Монархи против народов

После вторичного изгнания Наполеона Александр I в некотором роде (как самый авторитетный государь) занял его место на континенте. «Император русский – Агамемнон, царь /59/ царей!» – восклицала очарованная им мадам Ж. де Сталь. Льстецы из свиты царя брали ноту повыше: «умиротворитель вселенной». Эти славословия отвечали формальному, действительно вселенскому возвышению имени царя, но затемняли его фактическую роль, которую В.О. Ключевский определил так: «караульный часовой чужих престолов против народов». Именно в этой роли Александр создавал и возглавил Священный союз.

Исторический акт о рождении Священного союза монархов Европы был подписан в Париже 14 (26) сентября 1815 г. Царь сам написал акт, склонил к его одобрению Фридриха Вильгельма III и Франца I и больше, чем кто-либо, постарался, чтобы присоединились к нему все европейские государства. Каковы же были принципы Союза – на словах и на деле? Монархи обязались «побуждать своих подданных к исполнению обязанностей, в которые наставил человеков Бог-спаситель», и «во всяком случае и во всяком месте подавать друг другу помощь»[1]. На деле, как показали все конгрессы Священного союза, столь туманная фразеология прикрывала конкретную цель – сообща давить «во всяком месте» Европы «всякий случай» сопротивления новым (точнее, восстановленным старым , дореволюционным) режимам.

Священный союз отныне стал главной заботой Александра I. Именно царь созывал конгрессы Союза, предлагал вопросы к повестке дня и во многом определял их решения, что позволило Марксу и Энгельсу квалифицировать Священный союз как «маскировку гегемонии царя над всеми правительствами Европы». Это мнение больше согласуется с фактами, чем распространенная версия о том, что главой Священного союза, «кучером Европы» был австрийский канцлер К. Меттерних, а царь будто бы являлся декоративной фигурой и чуть ли не игрушкой в руках канцлера. Меттерних действительно играл выдающуюся роль в делах Союза и был его (а не всей Европы) «кучером», но по этой метафоре Александра надо признать седоком, который доверялся кучеру, пока тот ехал в нужную для седока сторону.

На всех конгрессах Священного союза главным был один и тот же вопрос – о борьбе с революционным движением народов Европы, ибо народы, освободившись от Наполеона, не хотели мириться со старорежимными монархами, которых рассадил повсеместно Венский конгресс и теперь охранял Священный союз. Если первый конгресс Союза – в Ахене, с 30 сентября по 22 ноября 1818 г. – констатировал лишь отдельные вспышки «крамолы», то за 1819-1820 гг. туча новой революции угрожающе сгустилась над всей Европой. Германия была охвачена массовыми волнениями. На гребне их 23 марта 1819 г. в Мангейме студент Карл Занд заколол кинжалом агента Священного союза А. Коцебу, который был личным информатором Александра I. Этот /60/ террористический акт вызвал переполох среди «братьев»-монархов. Зато широкая общественность Германии и Европы признала Занда своим героем. А.С. Пушкин воспел его в стихотворении «Кинжал»:

О юный праведник, избранник роковой, О

Занд, твой век угас на плахе, Но

добродетели святой Остался глас в

казненном прахе.

Еще более напряженной была обстановка во Франции, где против Бурбонов поднималась почти вся нация. И здесь крайним проявлением общего недовольства стал, по выражению Пушкина, «карающий кинжал, последний судия Позора и Обиды»: 13 февраля 1820 г. в Париже от руки бонапартиста Л. Лувеля пал герцог Беррийский – племянник Людовика XVIII, тот самый, за кого Александр I в 1815 г. сватал свою сестру Анну[2]. Убийство чистокровного Бурбона царь воспринял как угрозу «всем существующим правительствам».

Если в Германии и Франции революция только назревала, то в Испании и Италии она уже грянула. Испанские повстанцы заставили своего короля Фердинанда VII Бурбона восстановить отмененную им конституцию 1812 г., а неаполитанские – своего короля, тоже Фердинанда (I) и тоже Бурбона, – ввести конституцию по образцу испанской, причем неаполитанский король поклялся на Библии хранить верность конституции. Тогда же (летом 1820 г.) началась революция в Португалии, а весной 1821 г. – в Пьемонте. Словом, то было время, когда, по словам Пушкина,

Тряслися грозно Пиренеи –

Волкан Неаполя пылал.

