди скорее переедают, чем недоедают? Это трудный вопрос. Леви-Строс, подойдя к проблеме происхождения пищи и чисто структуралистски, и объективистски, провел огромную работу. Но его «Происхождение застольных обычаев» проблему не решило. И дело не только в методе Леви-Строса. Тема происхождения пищи очень близко подходит к проблеме происхождения челове­ка и культуры. Ускоренные решения здесь недопустимы.

Действительно, все пищевые обычаи мы должны рассматри­вать на пороге пищевой тревоги. Ведь она нас уводит от ресто­рана, где нам кажется, что там «грязно», что там «плохо готовят», что «неуютно». И только приложив известные усилия, мы, нако­нец, найдем для себя спутников, уютное местечко. Что это? Ре­ализация древнейшего правила, по которому для добычи пищи надо потратить определенное количество энергии?

Один абхазский долгожитель сказал мне, что он никогда не ест овощей, «потому что по ним ходят ноги людей». Эта сентен­ция в одном ряду с еврейским запретом на сухожилие задних ног животного и некоторые корневища, считающиеся пищей мертвых. У древних евреев пасхальной пищей была горькая редь­ка. У кривичей, одного из восточных славянских племен, в дар покойнику клали морковь и с ним сжигали. В европейском фольклоре морковь считается любимым лакомством гномов, за которую они могут отдать слиток золота. Растущие из земли грибы не считаются пищей у многих народов. Это антипища. В конце про­шлого века в Скандинавии был голод. Правительство распростра­няло листовки (как питаться грибами), но крестьяне предпочи­тали умирать, но их не есть. Как-то при мне старый ингуш со­общал другому как о чем-то необычном в своей жизни: «Слушай, я однажды грибы ел!» Значит ли, что нормальной пищей архе-типично воспринимается то, что растет сверху, — фрукты, но не то, что растет внизу?

В первобытных обществах Европы опасались пищи красного цвета. На нее было табу. Верование сохранялось долго. Уже после открытия Америки, когда оттуда были привезены помидоры, ими пытались отравить одного короля. Но зеленая пища тоже подо­зрительна — это цвет недозревших и потому опасных плодов. Как бы то ни было, в США предпочитают оранжевые без запаха кали­форнийские апельсины зеленым и ароматным из Тринидада. И повсюду хозяйки скорее возьмут коричневатые куриные яйца — цвета спелого зерна, поджаренного хлеба, чем белые. Может быть, поэтому рыбак в одном рассказе Габриеля Маркеса боялся есть пойманную им рыбу ярко-зеленого цвета? А может, здесь ассо­циация с зеленым цветом опасных рептилий? Ведь до сих пор алкоголь у некоторых народах называют «зеленым змием».

Есть другие менее значимые оппозиции пище. По Леви-Стро-су, велико противопоставление сырого и вареного, а гнилое, на­ходящееся и в культуре, и уже в природе снимает эту оппозицию, конденсируя в себе культурогенный потенциал. Ворон, питаю­щийся гнилым, поэтому оказывается демиургом.

Существует еще одна важная оппозиция твердое — мягкое. В мифе о Прометее говорится, что огонь он добыл людям для ва­рения мяса, кости же предоставил богам. Во многих культурах мясо варят с костью, как на Кавказе. Гость — в чем-то прихо­дящее божество, он приносит благо. Когда архетип пищи связан с ее твердой субстанцией, а не с мягкой? Известно много мифов о том, что человек стал смертным потому, что из твердой и мяг­кой пищи избрал последнюю (например, бананы). Дети, любя­щие хрустящую пищу, обнаруживают возможный древний архе­тип твердой пищи.

С проблемой архетипа твердой пищи связана загадочная ис­тория пищевой соли. Начнем с того, что она — средство против сглаза. В Восточной Европе у славян, литовцев и других народов долго держалось представление, что если завернуть в тряпицу соль и положить около младенца, то он будет защищен от сглаза. Соль бросают в огонь при чтении заговоров от сглаза (вся Европа и Ближний Восток). Зато выражение «соленый глаз» в персид­ском означает, что у человека — злой, «сглазливый» взгляд.

В Африке считается, что колдун не может ничего поделать с человеком, у которого «крепкий», «соленый» организм. Удиви­тельно, что и австралийские аборигены были убеждены, что их колдовство не может подействовать на белых людей, потому что «в их телах много соли». Объяснить все суеверия, связанные с солью, можно предикатом твердости. Соль — это твердость (суб­станциальность, вносимая в организм). Новорожденный ребе­нок — мягкий (именно таким словом его обозначают по-абхаз­ски) . Огромен ареал обычая, где новорожденного моют в соленой воде. Это обряд его «отвердения».

