Революции в ракурсе модернизационной парадигмы

Вопрос о социальных, экономических и политических последствиях российской модернизации я рассмотрел в главе 11, где было установлено: прогресс сопровождался негативными последствиями — дезорганизацией государственных и общественных структур и дезориентацией людей, ростом напряженности и конфликтности в социуме. Общество испытало так называемую травму социальных изменений,или аномию успеха. «Прогрессивные по своей сути изменения, имеющие позитивные результаты, обнаруживают свою негативную сторону именно в силу того, что являются изменениями, что нарушают установившийся, стабильный порядок, прерывают непрерывность, нарушают равновесие, ставят под сомнение или лишают смысла прежние навыки и привычки»^[311]. Положение усугублялось незавершенностью модернизации на тот момент, когда на страну обрушилось тяжелейшее испытание Первой мировой войной. Бремя войны, напомним, не выдержала даже такая во всех отношениях модернизированная страна, как Германия. Ввиду этого насущные болезненные российские общественные проблемы оказались не решенными. Вспомним эти проблемы.

Как и кому управлять страной? Вопрос о власти является главным во время любой революции. Политическое развитие страны после Великих реформ следует признать достаточно успешным. Российская государственность эволюционировала от самодержавия к конституционной монархии и в 1905–1906 гг. стала таковой. После 1905 г. появились свободная пресса, общественное мнение, политические партии, тысячи добровольных ассоциаций — все элементы гражданского общества^[312]. В принципе сформировался механизм, обеспечивающий передачу общественных настроений, желаний, требований от общества к властным структурам, и контроль за их исполнением в виде посредством законодательных учреждений, и прессы, Был создан механизм принятия политических решений, в котором . В нем участвовали представители общества.;, фФункционировали свободная пресса общественного мнения, добровольных ассоциаций. политические партии, тысяч общественных организаций — налицо были все элементы гражданского общества. Если в середине XIX в. последних добровольных обществ (благотворительных, религиозных, студенческих организаций, клубов и других) насчитывалось нескольких десятков, то накануне Первой мировой войны общее число всех видов добровольных ассоциаций (благотворительных, религиозных, студенческих, профсоюзных, клубов и других обществ т. п.) в империи без Польши и Финляндии превысило 51 тыс.: 19,7 тыс. православных церковно-приходских попечительств (в 1902 г.), 13 тыс. кредитных и ссудно-сберегательных товариществ, 8,7 тыс. потребительских кооперативов, 4,7 тыс. сельскохозяйственных обществ, более 5 тыс. благотворительных обществ (4958 в 1898 г.) и сотни ассоциаций другой специализации, включавшие миллионы человек — только кооперативы всех видов охватывали около 9 млн членов. По мнению новейших исследователей, кооперативы являлись важным фактором формирования гражданского общества. И в обеих столицах, и в особенности, в провинции кооператоры сыграли исключительную роль в подготовке и в осуществлении Февральского переворота и в самоорганизации органов власти на местах после него^[313]. Во время войны, воспользовавшись слабостью правительства, либеральная оппозиция под лозунгом помощи жертвам войны создала массу новых общественных ассоциаций, в том числе всероссийского масштаба, что до войны запрещалось: Всероссийский земский союз помощи больным и раненым воинам, Всероссийский союз городов, объединенный Главный по снабжению армии комитет Всероссийского земского и городского союзов (Земгор), Центральный военно-промышленных комитет. В 1915 г. сеть этих тесно связанных организаций покрыла всю Россию^[314]. За время войны число добровольных организаций, если ориентироваться на увеличение количества кооперативов (с 26,5 тыс. до 63–64 тыс.), существенно возросло. Даже в случае неизменности количества ассоциаций других видов, все равно к осени 1917 г. их общее число превысило 90 тыс., охватив до половины взрослых жителей страны^[315]. Набирали силу добровольные ассоциации буржуазии. Десятки биржевых обществ, съездов промышленников, обществ фабрикантов и заводчиков лоббировали региональные и отраслевые интересы предпринимателей перед государством и рабочими^[316].