В такой обстановке испуганные и разгневанные монархи Священного союза собрались на свой второй конгресс, который открылся 20 октября 1820 г. в Троппау (Моравия) и заседал более полугода. Самым напуганным был, как всегда, Фридрих Вильгельм III, а самым разгневанным – Александр I. Революционный вал, прокатившийся по Европе, так озлобил царя, что отныне и навсегда он отказался от либеральных иллюзий, твердо решив: одолеть «гидру революции» можно только карающим мечом.

Именно Александр предложил, а конгресс в Троппау узаконил знаменитый «принцип интервенции»: монархи провозгласили свое «право вмешательства», т. е. военного вторжения в любую страну, где произойдет революция, хотя бы правительство, свергнутое революцией, и не желало этого. Здесь же, в Троппау, решено было использовать это «право» для интервенции в Неаполь, но, /61/ чтобы оправдать интервенцию перед общественностью Европы, монархи договорились сначала пригласить Фердинанда I на конгресс «для объяснений».

Это был, что называется, «ход конем». «Братья»-монархи рассчитали свои действия в любом из двух возможных вариантов. Если народ Неаполя отпустит Фердинанда на конгресс, король, безусловно, заявит своим «братьям», что его силой заставили клясться на верность конституции и поэтому он считает свою клятву недействительной. В этом случае интервенция становилась юридически оправданной и необходимой для защиты «легитимного» монарха. Если же короля не отпустят из Неаполя, интервенция окажется законным и единственно возможным способом освободить его. Рассчитав все это, монархи перенесли заседания конгресса из Троппау в Лайбах (ныне – Любляна, в Словении) якобы для того, чтобы Фердинанду I было «ближе ехать», а в действительности для более оперативного вмешательства и руководства неизбежной при любом случае интервенцией.

Фердинанд I, приехав в Лайбах, заявил, что его принудили дать конституцию против его воли и что он просит помочь ему восстановить в его королевстве «законный порядок». Это и хотели услышать монархи Священного союза. «Честь» защиты неаполитанского короля от его народа была предоставлена Австрии. В марте 1821 г. австрийские войска подавили революцию в Неаполе, а еще через месяц вторглись – уже без дипломатического прикрытия – в Пьемонт и здесь тоже восстановили «законный порядок».

Итак, за время пока конгресс монархов заседал в Троппау, а затем в Лайбахе, «принцип интервенции» был дважды реализован – в Неаполе и в Пьемонте. Александр I каждый раз предлагал Францу I: «Моя армия – в распоряжении вашего величества», но Франц с благодарностью обходился своими силами. Расставаясь в Лайбахе, союзники договорились провести очередной конгресс на следующий год, чтобы окончательно усмирить Италию. Когда же они вновь собрались (с 20 октября 1822 г. в Вероне), Италия была уже тиха, но зато «тряслися грозно» Испания и Греция.

Александр I настаивал на скорейшей интервенции в Испанию силами «великой армии порядка», как он называл войска Священного союза. Кстати, русскую армию царь считал «одной из дивизий» этой «армии порядка». Поскольку дебаты об интервенции процедурно затянулись, царь пригрозил, что останется жить в Вероне «хоть до седых волос» (ему было тогда 44 года), пока не добьется решения. Когда же было решено послать против революционной Испании французские войска, Александр предложил Людовику XVIII (как и ранее Францу I): «Мой меч – к услугам Франции!»

Испанская революция была подавлена французами с одобрения всех союзных монархов, хотя и вновь без участия русских войск. /62/ Но греческий вопрос впервые вызвал разлад внутри Священного союза, сразу поставив его на грань кризиса.

Все началось с того, что в марте 1821 г. в Греции, которая почти четыре столетия томилась под турецким игом, вспыхнуло национально-освободительное восстание. Его возглавил князь Александр Ипсиланти, грек по национальности. Щекотливость момента для России заключалась в том, что Ипсиланти был генералом русской службы и даже (в 1816-1817 гг.) адъютантом Александра I, участвовал в Отечественной войне 1812 г. и в кампаниях 1813-1814 гг., в битве под Дрезденом потерял правую руку. Главное же, царизм издавна сам намеревался создать на Балканах греческое государство под своим протекторатом, а теперь и греки, со своей стороны, обращались к России за помощью. Более того, российская общественность подталкивала царя к содействию греческим повстанцам. Даже такие благонамеренные столпы военной бюрократии, как генералы А.А. Закревский и П.Д. Киселев, могущественный «проконсул Кавказа» А.П. Ермолов ратовали за то, чтобы Россия выступила в защиту «единоверцев».

