Глава III. Европа ли Россия?

Права или не права Европа в том, что считает нас чем-то для себя чуждым? Чтобы отвечать на этот вопрос, нужно дать себе ясный от­чет в том, что такое Европа, дабы видеть, подходит ли под родовое понятие Европа Россия как понятие видовое. Вопрос, по-видимому, странный. Кому же может быть неизвестен ответ? Европа есть одна из пяти частей света, скажет всякий ученик приходского училища. Что же такое часть света, спросим мы далее? На это мне как-то нигде не приходилось читать ответа, потому (вероятно) что понятие это считается столь простым, что давать ему определение может пока­заться пустым, излишним педантизмом. Так ли это или нет, нам, во всяком случае, надо доискаться этого определения, иначе не полу­чим ответа на заданный себе вопрос. Части света составляют самое общее географическое деление всей суши на нашей планете и проти­вополагаются делению жидкого элемента на океаны. Искусственно или естественно это деление? Под естественным делением, или ес­тественной системою, разумеется такая группировка предметов или явлений, при которой принимаются во внимание все их признаки, взвешивается относительное достоинство этих признаков, и предметы располагаются, между прочим, так, чтобы входящие в состав ка­кой-либо естественной группы имели между собой более сродства, более сильную степень сходства, чем с предметами других групп. На­против того, искусственная система довольствуется одним каким-либо или немногими признаками, почему-нибудь резко заметными, хотя бы и вовсе несущественными. В этой системе может разделять­ся самое сходное в сущности и соединяться самое разнородное. Рас­сматривая с этой точки зрения части света, мы сейчас же придем к заключению, что это — группы искусственные. В самом деле, юж­ные полуострова Европы: Испания, Италия, Турция (к, югу от Балканов) — имеют несравненно более сходства с Малою Азией, Закав­казьем и северным прибрежьем Африки, нежели с остальной Евро­пой. Так же точно Аравия имеет гораздо более сходства с Африкой, чем с Азией; мыс Доброй Надежды более сходен с материком Новой Голландии, чем с Центральной или Северной Африкой; полярные страны Азии, Европы и Америки имеют между собой более сходства, чем каждая из них — с лежащим к югу от нее материком, и т. д. Ина­че, впрочем, это и быть не могло, потому что при разделении суши на части света не принимались во внимание ни климат, ни естественные произведения, ни другие физические черты, обусловливающие ха­рактер страны. Правда; иногда с границами так называемых частей света совпадают и эти характеристические признаки, но только от­части и, так сказать, случайно. Можно даже сказать, что это сходство в физическом характере никогда не распространяется на целые час­ти света, за единственным разве исключением Новой Голландии, сравнительно небольшой. Итак, деление это — очевидно, искусст­венное, при установлении которого принимались в расчет, собствен­но, только граничные очертания воды и суши, и хотя различие меж­ду водой и сушей весьма существенно не только в применении к ну­ждам человека, но и само по себе, однако же водным пространством разделяются весьма часто такие части суши, которые составляют по всем естественным признакам одно физическое целое, и наоборот, — части совершенно разнородные часто спаиваются материковой не­прерывностью. Так, например, Крымский полуостров (окруженный со всех сторон водой, кроме узкого Перекопского перешейка) не представляет, однако, однородного физического целого; спаенный с крымской степью южный берег составляет нечто гораздо более от нее отличное, чем крымская степь от прочих степей южной России (совершенно однородных с первой, несмотря на то что она почти со­вершенно отделена от них морем). Ежели бы с начала исторических времен у берегов Азовского и у северных берегов Черного моря про­исходило медленное поднятие почвы, подобное замечаемому у бере­гов Швеции, то Крым давно бы уже потерял характер полуострова и слился бы с прилегающей к нему степью; различие же между юж­ным берегом и остальной частью Крыма запечатлено неизгладимы­ми чертами. То же самое можно во многих случаях сказать о частях света, которые, в сущности, не что иное, как огромные острова или полуострова (точнее бы было сказать — почти острова, переводя это слово не с немецкого, а с французского). Это суть понятия более или менее искусственные, и в этом качестве не могут иметь притязаний на какой-либо им исключительно свойственный характер. Когда мы говорим «азиатский тип», то разумеем собственно тип, свойствен­ный среднеазиатской, пересеченной горными хребтами, плоской воз­вышенности, под который вовсе не подходят ни индийский, ни малоазийский, ни сибирский, ни аравийский, ни китайский типы. Точно так же, говоря о типе африканском, мы имели в виду собственно ха­рактер, свойственный Сагарской степи, который никак не распро­страняется на мыс Доброй Надежды, остров Мадагаскар или прибре­жье Средиземного моря, но к которому, напротив того, весьма хоро­шо подходит тип Аравии. Собственно говоря, подобные выражения суть метафоры, которыми мы присваиваем целому характер отдель­ной его части.