Политический процесс в пореформенный период претерпел кардинальные перемены. Исполнение его важнейших функций (социализации, рекрутирования элиты, коммуникации, артикуляции и агрегации интересов, определения и осуществления политического курса, вынесения судебных решений) перешло от разного рода коронных учреждений, традиционных институтов и органов сословного управления к средствам массовой информации, добровольным ассоциациям, парламенту, политическим партиям, школе всех уровней и литературе. Сдвиг в соотношении сил в пользу общественности вызвал, с одной стороны, опасение императора потерять свое доминирующее положение в управлении государством, с другой — желание общественности разделить с царем и правительством власть пропорционально фактическому соотношению сил. На этой почве между ними естественно возникло противостояние. В его основе лежала борьба за власть. Либерально-радикальная интеллигенция чувствовала в себе силы и знания вывести Россию из тяжелого положения, в котором, по ее мнению, находилась страна, поэтому претендовала на роль избавителя от недуга и, следовательно, на власть лечить, помогать и управлять. «Мы, как ответственная оппозиция, несомненно, стремились к власти и шли по пути к ней», — отвечал П.Н. Милюков 27 февраля 1917 г. на вопрос Н.Н. Суханова: «Какова позиция ваших кругов, Прогрессивного блока, Временного комитета Государственной думы? Предполагаете ли вы взять власть в свои руки»?[317] Однако претензии оказались чрезмерными. Как пророчески заметил И.И. Толстой в 1906 г.: «Мне кажется, что “кадеты” слишком много надеются на себя и очень мало надеются на народ; отсюда все их недомолвки и расшаркивания в ту сторону, где они боятся встретить слишком большой радикализм, могущий повредить им, не принесши пользы народу: они уверены, что они лучше знают, что нужно народу, чем он сам»^[318].

Милюков П.Н. (11)

Большие и неоспоримые успехи страны обусловили возникновение сильного гражданского общества, способного бросить вызов старой элите и государству. Именно в борьбе за власть между разными группами элит заключалась непосредственная причина революции: контрэлита в лице лидеров либерально-радикальной общественности хотела сама руководить модернизационным процессом и на революционной волне отнять власть у старой элиты — романовской династии и консервативной бюрократии. Верховная власть и правительство так именно и понимали цели оппозиции. По определению начальника канцелярии министра двора в 1900–1916 гг. А.А. Мосолова, «так называемая интеллигенция — люди, не достигшие власти, но чающие ее захвата. Для этой категории лиц прямой исход — революция. <…> Царь был убежден, что вся крамола — наносное явление, явившееся следствием властолюбивой интеллигенции»^[319].

У стремления интеллигенции к власти имелась важная психологическая составляющая — потребность в великой цели, пусть и иллюзорной, способной наполнить жизнь смыслом и красотой, позволявшей ощущать себя частью чего-то великого, героического и благородного. Как заметил известный петербургский писатель А.М. Мелихов: «Существование несчастного народа и страны в состоянии деградации выдвигало на передний план народных заступников, спасающих Россию от коллапса. При этом и народ изображался чистой жертвой и “заступники” состояли из одной лишь жертвенности, свободной от корыстных и суетных побуждений. Когда юный Пушкин верил в подобную сказку — в то, что человеческие страдания порождаются исключительно злобностью “тиранов”, а не силами природы, в том числе и человеческой — он тоже призывал к тираноборчеству, но когда ему открылось, что проблема неизмеримо сложнее, он и написал: “зависеть от царя, зависеть от народа — не все ли нам равно?”^[320]. Существовала и жажда мученичества. Как признавался известный революционный деятель В.А. Зайцев (1842–1882): «Мы были глубоко убеждены в том, что боремся за счастье всего человечества, и каждый из нас охотно пошел бы на эшафот и сложил свою голову за Молешотта и Дарвина»^[321].