Тем временем турецкие башибузуки чинили зверскую расправу над греками. Так, 24 апреля 1821 г., в день святой Пасхи, турки повесили на воротах церкви в Константинополе 80-летнего патриарха Греции Грегориаса и трех митрополитов. В такой ситуации Александр I счел нужным вступиться за греков. Он предъявил турецкому султану ультиматум, требуя прекратить зверства по отношению к мирным греческим жителям. Султан отверг ультиматум. «Мы лучше знаем, как нам обращаться с нашими подданными», – заявил он. Тогда 29 июля царь отозвал из Константинополя своего посла. Россия начала готовиться к войне с Турцией, как вдруг Александр I словно одумался и дал отбой.

Остановило царя беспокойство: не пострадает ли Священный союз? Ведь по меркам Союза греческое восстание было революционным . Помочь ему – значило преступить основополагающие заповеди Союза, своего рода три «П»: порядок, покорность, подавление (непокорных). Между тем тогда еще продолжалась революция в Испании, возникла угроза восстания в польских землях, что связывало Россию с другими участниками разделов Польши – Австрией и Пруссией. Вот почему Александр I приостановил свое вмешательство в греческие дела и на конгрессе в Вероне подписал совместную декларацию монархов, которая обязывала греков вернуться под власть Турции, а турок – не мстить грекам.

Турция, однако, при явном попустительстве со стороны Англии и Австрии, игнорировала веронскую декларацию и продолжала мстительно истреблять греков. Александр I еще дважды, летом 1824 и весной 1825 г., пытался организовать коллективное воздействие «братьев»-монархов на Турцию, чтобы спасти греков /63/ от геноцида. «Братья» повели себя уклончиво, ссылаясь на то, что греки – хотя и христиане, но бунтовщики против законного, хотя и мусульманского, порядка.

К тому времени революционное движение в Европе было повсеместно задавлено. Потребность в единстве Священного союза для Александра I стала менее острой. Голос же его окружения и почти всего российского общества в пользу греков звучал все громче. «Все были уверены, что государь подаст руку помощи единоверцам и что двинут наши армии», – вспоминал декабрист Н.И. Лорер. А.С. Пушкин считал тогда: «Ничто еще не было столь народно , как дело греков» – и готов был помчаться туда, где

…на брегах Дуная

Бунтует наш безрукий князь.

В этих условиях царь решил действовать самостоятельно. 6 августа 1825 г. он объявил союзникам, что «в турецких делах» «отныне Россия будет исключительно следовать своим собственным видам и руководствоваться своими собственными интересами»[3]. Это решение Александра i означало фактический распад Священного союза. Невзирая на протесты своих, как еще недавно казалось, неизменных партнеров, Россия форсировала подготовку к войне с Турцией, и лишь скоропостижная смерть Александра отодвинула начало войны.

Итак, главным делом царизма после победы над Наполеоном стала борьба с «гидрой революции». Многого ли добился Александр I в этой борьбе? На первый взгляд, он достиг почти всего: создал Священный союз монархов и руками Союза к 1824 г. задушил революционную «гидру» в Европе. Но к тому времени между душителями «гидры» начались дипломатические распри, которых Священный союз не выдержал и распался. А главное, пока Александр победоносно боролся с революционным движением по всей Европе, в самой России созрело и предстало перед изумленным царем такое же движение декабристов.

Аракчеевщина

Возникновение революционного очага в собственном отечестве было для Александра I тем большей неожиданностью, что он и внутреннюю политику подчинял тем же трем «П» Священного союза, которые так успешно насаждал вне России. Правда', сам он внутренними делами занимался мало. Заботы Священного союза вынуждали его то и дело разъезжать по Европе. Россия же, по выражению современника, «управлялась с почтовой /64/ коляски». Точнее, почти все дела по управлению Россией Александр I отдал в руки А.А. Аракчеева. 1815-1825 годы вошли в российскую историю как время аракчеевщины.