Но может ли быть признано за Европой значение части света — даже в смысле искусственного деления, основанного единственно на расчленении моря и суши, — на взаимно ограничивающих друг друга очертаниях жидкого и твердого? Америка есть остров; Австралия — остров; Африка — почти остров; Азия вместе с Европой также будет почти островом. С какой же стати это цельное тело, этот огромный кусок суши, как и все прочие куски, окруженный со всех или почти со всех сторон водой, разделять на две части на основании совершен­но иного принципа? Положена ли тут природой какая-нибудь грани­ца? Уральский хребет занимает около половины этой границы. Но какие же имеет он особые качества для того, чтобы изо всех хребтов земного шара одному ему присваивать честь служить границею меж­ду двумя частями света, честь, которая во всех прочих случаях при­знается только за океанами и редко за морями? Хребет этот по вы­шине своей — один из ничтожнейших, по переходимости — один из удобнейших; в средней его части, около Екатеринбурга, перевалива­ют через него как через знаменитую Алаунскую плоскую возвышен­ность и Валдайские горы, спрашивая у ямщика: да где же, братец, горы? Если Урал отделяет две части света, то что же отделять после то­го Альпам, Кавказу или Гималаям? Ежели Урал обращает Европу в часть света, то почему же не считать за часть света Индию? Ведь и она с двух сторон окружена морем, а с третьей горами — не Уралу чета; да и всяких физических отличий (от сопредельной части Азии) в Индии гораздо больше, чем в Европе. Но хребет Уральский, по край­ней мере, — нечто; далее же честь служить границей двух миров па­дает на реку Урал, которая уже совершенное ничто. Узенькая речка, при устье в четверть Невы шириной, с совершенно одинаковыми по ту и по другую сторону берегами. Особенно известно за ней только то, что она очень рыбна, но трудно понять, что общего в рыбности с честью разграничивать две части света. Где нет действительной гра­ницы, там можно выбирать их тысячу. Так и тут, обязанность слу­жить границею Азии с Европой возлагалась, вместо Урала, то на Волгу, то на Волгу, Сарпу и Маныч, то на Волгу с Доном; почему же не Западную Двину и Днепр, как бы желали поляки, или на Вислу и Днестр, как поляки бы не желали? Можно ухитриться и на Обь пере­нести границу. На это можно сказать только то, что настоящей гра­ницы нет; а, впрочем, как кому угодно: ни в том, ни в другом, ни в третьем, ни в четвертом, ни в пятом — нет никакого основания, но также нет никому никакой обиды. Говорят, что природа Европы име­ет свой отдельный, даже противоположный азиатскому, тип. Да как же части разнородного целого и не иметь своих особенностей? Разве у Индии и у Сибири одинаковый тип? Вот если 6 Азия имела общий однородный характер, а из всех ее многочисленных членов только одна Европа — другой, от него отличный, тогда бы другое дело; воз­ражение имело бы смысл.

Дело в том, что, когда разделение Старого Света на три части вхо­дило в употребление, оно имело резкое и определенное значение в том именно смысле больших, разделенных морями, материковых масс, которое составляет единственную характеристическую черту, опре­деляющую понятие о части света. Что лежало к северу от известного древним, моря — получило название Европы, что к югу — Африки, что к востоку — Азии. Само слово Азия первоначально относилось греками к их первобытной родине - к стране, лежащей у северной подошвы Кавказа, где, по преданиям, был прикован к скале мифиче­ский Прометей, мать или жена которого называлась Азия; отсюда это название перенеслось переселенцами на полуостров, известный под именем Малой Азии, а потом распространилось на целую часть света, лежащую к востоку от Средиземного моря. Когда очертания материков стали хорошо известны, отделение Африки от Европы и Азии действительно подтвердилось; разделение же Азии от Европы оказалось несостоятельным, но такова уже сила привычки, таково уважение к издавна утвердившимся понятиям, что, дабы не нару­шить их, стали отыскивать разные граничные черты, вместо того чтоб отбросить оказавшееся несостоятельным деление.

