Глава 12. К вопросу о предпосылках и причинах Русской революции 1917 года

«Если бы мы и правительство умели и хотели сговариваться,

не болтались бы мы теперь по чужим домам».

А.В. Тыркова-Вильямс

Изучение русской, как и любой другой, революции происходит на трех уровнях. Макроуровень — анализ условий или предпосылок революции — их иногда называют также глубинными причинами. Мезоуровень — анализ факторов и причин, непосредственно порождающих революцию. Наконец, микроуровень (его иногда называют событийным) — конкретно-исторический анализ всей массы фактов и обстоятельств, касающихся революции. Предмет исследования на третьем уровне велик и невозможно даже перечислить все, что в него входит, так как он включает революционный процесс во всем многообразии явлений и событий: взаимодействие и борьбу партий, общественных организаций, социальных групп, а также партийную жизнь, деятельность средств массовой информации, в частности агитацию и пропаганду (сегодня это называется политическим пиаром), настроения, страхи, слухи и другое[1]. В микроанализе все важно — и какая стояла погода 25 февраля 1917 г., и имелся ли на шинели великого князя Кирилла Владимировича, приведшего к Таврическому дворцу Гвардейский экипаж 2 марта 1917 г., красный бант, и как загримировался В.И. Ленин, когда он направлялся из конспиративной квартиры в Смольный и т. п. Событийный анализ ведется обычно в жанре нарратива — рассказать, как все было, или в жанре повседневности[2].

Три уровня анализа революции примерно соответствуют изучению долговременных, среднесрочных и краткосрочных факторов революции[3]. Каждый важен и интересен по-своему. Полная картина получается, когда анализ идет на всех уровнях. Как удачно выразился Б.В. Никитин (служивший при Временном правительстве в марте-июле 1917 г. начальником контрразведки Петроградского военного округа, а затем начальником разведывательного отделения Главного управления Генерального Штаба): «Только в спокойном состоянии, только далекий историк увидит и приведет в систему причины происшедшего (революции 1917 г. — Б.М.). Их не найти в одном только прошлом, сознательно закрывая глаза на 1917 год, так же как нельзя в злой воле и ошибках отдельных групп и лиц этого года искать полного объяснения истории России»[4].

Однако, революция — столь сложное и многогранное явление, источники о ней — столь обильны и разнообразны, а литература, можно сказать, необозрима, что одному исследователю не удается проанализировать революционное движение на всех трех уровнях и создать полную и всеобъемлющую картину произошедшего[5]. Причем, чем ближе к «почве», тем сведений и акторов больше, а шансов охватить все происходящее — меньше. Свой анализ я вынужден ограничить преимущественно первым и отчасти вторым уровнем. При этом и здесь мой предмет ограничен — меня, прежде всего, интересует воздействие модернизации на девиантность, социальную напряженность и развитие революционного процесса, а также влияние благосостояния, социальной и имущественной дифференциации, социальной и культурной фрагментации общества, демографических и социально-экономических процессов, политических и экономических реформ, развития гражданского общества и дискурса по перечисленным вопросам на возникновение революционной ситуации и ее трансформацию в революцию[6].

Предпосылки создают возможность для свершения революции, готовят революционную ситуацию, а непосредственные причины превращают возможность в реальность. Одни исследователи дифференцируют предпосылки и причины и анализируют их в единой теоретической парадигме; другие — различают и изучают в различных парадигмах, третьи — акцентируют внимание на объяснении непосредственных причин, не интересуясь предпосылками. Анализ на макро- и мезоуровне обычно опирается на политологические и социологические концепции и является междисциплинарным, потому что обстоятельства, факторы и причины, обусловливающие революционный процесс, имеют политический, социальный, экономический, психологический, демографический, экологический, военный характер.

В современной академической литературе о социальных революциях при объяснении предпосылок и причин революций используются марксистский, мальтузианский, модернизационный и институциональный подходы, а также психосоциальная, структурная, политическая либо экономическая концепция, в зависимости от того, какой фактор считается относительно более важным. Предлагаются и другие объяснения революции 1917 г: циклическое (А.С. Ахиезер, А.Л. Янов, В.В. Ильин, А.С. Панарин)[7], психологические в разных вариантах — психиатрическое, психоаналитическое и социально-фрейдистское (П.А. Сорокин, В.П. Булдаков)[8], пассионарное (в духе теории этногенеза Л.В. Гумилева) и синергетическое — Хаос против Космоса, гомоэнергетическое истощение этнического ядра империи (В.Д. Соловей)[9]. Популярны также, условно говоря, культурологические объяснения — извращение российского мессианизма и коллизии византийского, монгольского и европейского начал русской истории (В.К. Кантор)[10], «манихейский тип русской цивилизации» и эволюция ментальности (И.Г. Яковенко, А.А. Пелипенко)[11], социокультурный раскол общества, порождающий маятниковые колебания между полярностями (А.С. Ахиезер)[12], саморазрушение имперской системы по причине разложения идеи «симфонии» священства и царства (В.П. Булдаков), оскудение и превращение в формальность православной веры (В.М. Лавров), разрушение православного мировоззрения, и мировосприятия, забвение национальных корней, отказ от всемирной миссии православной российской империи нести веру urbi et orbi (А.Н. Боханов)[13]. Некоторые авторы используют в своем анализе сразу нескольких концепций.