Аракчеевщина была закономерным явлением самодержавного режима, для которого вообще характерна передача государственных дел на откуп фаворитам, временщикам. Фигуры А.Д. Меншикова и Э.И. Бирона, П.А. Шувалова и К.П. Победоносцева говорят об этом сами за себя. Алексей Андреевич Аракчеев в их ряду – личность, пожалуй, наиболее показательная и самая одиозная.

«Истинно русский неученый дворянин», как он не без гордости говорил о себе, Аракчеев был начинен верноподданническим энтузиазмом. Царскую волю он приравнивал к закону божьему, себя, как alter ego царя, мнил третьим (после Бога и помазанника божьего) лицом во вселенной, и всякое прекословие себе считал грехом, заслуживающим кары. Сам он был патологически жесток. Гнев его выражался по-звериному: он собственноручно вырывал у солдат с мясом усы, одному из них откусил ухо. Даже внешне он всех отвращал от себя: по рассказам современников, походил то ли на Квазимодо, то ли на «большую обезьяну в мундире», с «мутными глазами» палача.

В обществе и в армии «все грызли зубы на Аракчеева», вспоминал Н.И. Пирогов. Близкие к Александру I люди за глаза поносили временщика как «выродка-ехидну», «пресмыкающуюся тварь». Народ прозвал Аракчеева «Змеем Горынычем» и слагал о нем бранные песни:

Ты рассукин сын Ракчеев,

Расканалья-господин, Всю

Россию разорил

К такому «рассукину сыну» Александр I питал безграничное доверие. Уезжая из России, он оставлял временщику чистые бланки с своей подписью, на которых тот мог писать любые распоряжения, а «из дальних странствий возвратясь», все учиненное Аракчеевым одобрял. Сам Аракчеев так определил свое положение в стране: «Государь – мой друг, и жаловаться на меня можно только Богу». Секрет неизменной в течение трех десятилетий привязанности ангельски симпатичного внешне, просвещенного, джентльменски воспитанного Александра I к дьявольски антипатичному чуть ли не во всех отношениях Аракчееву не прост. Все началось в тот день 5 ноября 1796 г., когда Павел I, вступая на престол, подвел к Александру своего верного оруженосца Аракчеева и соединил их руки со словами: «Будьте друзьями и помогайте мне!» Этот день оба они запомнили на всю жизнь как завет отца и государя. I Смерть Павла еще больше возвысила этот завет, скрепила его государевой и отцовской кровью. Аракчеев отныне угнездился в /65/ сердце царя как воплощенная память об его отце: возвеличивая павловского любимца, Александр отчасти утешал свою совесть невольного отцеубийцы. К тому же Аракчеев, по словам А.И. Герцена, отличался «нечеловеческой преданностью, механической исправностью, точностью хронометра Такие люди – клад для царей». Наконец, нельзя не признать в Аракчееве и хороших качеств: он был, что называется, крепок житейским умом, не воровал, не брал взяток и даже отказывался от наград, на которые были так падки другие соратники царя. Вот характерный пример. 31 марта 1814 г. по случаю капитуляции Парижа Александр I произвел в фельдмаршалы М.Б. Барклая де Толли и… Аракчеева, но «Змей Горыныч» упросил царя отменить указ о нем.

Все это совокупно и объясняет, почему Александр I, который, по его собственному признанию, никому не верил, считая, что «все люди – мерзавцы»[1], доверился Аракчееву как единственному другу, который его никогда ни в чем не обманет.

Александр I использовал Аракчеева для устрашения России, но не сразу после войн 1812-1815 гг. В первые годы репрессий Священного союза царь не слишком душил Россию, понимая, что она нуждается в послаблениях. Войны (особенно французское нашествие) унесли жизни 2 млн. россиян только мужского пола и разорили страну. Целые губернии были опустошены, сотни деревень выжжены до основания. Многие города лежали в руинах, Москва почти вся сгорела. Помещики же, чтобы компенсировать свои материальные потери, усиливали и без того варварскую эксплуатацию крестьян. Надежды крестьян на то, что царь наградит их за патриотизм, не оправдались. В манифесте Александра I от 30 августа 1814 г., который одаривал все сословия различными милостями, о крестьянах было сказано буквально следующее: «Крестьяне, верный наш народ, – да получат мзду свою от Бога!» Крестьянский люд, возвращенный под ярмо барщины, повсеместно роптал: «Мы избавили отечество от тирана, а нас опять тиранят господа!»