Оппоненты самодержавия, в большинстве своем, рассматривали сильное государство как политический идеал и как конкретный инструмент, с помощью которого можно покончить с отсталостью страны. Борьба шла в первую очередь по вопросу о том, как лучше использовать государство, чтобы сделать российскую жизнь райской[322]. Это представляется совершенно естественным и логичным, учитывая возросшую силу гражданского общества. Плохое в другом — два последних императора и общественность не проявили необходимых в данной ситуации терпимости, мудрости и дальновидности. И.И. Толстой заметил: «Милюков все-таки фанатик, влюбленный в собственный ум, и как таковому ему многое простится, но неужели наша интеллигенция так мало способна спокойно рассуждать, что повторит, по программе, все ошибки первой Думы? Немного побольше такта и немного меньше самообожания и самодовольства — и сами они удивились бы, чего можно достигнуть в России самыми простыми мерами, на которые, наверно, пошло бы и правительство: правда, прощай тогда мишурная слава смелых борцов за идеи и мучеников демократизма! Но зато какая славная страница в истории Родины!»[323]. Политические уступки давались трудно. Однако монархия шла на них, хотя и неохотно, а иногда под дулом пистолета, провоцируя тем самым общественность на решительные, в том числе на террористические и революционные действия. Верховная власть предпочитала медленные, постепенные преобразования. Оппозиция же не хотела ждать, полагая, что это простые уловки. «У Февральской революции — глубокие корни, — полагал А.И. Солженицын. — Это — долгое взаимное ожесточение образованного общества и власти, которое делало невозможным никакие компромиссы, никакие конструктивные государственные выходы. И наибольшая ответственность — конечно, на власти: за крушение корабля — кто отвечает больше капитана?»[324]. Однако один из лидеров кадетов В.А. Маклаков уже в эмиграции признал: в развязывании гражданской войны между властью и оппозицией «вина общественности, пожалуй, больше, чем власти»[325]. Другой известный деятель кадетской партии и, как ее называли, «единственный мужчина в кадетском ЦК», А.В. Тыркова-Вильямс будучи уже в эмиграции вину возлагал на обе стороны: «Если бы мы и правительство умели и хотели сговариваться, не болтались бы мы теперь по чужим домам. Но [БН9] в интеллигенции была тупая гордость своей несговорчивостью, одержимость Протопопа Аввакума сидела даже в лягушачье-холодном Милюкове. И он, как многия наши юристы, проедпочитал произносить в Думе речи принципиальные, согласные с учебниками Листа и других сушеных профессоров, чем создавать в стране мирное, постепенное благополучие»[326].

Союз старой и новой элиты, оппозиции с верховной властью, по крайней мере — на время войны, являлся бы наиболее прагматичным и рациональным решением политического спора. Вопреки этому во время Первой мировой войны противостояние обострилось до крайности. Оппозиция, опасаясь, что победа армии, руководимой императором, укрепит монархию, и, будучи уверенной в своих силах и способности привести страну к победе, воспользовалась временным ослаблением царского правительства и свергла его. Однако Временному правительству не удалось остановить расширение и углубление кризиса и расползание революции. Произошел Октябрьский переворот (в его подготовке принимали участие иностранные деньги[327]). За ним последовал выход из войны, вследствие чего все плоды победы достались бывшим союзникам. В ноябре 1918 г., через год после Октябрьского переворота, Антанта выиграла войну без России, а с Россией это, конечно, случилось бы раньше. Шесть, максимум десять месяцев терпения, и Россия оказалась бы в числе стран-победительниц, а победа в войне предотвратила бы революцию и гражданскую войну.