Итак, принадлежит ли Россия к Европе? Я уже ответил на этот вопрос. Как угодно, пожалуй — принадлежит, пожалуй — не принад­лежит, пожалуй — принадлежит отчасти и притом насколько кому желательно. В сущности же, в рассматриваемом теперь смысле, и Ев­ропы вовсе никакой нет, а есть западный полуостров Азии, вначале менее резко от нее отличающийся, чем другие азиатские полуостро­ва, а к оконечности постепенно все более и более дробящийся и рас­членяющийся. <...>

Греки и римляне, противополагая свои образованные страны стра­нам варварским, включали в первое понятие одинаково и европей­ские, азиатские и африканские прибрежья Средиземного моря,, а ко второму причисляли весь остальной мир — точно так же, как герма-но-романы противополагают Европу, т. е. место своей деятельности, прочим странам. В культурно-историческом смысле то, что для гер­мано-романской цивилизации — Европа, тем для цивилизации гре­ческой и римской был весь бассейн Средиземного моря; и хотя есть страны, которые общи им обеим, несправедливо было бы, однако же, думать, что Европа составляет поприще человеческой цивилизации вообще или по крайней мере всей лучшей части ее; она есть только поприще великой германо-романской цивилизации, ее синоним, и только со времени развития этой цивилизации слово «Европа» полу­чило тот смысл и значение, в котором теперь употребляется.

Принадлежит ли в этом смысле Россия к Европе? К сожалению или к удовольствию, к счастью или к несчастью — нет, не принадле­жит. Она не питалась ни одним из тех корней, которыми всасывала Европа как благотворные, так и вредоносные соки непосредственно из почвы ею же разрушенного Древнего мира, не питалась и теми корнями, которые почерпали пищу из глубины германского духа. Не составляла она части возобновленной Римской империи Карла Ве­ликого, которая составляет как бы общий ствол, через разделение • которого образовалось все многоветвистое европейское дерево, не входила в состав той теократической федерации, которая заменила Карлову монархию, не связывалась в одно общее тело феодально-аристократической сетью, которая (как во время Карла, так и во время своего рыцарского цвета) не имела в себе почти ничего национально­го, а представляла собой учреждение общеевропейское — в полном смысле этого слова. Затем, когда настал новый век и зачался новый порядок вещей, Россия также не участвовала в борьбе с феодальным насилием, которое привело к обеспечениям той формы гражданской свободы, которую выработала эта борьба; не боролась и с гнетом ложной формы христианства (продуктом лжи, гордости и невежест­ва, величающим себя католичеством) и не имеет нужды в той форме религиозной свободы, которая называется протестантством. Не зна­ла Россия и гнета, а также и воспитательного действия схоластики и не вырабатывала той свободы мысли, которая создала новую науку, не жила теми идеалами, которые воплотились в германо-романской форме искусства. Одним словом, она не причастна ни европейскому добру, ни европейскому злу; как же может она принадлежать к Евро­пе? Ни истинная скромность, ни истинная гордость не позволяют России считаться Европой. Она не заслужила этой чести и, если хо­чет заслужить иную, не должна изъявлять претензии на ту, которая ей не принадлежит. Только выскочки, не знающие ни скромности, ни благородной гордости, втираются в круг, который считается ими за высший; понимающие же свое достоинство люди остаются в своем кругу, ле считая его (ни в каком случае) для себя унизительным, а стараются его облагородить так, чтобы некому и нечему было зави­довать.

Но если Россия, скажут нам, не принадлежит к Европе по праву рождения, она принадлежит к ней по праву усыновления; она усвои­ла себе (или должна стараться усвоить) то, что выработала Европа; она сделалась (или, по крайней мере, должна сделаться) участницей в ее трудах, в ее триумфах. Кто же ее усыновил? Мы что-то не видим родительских чувств Европы в ее отношениях к России; но дело не в этом, а в том — возможно ли вообще такое усыновление? Возможно ли, чтобы организм, столько времени питавшийся своими соками, вытягиваемыми своими корнями из своей почвы, присосался сосаль­цами к другому организму, дал высохнуть своим корням и из само­стоятельного растения сделался чужеядным? Если почва тоща, то есть если недостает ей каких-либо необходимых для полного роста составных частей, ее надо удобрить, доставить эти недостающие час­ти, разрыхлить глубокою пахотою те, которые уже в ней есть, чтобы они лучше и легче усваивались, а не чужеядничать, оставляя высы­хать свои корни. Но об этом после. Мы увидим, может быть, насколь­ко и в какой форме возможно это усвоение чужого, а пока пусть будет так; если не по рождению, то по усыновлению Россия сделалась Европой; к дичку привит европейский черенок. Какую пользу при­носит прививка, тоже увидим после, но на время признаем превра­щение. В таком случае, конечно, девизом нашим должно быть: Еиго-paeus sum et nihil, europaei a me alienum esseputo¹. Все европейские ин­тересы должны сделаться и русскими. Надо быть последовательным, надо признать европейские желания, европейские стремления ;-своими желаниями и стремлениями; надо жениться на них, ilfaut les epouser, как весьма выразительно говорят французы. Будучи Евро­пой, можно, конечно, в том или другом быть не согласным в отдель­ности с Германией, Францией, Англией, Италией; но с Европой, то есть с самим собой, надо непременно быть согласным, надо отказать­ся от всего, что Европа — вся Европа — единодушно считает несо­гласным со своими видами и интересами, надо быть добросовестным, последовательным принятому на себя званию.