Александр I с юных лет запомнил предостережение своего воспитателя Ф.Ц. Лагарпа: «Ропот – это первые языки пламени, из которого рождается пожар революции». Поэтому в 1815-1819 гг., по примеру 1801 –1804 гг., он пытался решить крестьянский вопрос, чтобы избежать грозящего повторения пугачевщины. Царь заявил даже о своем намерении отменить крепостное право[2] и собрал до десятка проектов, разъяснявших, как это осуществить. Такие проекты составляли отчасти по заданию царя, а частью по собственной инициативе декабрист Н.И. Тургенев, сановный бюрократ Е.Ф. Канкрин, боевой генерал П.Д. Киселев и даже /66/ Аракчеев. Все они исходили из идеи постепенности. Канкрин, например, предлагал растянуть процесс отмены крепостного права до 1880 г. Все проекты царь отложил в долгий ящик: с одной стороны, оппозиция большинства российских дворян, а с другой – революционный подъем 1820-1821 гг. в Европе побудили его отказаться от послаблений в собственной стране. В те же годы, т. е. 1815-1819, царь собрал несколько проектов конституционных реформ и по тем же причинам все их отвергнул.

С 1820 г. и до конца жизни Александр I оставался «главным» блюстителем реакции, насаждаемой им в Европе собственными руками, а в России – руками Аракчеева, которого ранее он как бы придерживал возле себя на цепи, а теперь, по выражению В.И. Ленина, «спустил на своих верноподданных». Главным проявлением аракчеевщины была расправа с недовольными. Крестьяне, обманутые в своих надеждах на отмену или хотя бы ослабление помещичьего ярма, протестовали. За первую четверть XIX в. в России вспыхнуло больше 650 крестьянских волнений, причем две трети из них – за 1815-1825 гг. Формы крестьянского протеста были разные – от верноподданнических жалоб царю, которого крестьяне с этой целью буквально «ловили» на дорогах империи, до вооруженных восстаний.

Ряд волнений носил затяжной и чрезвычайно упорный характер. Три года – с 1816 по 1819-й – боролись крестьяне 20 деревень Костромской губернии, принадлежавших помещице Настасье Федоровне Грибоедовой (матери великого писателя), которая по характеру была сродни «рабовладелице» Хлестовой из грибоедовского «Горя от ума». Купив костромские деревни, Грибоедова обложила крестьян оброком втрое большим, чем при прежних владельцах. Крестьяне возмутились, попытались было жаловаться, а затем подняли бунт: достали 300 ружей, даже еще одну пушку и вступили в бой с карательными войсками. Бунт был подавлен в крови.

Особенно крупными были волнения на Украине и в области Войска Донского 1819-1820 гг. с участием 45 тыс. крестьян. Против них Аракчеев направил регулярные войска с артиллерией. Командовал ими генерал-адъютант А.И. Чернышев – будущий военный министр. Он подавил волнение с чисто аракчеевской жестокостью, после чего сам Аракчеев приехал на Дон чинить суд над четырьмя сотнями «зачинщиков». По его приказу больше 200 крестьян были биты кнутами (иные из них – насмерть) и почти столько же сосланы на каторгу и поселение в Сибирь.

Аракчеев лично наблюдал за работой кнутобойцев, проверяя, в полную ли силу истязают они осужденных. Истязания «черни» до пролития крови, до полусмерти и смерти доставляли ему садистское удовольствие. У себя в имении (Грузино Новгородской губернии) он изобрел особую, «аракчеевскую» палку, вымоченную /67/ в соленой воде. Там «в графском арсенале всегда стояли кадки с рассолом, в котором мокли розги и палки», – вспоминал очевидец. Такими палками крестьян избивали, как правило, «в музыкальном сопровождении»: хор девушек пел «Со святыми упокой, Господи…»[3].