Новая элита оказалась плохим управленцем, не способным «оседлать революцию», в значительной степени потому, что стала заложницей своего прекраснодушного демократизма. А.В. Тыркова-Вильямс поставила совершенно правильный диагноз: «Слишком быстро стало выясняться, что кадеты не в силах справиться с выпавшей им исторической ролью. <…> Добросовестные, начитанные, от всего сердца преданные России кадеты, среди которых были люди очень неглупые, не справлялись со своей новой задачей, не сумели превратиться из оппозиции в правительство. Почему? Условия были исключительно неблагоприятные и совершенно неподходящие для кадетской психологии»[328]. [БН10] Этот диагноз поддержал и обосновал Р. Пайпс: «Интеллигенция сильно недооценивала трудности управления Россией: согласно интеллигентским воззрениям, демократия представляла собой не результат терпеливой эволюции устоев и учреждений, но естественное для человека состояние, благотворному влиянию которого не дает проявиться царский деспотизм»[329]. Придя к власти, она не захотела, да, пожалуй, уже и не могла отказаться от своей программы и тактики, а когда попыталась, то потеряла доверие и поддержку демоса. Между тем, в условиях войны ставка на демократию как на главное средство решения накопившихся проблем являлась крупным просчетом. Правительства всех воюющих стран, включая Великобританию и Францию, отвечая на вызовы войны, усиливали государственное вмешательство во все сферы жизни, ограничивали демократические свободы, несмотря на сильное общественное недовольство и протесты. Напротив, Временное правительство вопреки здравому смыслу проводило реформы, направленные на демократизацию и либерализацию всех сфер жизни, в том числе децентрализацию и демократизацию местного управления, что привело Центр к почти полной потере способности управлять провинцией[330]. Вот перечень только наиболее важных реформ: самая широкая в российской истории политическая и воинско-уголовная амнистия (к концу марта из 155 тыс. заключенных в тюрьмах осталось около 30 тыс.), отмена смертной казни, гуманизация тюремного режим; ликвидация политического сыска, замена полиции милицией с выборным начальством, подчиненным органам местного самоуправления; введение полной свободы слова, собраний и союзов, отмена цензуры; восстановление основных положений судебных уставов 1864 г., обновление состава судей, расширение прав суда присяжных, реформирование административной юстиции; демократизация городского самоуправления, административная реформа на местах (введение волостной всесословной земской единицы), легализация самоуправления рабочих в промышленности (фабзавкомы); санкционирование свободы совести, полное уравнение в правах всех вероисповеданий, разрешение на проведение I Всероссийского Поместного собора, восстановившего патриаршество и утвердившего епархиальное и приходское самоуправление; учреждение хлебной монополии, продразверстки и карточной системы, введение в практику подоходного налога (закон о нем принят еще в 1916 г.); санкционирование самоопределения Финляндии и Польши, провозглашение украинской, эстонской автономии, отмена дискриминации по национальному и вероисповедному признаку.

Последствия столь радикальных демократических реформ в условиях войны оказались катастрофическими. Последствием уголовной амнистии стал невиданный рост насилия и преступлений. Свобода превратилась в разнузданность, разрушавшую государственность. Как справедливо утверждает В. Ю. Черняев: «Демократия была дискредитирована как характером сложившейся власти, так и ее неспособностью создать четко работающий механизм государственного управления. Непосредственное народоправие оказалось утопией». Правительство «оказалось беззащитным перед солдатами, матросами и рабочими, когда в дни политических кризисов по призыву левых экстремистов те выходили с оружием в руках на улицы столицы и, опьяненные сознанием своей силы, требовали отставки отдельных министров или всего правительства»[331]. Новая национальная политика поставила под угрозу стратегическое и геополитическое положение страны. Повсеместное внедрение самоуправления привело общество в состояние хаоса, хозяйственная разруха — к ожесточению политической борьбы[332].

«За все время своего существования правительство больше занималось разрушением старого правопорядка, чем созданием чего-то нового взамен, — отметил Р. Пайпс. — Оно так и не создало новых учреждений, способных заменить те, что рухнули либо под собственным весом, либо под натиском с его стороны. Такое невнимание к администрированию и исполнению законов новые лидеры обосновывали верой в мудрость народа. Политические понятия, почерпнутые главным образом из литературных источников, приучили русскую интеллигенцию к восприятию демократии не как идеала, достигаемого кропотливой работой, а как некой реальности, которой мешает утвердиться лишь царское законоустройство. Они были убеждены — или, вернее, им пришлось убедить себя, — что для того, чтобы дать демократии проявиться, самое главное — отказаться от управления. <…> Управление страной, ведущей войну и охваченной революционной эйфорией, — сделалась невозможным из-за грубейших приемов, продиктованных доктринерскими представлениями о демократии, верой в мудрость народа и презрением к профессиональному чиновничеству и полиции»[333]. Во всех вопросах, включая продовольствие, земельные отношения, общее и местное управление, воинскую дисциплину, снабжение армии, Временное правительство не смогло навязать гражданам свою волю, в одних случаях не пожелав, в других не сумев использовать силу. Вследствие этого ему не удалось решить главную задачу текущего момента — мобилизовать все ресурсы для победы над врагом. Советское правительство в аналогичных ситуациях, в годы Гражданской и Великой Отечественной войны, ради победы сворачивало демократические свободы, не останавливалось перед широчайшим применением насилия и в значительной степени благодаря этому обеспечило реализацию своего проекта.