Какую же роль предоставляет нам Европа на всемирно-историче­ском театре? Быть носителем и распространителем европейской ци­вилизации на Востоке — вот она, та возвышенная роль, которая дос­талась нам в удел, роль, в которой родная Европа будет нам сочувст­вовать, содействовать своими благословениями, всеми пожеланиями души своей, будет рукоплескать нашим цивилизаторским деяниям, к великому услаждению и умилению наших гуманитарных прогресси­стов. С Богом — отправляйтесь на Восток! Но, позвольте, на какой же это Восток? Мы было и думали начать с Турции. Чего же лучше? Там живут наши братья по плоти и по духу, живут в муках и страда­ниях и ждут избавления; мы подадим им руку помощи, как нам свя­щенный долг повелевает. Куда? не в свое дело не соваться! — кричит Европа. Это не ваш Восток, и так уже много развелось всякой сла­вянщины, которая мне не по нутру. Сюда направляется благородный немецкий Drang nach dem Osten no немецкой реке Дунаю. Немцы кое-где умели справиться со славянами, они и здесь получше вашего их объевропеизируют. К тому же Европа, которой так дорог священ­ный принцип национальностей, почла за благо отнять у немцев Ита­лию, бывшую и без них вполне Европой, настоящей, природной, а не усыновленной или привитой какой-нибудь, — почла за нужное доз­волить вытеснить Австрию из Германии; надо же чем-нибудь и бед­ных, австрийских немцев, вкупе с мадьярами, потешить: пусть себе европеизируют этот Восток, а вы отправляйтесь дальше. Принялись мы также за Кавказ — тоже ведь Восток. Очень маменька гневаться изволили: не трогайте, кричала, рыцарей, паладинов свободы; вам ли браться за такое благородное племя; ну да на этот раз, слава Богу, не послушали, забыли свое еропейское призвание. Ну так в Персии нельзя ли позаняться разбрасыванием семян цивилизации и евро­пеизма? Немцы, пожалуй, и позволили бы: они так далеко своего «дранга» не думают, кажется, простирать; но ведь дело известное — рука руку моет, — из уважения к англичанам нельзя. Индию они уже на себя взяли; что и говорить, отлично дело сделают, первого сорта цивилизаторы, на том уже стоят. Нечего их тут по соседству трево­жить, отправляйтесь дальше. В Китай, что ли, прикажете? Ни-ни, во­все незачем туда забираться; чаю надо? — кантонского сколько хоти­те привезем. Цивилизация, европеизация, как и всякое учительство, недаром ведь делается; и гонорарии кое-какие получаются. Китай — страна богатая, есть чем заплатить — сами поучим. И успехи, благо­даря Богу, старинушка хорошие оказывает — индийский опиум на славу покуривает; не надо вас здесь. Да где же, Господи, наш-то Вос­ток, который нам на роду написано цивилизировать? Средняя Азия — вот ваше место; всяк сверчок знай свой шесток. Нам ни с какого боку туда не пробраться, да и пожива плохая. Ну так там и есть ваша свя­щенная историческая миссия, — вот что говорит Европа, а за нею и наши европейцы. Вот та великая роль, которую, сообразно с интере­сами Европы, нам предоставит; и — никакой больше. <...>

Итак, при нашей уступке, что Россия если не прирожденная, то усыновленная Европа, мы приходим к тому заключению, что она — не только гигантски лишний, громадный исторический плеоназм, но даже положительное, весьма трудно преодолимое препятствие к раз­витию и распространению настоящей общечеловеческой, т. е. евро­пейской, или германо-романской, цивилизации. Этого взгляда, соб­ственно, и держится Европа относительно России. Этот взгляд, вы­раженный здесь только в несколько резкой форме, в сущности, очень распространен и между корифеями нашего общественного мнения и их просвещенными последователями. С такой точки зрения стано­вится понятным (и не только понятным, а в некотором смысле закон­ным и, пожалуй, благородным) сочувствие и стремление ко всему, что клонится к ослаблению русского начала по окраинам России, — к обособлению (даже насильственному) разных краев, в которых, кро­ме русского, существуют какие бы то ни было инородческие элемен­ты, к покровительству, к усилению (даже искусственному) этих эле­ментов и к доставлению им привилегированного положения в ущерб русскому. <...>