Аракчееву не уступала в жестокости и садизме его любовница, дочь кучера и жена садовника Настасья Минкина, которая секла на конюшне собственного мужа и тиранила всю дворню, особенно красивых девушек (чтобы они не приглянулись Аракчееву): не только била их розгами и палками, но и калечила щипцами. В конце концов один из дворовых осенью 1825 г. зарезал Минкину кухонным ножом. «Змей Горыныч» отомстил за свою возлюбленную по-аракчеевски: убийца был забит насмерть кнутами, его сестра – палками, и еще 20 крепостных, виновных только в том, что они не прибежали на помощь к Минкиной, были угнаны на каторгу. Аракчеев так страдал о Минкиной, что, схоронив ее, распорядился приготовить могилу и себе самому с надгробной плитой, которая была украшена такой надписью: «На сем месте погребен русский новгородский дворянин Алексей Андреевич Аракчеев. Родился 1769 года, умер…» Впрочем, страдалец не поленился прожить после этого еще почти 10 лет.

«Величайшим преступлением» александровско-аракчеевской реакции А.И. Герцен справедливо назвал военные поселения . О них говорили: «государство Аракчеева», но придумал их сам царь. Идея его была двоякой – фискальной и карательной. Дело в том, что расходы на армию поглощали больше половины государственных доходов. Военные же поселения были задуманы как новая форма комплектования и содержания армии, при которой она сама себя и обеспечивала бы. Государственные крестьяне целыми уездами переводились на положение «военных поселян», т. е., оставаясь крестьянами, они становились еще и солдатами и должны были сочетать армейскую службу с земледелием. Царская идея заключалась в том, чтобы создать из военных поселян оторванную от крестьянства замкнутую военную касту, которую было бы более удобно использовать для расправы с крестьянским движением (семьи поселян жили не в деревнях, а в черте поселений, причем дети их с 7 лет начинали учиться военному делу).

Первый опыт военных поселений был затеян еще в 1810 г., но борьба с Наполеоном отвлекла царизм, и лишь с 1816 г. военные поселения стали насаждаться как система. К 1825 г. были переведены на оседлость 375 тыс. солдат, т. е. почти треть /68/ всей армии. Пост начальника военных поселений бессменно занимал Аракчеев.

Военные поселения сочетали в себе две неволи – и крестьянскую, и солдатскую. Бичом их были жесточайшие, по малейшему поводу телесные наказания – палками и шпицрутенами[4]. «Живого человека рубили, как мясо», – писал о том времени С.П. Мельгунов. Обычно даже самые здоровые солдаты не выдерживали больше 6 тыс. палок, а назначали им в наказание и 8, и 10 тыс. В таких случаях осужденного сначала вели между двумя солдатскими шеренгами, привязав за руки к прикладам ружей, затем волокли и, наконец, везли на тележке. Последние 2-4 тыс. палок били уже по мертвому телу.

Военные поселяне сопротивлялись аракчеевскому режиму всеми способами, вплоть до вооруженных восстаний. Крупнейшее из них – в г. Чугуеве Харьковской губернии летом 1819 г. – Аракчеев утопил в крови: под его диктовку военный суд приговорил 275 повстанцев к смертной казни. Александр I стоял на своем твердо: «Военные поселения будут во что бы то ни стало, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова!» (больше 100 км первой линии военных поселений). Аракчеев же еще подстрекал царя: «Повелеть извольте – и всю Россию военным поселением сделаем!»

Ни Александр I, ни его преемник Николай I не отказались от системы военных поселений – она была упразднена лишь при Александре II в 1857 г.

Впрочем, кадровая армия содержалась немногим лучше военных поселений и тоже протестовала[5]. Очень напугало и озлобило царизм «возмущение» 16 октября 1820 г. в лейб-гвардии Семеновском полку. Этот полк, сформированный вместе с Преображенским полком в 1695 г. Петром Великим, был старейшей и самой привилегированной воинской частью в России. Шефом его с молодых лет был сам Александр i, которого именно семеновцы фактически возвели на престол. Царь очень любил полк и сам носил его форму, знал поименно всех офицеров полка и даже многих солдат. В полку не применялись телесные наказания, офицеры обращались к солдатам на «вы». Так было до весны 1820 г., когда Аракчеев решил «покончить с либерализмом» у семеновцев.