Питание архетипически воспринимается как процедура отвер­дения человеческого организма, который должен стать массой. Так, мы снова оказываемся в большом герменевтическом круге предпонимания, где человек, осваивая природу, с ней примиря­ется. Очень точно одно выражение, которым Ольга Фрейденберг обобщила предысторию пищи: «В акте еды появляется и исчезает Космос». Пища появляется из коммуникативного пространства от какого-то Другого. Кто он — в предпонимании еще не ясно. Отсюда первобытный глубинный страх перед пищей, получаемой из чужих рук. Есть абхазская пословица: «Делай согласно сказан­ному стариками, ешь приготовленное молодыми». Суть в том, что молодая семья — известные члены общества, наше порож­дение или приведенные в дом по нашему выбору.

Как ни что другое пища — интимный показатель групповой идентификации. О крайне негативном отношении к грибам было сказано. Но даже хлеб, хороший пшеничный хлеб, может стать знаком предела жизни. Талыши, живущие на Апшеронском полу­острове, никогда не ели хлеба, только рис. В прошлом веке одна женщина, поссорившись с мужем, заявила, что она «пойдет в город (Баку), поест хлеба и умрет». В Первую мировую войну русская армия взяла в плен турецкий отряд, состоявший из йезидов. У них считается, что Ева соблазнила Адама пшеницей, на зерне до сих пор видна ложбинка — след ее зубов. Иезидов пы­тались кормить хлебом, но они отказывались и умирали, пока кто-то не сообразил накормить их рисом.

В приведенных примерах замкнулись большой и ядерный гер­меневтический круги: то, что должно было быть полем предпо­нимания получило статус понимания, т.е. традиции, в результа­те — парадигматический тупик даже со своим мифом.

Если столь значим сам продукт, вовлекаемый в пищу, то уже понятно ранжирование его по статусу: будничному, празднично­му, престижному. Можно выделить ритуальный и престижный виды пищи. Но все эти статусы сохраняют намек на изначальный «твердый» архетипический посыл пищи. Рассмотрим для примера пищевую структуру народов Кавказа. «Твердая» пища положена детям: из молока на летних пастбищах изготовляют кружочки сыра и сушат их. Это лакомство отдадут детям. Приходит гость, в его честь подают вареное мясо, обязательно на костях. У многих народов Кавказа, например у абхазов, бульон вообще никогда не едят, выливают. У тех же абхазов, удивительно вкусный мацони. Но это негостевая жидкая пища, и гостю приходится обратиться со специальной просьбой, чтобы в летнюю жару выпить прекрас­ного напитка.

Особое место в этнологии пищи занимает алкоголь. Как суб­станция он жидкая пища. Но по ритуальному обращению с ним он, скорее, находится в категории твердой пищи. Не случайно считается, что человек, принявший алкоголь, недоступен действию злых сил, т.е. так же, как недоступен действию колдовства чело­век, в составе пищи которого есть соль. Именно поэтому возлия­ния алкоголя изобилуют во многих языческих культах в мировых религиях.

Итак, потребление пищи в глубинных структурах человеческой психологии становится идентичным поддержанию или измене­нию самой субстанции человека. Поэтому фраза «укрепил свое тело пищей» может быть точно переведена на многие языки. О том же изменении субстанции в сторону твердости говорит вы­ражение «крепкий дух человека» и «крепкий напиток».

Естественно, что близость в любой пище ее архетипического основания и связь ее с субстанцией человека — причина лишь замирающей иногда пищевой тревоги и настороженности к незнакомой пище. Чужая пища скорее неприятна, она становится как бы символом-эмблемой дурных черт иноплеменников.

Ничего нет зазорного ни в питании макаронами, ни в питании лягушками. Но французы называют итальянцев макаронниками, а итальянцы первых — лягушатниками. Этнические же пищевые образы: Джон Буль (Джон Бык) и Ганс Вурст (Ганс Колбаса), кажется, сами для себя придумали англичане и немцы.

Все же пища не столько разъединяет, сколько объединяет людей. Недаром у чеченцев есть миф, что бог создал из всех ор­ганов последним желудок — чтобы люди в совместной трапезе познавали законы доброты и согласия. Но об опасности челове­ческого желудка предупреждает одна чеченская история. В походе воины послали юношу принести воды на весь отряд, дав ему ма­ленький мешочек. По мере наполнения этот сосуд расширялся и расширялся чуть ли не бесконечно. Удивленному юноше сказали, что только человеческий желудок обладает таким свойством.

Современность расширяет пищевые традиции, мы еще можем представить свою жизнь без пиццы и хот-догов, но уж, конечно, не можем ее представить без картофеля. Традиция как понима­ние поистине вводит нас в открытое общество.