Аграрный вопрос — важнейшая проблема, которую не сумели решить ни царское, ни Временное правительство. Именно она создавала колоссальное социальное напряжение в стране. Вследствие низкой производительности труда крестьянство страдало от малоземелья и требовало экспроприировать частновладельческую землю, принадлежавшую не-крестьянам, и таким простым способом удовлетворить свои возросшие материальные потребности. Эти вожделения поощрялись важнейшими политическими партиями и отчасти самой верховной властью. Значительная помощь со стороны государства в форме так называемого «царева пайка», как именовали землепашцы разнообразные пособия и прощение недоимок, также поддерживала иждивенческие настроения и патерналистские надежды крестьян великороссийских губерний. Общая сумма долгов и пособий, составившая за 1891–1908 гг. около 500 млн руб., распределялась между губерниями прямо пропорционально плодородию почв и степени распространения в них общинной формы собственности. На восемнадцать дотационных губерний, входивших в Черноземный центр, Среднее и Нижнее Поволжье, а также Приуралье, приходилось почти 90% общеимперского долга и свыше 80% общей продовольственной задолженности всей Европейской России[334]. Однако, как показала реализация «черного передела» в конце 1917–1918 гг., посредством захвата чужой собственности решить проблему малоземелья и низких доходов крестьян не представлялось невозможным. В среднесрочной и тем более — долгосрочной — перспективе повышение благосостояния могло обеспечить только агротехническая революция, требовавшая, однако, времени и огромных средств. Но именно этот курс стало проводить царское правительство, приняв за основу своей политики с 1906 г. Столыпинскую аграрную реформу[335].

Рабочий вопрос — еще одна проблема, создававшая социальное напряжение в обществе. Пролетарии хотели и требовали более быстрого роста зарплаты, 8-часового рабочего дня и полного социального пакета — медицинской страховки, защиты от безработицы, травматизма и т. д., что в полной мере удовлетворить при существовавшем в то время уровне производительности труда было невозможно. Однако царское правительство вступило на путь улучшения положения рабочих правовым путем уже в 1830-е гг., почти одновременно с западными странами. Закон 1835 г. ввел письменный трудовой договор как юридическую основу трудоустройства. В 1845 г. вошел в силу закон, ограничивающий детский труд. В 1882 г. учреждена фабричная инспекция, взявшая под контроль взаимоотношения предпринимателей и пролетариев. В дальнейшем принят еще ряд законов, защищавших интересы последних: ограничение ночной работы детей и женщин (1882, 1885), направление средств от штрафов на улучшение быта рабочих (1885), ограничение трудового дня сначала 11,5 часами (1897), затем 10 часами (1906), введение материальной ответственности предпринимателей за увечье и института фабричных старост (1903), легализация забастовок и профсоюзного движения (1905–1906), страхование от несчастных случаев и болезней (1903, 1912). Этот разумный и прагматичный путь в конечном итоге привел бы к облегчению положения рабочих и возникновению социального государства с рыночной экономикой, не сорви Первая мировая война этот процесс[336]. После февральских событий Временное правительство продолжило эту политику и в постановлении «О рабочих комитетах в промышленных предприятиях» законодательно признало за рабочими много новых прав, в том числе право на самоуправление в форме фабзавкомов. Благодаря этому у россиян стало больше прав, чем у западноевропейских пролетариев. Но они все равно остались не довольны, не соглашались на компромисс и требовали право на рабочий контроль, стремясь поставить заводскую администрацию в полную от них зависимость, подобную той, которую имели солдатские комитеты над офицерами. Это требование являлось совершенно неприемлемым для предпринимателей, а в условиях войны — безрассудным.

Национальный вопрос — следующая важнейшая проблема российской империи начала ХХ в. Централизация и унификация управления, суда и законов, а также экономическая интеграция отдельных губерний в единый народнохозяйственный организм, как и везде, приходили в столкновение с ростом национального самосознания. Модернизация империи натолкнулась на национализм и сама по себе способствовала его росту. Национальные движения настаивали как минимум на культурной автономии, многие боролись за отделение от России, но требования выполнялись в ограниченной степени[337]. Правда, их полное удовлетворение привело бы к распаду России, что и случилось после Октября 1917 г. Однако ради сохранения единства государства, вероятно, следовало сделать больше уступок в национальном вопросе. Временное правительство попыталось наверстать упущенное. Однако в условиях войны парад суверенитетов поставил под угрозу стратегическое положение страны[338].