9 апреля 1820 г. по настоянию Аракчеева командиром Семеновского полка был назначен полковник Ф.Е. Шварц, который к тому времени успел прославиться «шварцевым» погостом в Екатеринославе, т. е. братской могилой для солдат, замученных им до смерти. Может быть, поэтому Аракчеев отрекомендовал Шварца царю как «человека с особыми военными /69/ качествами» и предписал Шварцу «выбить дурь» из семеновцев. Шварц сразу восстановил в полку культ шпицрутенов и собственноручно бил «виновных» (например, в том, что «кашлял» или «невесело смотрел») перчатками по глазам, плевал им в лицо, пинал ногами. Когда же 16 октября он поволок в чем-то провинившегося рядового вдоль строя, приказав солдатам плевать на их товарища, семеновцы потеряли терпение.

В тот же вечер 1-я «государева» рота самовольно построилась на перекличку, вызвала ротное начальство и подала ему жалобу на полкового командира. Остальные роты поддержали 1-ю. Семеновцы хотели было убить Шварца, однако он изобретательно спрятался, закопавшись в навоз. Попытки высоких чинов (включая брата царя великого князя Михаила Павловича и петербургского генерал-губернатора графа М.А. Милорадовича) уговорить семеновцев принести повинную ни к чему не привели. Военные власти попытались припугнуть «бунтовщиков», заявив, что против них выставили шесть пушек. «Бунтовщики» отвечали: «Мы под Бородином и не шесть видели!»

Подавить возмущение семеновцев удалось сравнительно легко (весь полк был арестован и без сопротивления препровожден в Петропавловскую крепость), но царизм усмотрел в нем страшную для себя опасность, впервые осознав, что армия, даже гвардия, перестает быть его надежной опорой. Неудивительно, что царь и его alter ego подвергли семеновцев лютой расправе: 802 солдата были преданы суду, девять из них получили по 6 тыс. палок и еле живыми были сосланы на каторгу, остальные – в ссылку; весь полк был расформирован.

Волнения в армии и особенно бунт семеновцев дали понять царизму, что крамола может грозить отовсюду. Поэтому он как никогда усилил полицейский надзор за всеми слоями общества. С 1810 г. в стране функционировало Министерство полиции. Сверх того особая служба сыска находилась в ведении Аракчеева. Наконец, и Милорадович имел свою шпионскую агентуру. Однако царизм не удовольствовался этим трехзвездием тайных полиций и в 1821 г., вскоре после бунта семеновцев, учредил специальную полицию в армии. Сыск стал настолько всеобъемлющим, что сам Аракчеев подозревал за собой негласное наблюдение. Декабрист Г.С. Батеньков вспоминал о том времени: «Все подведены уже были под один уровень невозмутимого бессилия и все зависели от многочисленных тайных полиций».

Карательное начало внедрялось во все сферы жизни, включая просвещение, где власть маскировала насилие христианскими заповедями. Осенью 1817 г. Александр I придумал соединить Министерство просвещения с духовным ведомством в единое Министерство духовных дел и народного просвещения. Возглавил его старый друг царя обер-прокурор Святейшего Синода князь А.Н. Голицын. Он и начал осуществлять с благословения царя и /70/ под контролем Аракчеева «христианизацию» просвещения, чтобы максимально приблизить его к догмам Священного союза. Университеты России подверглись абсурдным ревизиям вроде той, которую учинил в Казани приспешник Голицына М.Л. Магницкий.

Этот чиновный арлекин, «помесь курицы с гиеною», по определению Д.С. Мережковского, был уже известен «верхам» своим проектом «всеобщего уничтожения зловредных книг», когда Голицын по совету Аракчеева послал его (весной 1819 г.) ревизовать Казанский университет. Там, пошарив в списке почетных членов местного университета, Магницкий к ужасу своему обнаружил имя аббата А. Грегуара, проголосовавшего четверть века назад за казнь Людовика XVI («по недосмотру университет забыл вычеркнуть это завалявшееся имя», – иронизировал В.О. Ключевский). Вне себя от возмущения, Магницкий объявил Казанский университет рассадником вольнодумства, «маратизма» и «робеспьерства» и предложил Александру I, ни много ни мало, «торжественно разрушить» его. Царь возразил: «Зачем разрушать, можно исправить» – и поручил исправление университета… Магницкому, назначив его попечителем Казанского учебного округа.