Получил распространение и лингвистический подход в изучении революции. Как это ни парадоксально, последовательное использование лингвистической парадигмы уводит исследование в сторону от решения кардинальных проблем революции. Если исторические факты рассматривать только с точки зрения их репрезентации субъектами истории и историками, если усилия историков концентрировать или сводить к анализу лингвистических «протоколов», в которых эти факты отразились, игнорируя проблему самих фактов, то это заводит исследование в тупик. Да, мир прошлого дан историку в языке и благодаря языку, наши представления о прошлом (его «репрезентации») зависят от нашего языка, от того, в каких терминах и в каких ментальных парадигмах и смысловых полях мы описываем прошлое, как мы его обсуждаем и представляем (т. е. от дискурсивных механизмов). Однако это не снимает вопроса об объективности исторических фактов. Если игнорировать объективную сущность того, что мы репрезентируем с помощью дискурса, то историческая наука превращается в схоластику. Но и в схоластике дискурс по вопросу: сколько чертей уместиться на кончике иголки? — имеет смысл только в том случае, если те, кто в нем участвует, уверены в существовании Бога и чертей. К счастью, исследователи языка революции не являются ортодоксами лингвистической парадигмы, и поэтому рассматривают тексты не только как репрезентацию репрезентаций современников, как плоды их дискурсивных практик, а как отражение исторической реальности — настроений, общественных отношений, политических намерений участников революционных процессов и т. п.[14]

Классификация подходов и концепций всегда субъективна, так как зависит от критерия, положенного в ее основу, а критерий — от методологических пристрастий автора. Но при всей своей условности она помогает систематизировать точки зрения и тем самым облегчает анализ историографии. В советское время классификация основывалась на классовом подходе — марксистская, буржуазная, мелкобуржуазная или большевистская, эсеровская, меньшевистская, кадетская[15]. В современной социологии революции, по мнению В.Б. Шепелевой, принято выделять (в зависимости от того или иного видения причин, целей, обязательных параметров революции) четыре направления: абстрактно-натуралистическое, политико-правовое, социально-структурное и социально-психологическое[16]. Известный современный польский социолог П. Штомка сводит теории революции в четыре группы: бихевиористские, психосоциальные, структурные, политические[17]. Историки предлагают свои классификации. Американский историк Дж. Биллингтон насчитал шесть точек зрения на Российскую революцию[18]. Другой американец М. Малия сводит различные интерпретации русской революции в три модели — либеральную (основные представители П.Н. Милюков, Х. Ситон-Уатсон, Л. Шапиро и М. Флоринский), консервативную, или циклическую (основные представители K. Бринтон и Н. Тимашев) и марксистскую[19]. Английский историк П. Дьюкс выявил девять аналитических подходов[20].

Прежде, чем перейти к анализу концепций революции, сделаю две оговорки. Во-первых, я воздержусь от рассмотрения концепций, не поддающихся эмпирической проверке, по крайней на настоящем уровне знаний. Например, я затрудняюсь оценить гомоэнергетическое истощение этнического ядра империи или степень «симфонизма» священства и царства. Не знаю, как можно доказать или опровергнуть, что произошло извращение российского мессианизма или что коллизия византийских, монгольских и европейских основ русской истории достигла критического уровня. Сторонники синергетического подхода пока не предложили четких критериев для нахождения точек и зоны бифуркации или аттрактора. Все эти концепции в большей или меньшей степени рассмотрены в других работах; к ним я и отсылаю читателя[21].

Во-вторых, в историографии существует два взгляда на революционные события 1917 года. Согласно первому, в России произошли две революции — в феврале и в октябре. По второй версии февральские и октябрьские перевороты являлись двумя последовательными стадиями или этапами одной революции. Версия единой революции высказана давно. Ее разделяли многие представители кадетов и социалистических партий. Например, редактор кадетской газеты «Речь» И.В. Гессен утверждал: Февраль — чреват Октябрем, «ради которого стихия Февраля разразилась настоящим праздником»[22]. Ее придерживались большинство большевистских теоретиков до 1924 г., ибо концепция перманентной революции, разработанная Л.Д. Троцким^[23], и концепция перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую (два звена одной цепи), предложенная В.И. Лениным, при известных отличиях между ними, оценивали февральские и октябрьские события 1917 г. как единый процесс^[24]. Концепция двух революций восходит к дискуссии 1924 г. по поводу «Уроков Октября» Л.Д. Троцкого, но окончательно сформировалась в первой половине 1930-х гг. и стала официальной при советской власти[25]. Именование октябрьского переворота Великой Октябрьской социалистической революцией имело пропагандистский эффект и политический смысл — подчеркнуть величие ее творцов, уникальность и всемирно-историческое значение самого события. В настоящее время все больше российских и зарубежных исследователей склоняются к мысли, что февральские и октябрьские события 1917 г. являются двумя этапами одной революции, начало которой целесообразно передвинуть к 1914 г., моменту вступления России в Первую мировую войну, а завершение — к 1920 г., окончанию гражданской войны[26]. И это представляется вполне резонным. Февральские события не успели завершиться легитимацией нового режима или его полным фактическим утверждением. Не случайно, и правительство являлось временным, и парламент — предпарламентом. Определить правовой статус и превратить новый режим в легитимный должно было Учредительное собрание, но оно собралось слишком поздно и было безрезультатным — большевикам удалось его разогнать[27]. Возвращение к концепции единой революции вполне оправдано и в сравнительно-исторической перспективе. Революционные события в Нидерландах в 1566–1579 гг., продолжавшиеся 13 лет, разделяются на четыре этапа, а не на четыре революции. Английская революция XVII в. (известная также как Английская гражданская война), длившаяся 18 лет, 1642–1660 гг., также делится историками на этапы или войны, а не на революции. Наконец, в истории Великой французской революции, 1789–1799 гг., историки выделяют четыре этапа, а не четыре революции, хотя взятие Бастилии, установление якобинской диктатуры, термидорианский переворот и переворот 18 брюмера могли бы претендовать на статус отдельной революции.