Социально-экономическое неравенство существовало и усиливало социальную напряженность в обществе. Степень его была умеренной, немногим большей, чем в советское время и намного меньшей, чем в развитых европейских странах. Децильный коэффициент дифференциации в России начала ХХ в. равнялся 6–7 — немногим больше, чем при советской власти (подробнее см. глава 12.4). Однако не следует и недооценивать влияние этого фактора на социальную напряженность. Проблема состояла не столько в степени неравенства, сколько в том, что в конце XIX — начале ХХ в. и особенно в годы Первой мировой войны миллионы крестьян, переодетых в солдатские шинели, увидели и осознали в полной мере существовавший в обществе уровень неравенства, умеренный, если оценивать его объективно, но им, ориентированным на уравнительное распределение имущества, он казался огромным. Кроме того, неравенство в годы войны увеличилось: буржуазия разбогатела на военных поставках и проявляла безудержное мотовство и стремление к роскоши, в то время как горожане испытывали депривацию. Это озлобляло городских рабочих и солдат, размещавшихся в городах, особенно в Петрограде и Москве. Травматическому воздействию в целом умеренного неравенства на крестьянство способствовали ряд факторов: повышение грамотности, информированности, расширение кругозора благодаря невиданным прежде масштабам миграции людей и призыва в армию после введения всесословной воинской повинности, знакомство с городом, где неравенство было на порядок выше, чем в деревне, и, конечно, революционная пропаганда Как говорили пословицы: «Городское теля мудреней деревенского пономаря». «Чужая сторона прибавит ума»[339]. Если в 1860-е гг. в отходничестве легально участвовали 1,3 млн крестьян в год, то в 1890-е гг. — 7,1, в 1906–1910 гг. — 9,5 млн в год[340]. Если в предвоенное время в армию ежегодно призывалось около 3,4% всего мужского населения (или 7,1% трудоспособных мужчин), то за 2,5 года, с июля 1914 по январь 1917 г., — соответственно 22,6% и 47,4% (всего 15,1 млн)[341].

Культурный раскол общества. Российское культурное и социальное пространство, если несколько огрубить действительность, было расколото на две части в соответствии с местом жительства и социальной принадлежностью: крестьяне и городские низы, с одной стороны, дворянство, буржуазия и интеллигенция — с другой. Они говорили на разных языках — в прямом и переносном смысле. Это обнаружилось уже в конце XVIII в. и со временем культурный раскол, с точки зрения одних исследодвателей, уменьшался, с точки зрения других — увеличивался[342]. А. Гакстгаузен, много лет изучавший Россию в ходе полевых исследований, или путешествий, имел все основания написать в 1847 г.: «С XVI столетия Россия значительно сблизилась с Западной Европой. В последние 140 лет в России сильно распространилась европейская цивилизация. Высшие классы получают западноевропейское воспитание и образование; все государственные учреждения заимствованы с Запада. Законодательство приняло не только характер, но и форму европейских законодательств; но все это отразилось только на высших классах. Западная цивилизация не проникла в нижние слои русского народа, в его нравы и обычаи, его семейная и общинная жизнь, его земледелие и способ поземельного владения сохранились вне всякого влияния иноземной культуры, законодательства и почти вне правительственного вмешательства. Но благодаря различию в образовании верхних и нижних слоев русского народа образованное сословие утратило всякое понимание сельских народных учреждений»[343].

Традиционная народная крестьянская культура была враждебна модернизации, она строилась на основе иных институтов, чем современное общество. Модерн диктовал принципы жизни, не совместимые с теми, которых много поколений придерживались крестьяне:

не хранить нетронутым наследство от предков, а преобразовать его;

не следовать слепо дорогой отцов, а искать другие пути;

не видеть в прошлом образец для подражания, а видеть в нем объект для преобразования;

не преклоняться перед власть предержащими, а смотреть на них как на управленцев, выбранных обществом;

не подчиняться природе, а подчинять и эксплуатировать ее;

не рассматривать личный опыт главным источником знания, а искать ответы в книге, написанной экспертом в данном деле;

не надеяться на помощь родственников, соседей и властей предержащих, а полагаться в основном на самого себя;

не следовать в своем поведении движениям души и сердца, а доверяться точному расчету.

Социальные и культурные противоречия между тонким европеизированным слоем населения и традиционными крестьянством создали огромное напряжение в обществе и стали важнейшей предпосылкой русских революций. О силе этого напряжения и ненависти народа к плодам и носителям модернизации свидетельствует то, что последняя революция не ограничилась уничтожением основ старого режима, а разрушила также и возводившееся здание нового современного общества и стала во многих отношениях антимодернистской.Большинство крестьян участвовали в революции во имя восстановления попранных ускоренной модернизацией традиционных устоев народной жизни[344]. «Русская революция враждебна культуре, она хочет вернуть к естественному состоянию народной жизни, в котором видит непосредственную правду и благостность», — констатировал Н.А. Бердяев.[345]. В 1917–1918 гг. землепашцы намеренно сжигали сотни музеев и тысячи помещичьих усадеб, а также книги, ноты, музыкальные инструменты, произведения искусства, постельное белье, гобелены, фарфор — все, что символизировало европейскую культуру и напоминало о ее приверженцах. Однако социальные противоречия вплоть до Первой мировой войны удерживались в определенных границах. Введение обязательного начального обучения, уравнение всех граждан в правах, снятие ограничений на передвижения, вовлечение крестьян в активную хозяйственную деятельность и рыночные отношения в конечном итоге вели к преодолению культурного раскола[346] и, как показывает опыт других стран, этот раскол постепенно преодолевался.

Низкий уровень жизни. Людей, недовольных своим материальным положением, во все времена и во всех странах достаточно много. И Россия, разумеется, не являлась исключением. В пореформенное время благосостояние значительной части поместного дворянства в результате отмены крепостного права и белого духовенства в результате церковных реформ понизилось. Однако вряд ли можно говорить о всеобщей деградации даже поместного дворянства. С. Беккер приводит убедительные аргументы в пользу того, что тезис о тотальном упадке дворянства — миф. На самом деле, демонстрирует он, дворянство довольно успешно адаптировалось к новым условиям жизни, хотя трансформация, как и всюду, проходила болезненно[347]. Второе привилегированное сословие — духовенство — всегда выражало неудовлетворение своим материальным положением и, следует признать, справедливо — получаемое им весьма скромное вознаграждение, хотя и росло, оставалось несоразмерным ни с его образованием, ни с его общественным положением, ни с его квалифицированным и нелегким трудом[348]. Что же касается других категорий населения, то хотя их материальное положение, как показано выше, улучшалось, потребности и запросы росли еще быстрее, и именно это служило фактором растущего недовольства в пореформенное время. С конца XIX в. мы встречаемся с новым отношением людей к проблеме благосостояния. Раньше большинство делало акцент на материальной стороне. Теперь акцент сместился на степень удовлетворенности жизнью с точки зрения широкого набора не только материальных, но и духовных потребностей. Это хорошо видно по рабочим. К этой категории населения приходится довольно часто обращаться по двум причинам: с одной стороны, есть источники, с другой — пролетарии играли весьма заметную роль в революционном движении, не соразмерную с его численностью.

Жалобы на материальные затруднения со стороны рабочих, как правило, обусловливались не полуголодным их существованием. Пролетариев, как и другие социальные группы, стал волновать не только уровень, но и качество жизни, их духовные потребности стали обгоняли их возможности, так как даже в «простом» человеке росло чувство личности и самоуважения[349]. Они стали жаловаться не только на низкие заработки и длинный трудовой день, как до Великих реформ, но также на грубость мастеров и других представителей фабричной администрации, на применение физической силы и употребление мата, на сексуальные посягательства по отношению к работницам, на обращение к рабочим на «ты», на отношение к ним «как к детям», «рабам», «крепостным» или «вещам». В табл. 12.34 представлены данные о жалобах рабочих «на дурное обращение и побои» по классификации фабричной инспекции за 1901–1913 гг.

Таблица 12.34