То, что содеял этот попечитель в Казанском университете летом 1821 г., сегодня воспринимается как театр абсурда, но тогда вершилось серьезно и даже было вменено в исполнение другим университетам. Прежде всего Магницкий подверг аракчеевской экзекуции профессуру, изгнав сразу 11 «неблагонадежных» ученых и заменив их 10-ю «благонадежными» неучами, а затем издал руководство, которое унифицировало преподавание всех дисциплин «на началах Священного союза». К примеру, смысл предмета всеобщей истории сводился к тому, чтобы разъяснять студентам, «как от одной пары все человечество развелось». Математики должна были вычислять «священные истины» вроде следующей: «как числа без единицы быть не может, так и вселенная, яко множество, без единого владыки существовать не может». Старые, языческие определения и формулы Магницкий заменил новыми, «христианскими». Например, гипотенузу стали определять так: «Гипотенуза в прямоугольном треугольнике есть символ сретения правды и мира, правосудия и любви, через ходатая Бога и человеков, соединившего горнее с дольним, небесное с земным». В ежегодной и выпускной аттестации студента превыше всего, включая любые успехи в науках, ценилась благонамеренность.

Завершив весь цикл своих преобразований в Казанском университете, Магницкий распорядился поместить в актовом зале университета большой портрет Александра I и под ним мемориальную доску с надписью: «Обновителю своему – обновленный университет». Пожалуй, именно этот попечитель заложил основы /71/ той политики воспитания юношества, которая осуществлялась до конца царской и в эпоху большевистской империи и о которой весьма точно высказался Евгений Евтушенко:

Суть попечительства в России

Свилась в одну паучью нить:

«Топи котят, пока слепые,

Прозреют – поздно их топить!»

Недаром консервативно мыслящий, но истинно просвещенный Н.М. Карамзин назвал голицынское Министерство просвещения «министерством затмения».

С той же целью затмения духа россиян Александр I и Аракчеев буквально взнуздали после 1815 и особенно с 1820 г. прессу. «Дней Александровых прекрасное начало», когда свободно издавались в России Вольтер и Руссо, стало казаться сном. Теперь запрещена была даже книга «О вреде грибов» только потому, что грибы – постная пища, рекомендованная церковью, и, следовательно, не может быть вредной. Иностранное же вольнодумство (это, по выражению цензора А.И. Красовского, «смердящее гноище, распространяющее душегубительную зловонь») преследовалось больше всего. «Свирепая холера изуверства» (как выразился А.И. Герцен) магницких и красовских стимулировала давно привитый в России национальный синдром, который тоже было суждено пережить как царизму, так и большевизму. Астольф де Кюстин определил его так: «Лгать здесь – значит охранять престол, говорить правду – значит потрясать основы». За все попытки изменить этому «правилу» царь и его временщик карали жестоко. Два ярких примера – судьбы царского флигель-адъютанта полковника Т.Г. фон Бока и основателя Харьковского университета В.Н. Каразина. Того и другого царь обнимал и просил со слезами на глазах говорить ему только правду, а когда они откровенно высказались в письмах к нему против аракчеевских методов его правления, он засадил и Бока (1818), и Каразина (1820) в Шлиссельбургскую крепость, откуда Каразин вышел через полгода, а Бок – лишь при Николае I, будучи уже душевнобольным.

Надо признать, что Александр I даже в годы аракчеевщины не доводил политических репрессий до таких масштабов, какие имели место при Павле I или при любом из последующих русских царей. Но по сравнению с началом собственного царствования он стал гораздо беспощаднее, причем в ряде случаев лично повелевал наказать вольнодумцев, как то проявилось в отношении А.С. Пушкина, а также А.Ф. Лабзина.

Александр I знал Пушкина в лицо с тех пор, как поэт был представлен ему 9 июня 1817 г. на выпуске лицеистов. Позднее царь и поэт встречались в домах Н.М. Карамзина и царскосельского банкира И. Велио. Весной 1820 г. царь разгневался на поэта за то, что «он наводнил Россию возмутительными стихами», и /72/ намеревался сослать его в Сибирь или на Соловки, но Карамзин уговорил царя смягчить наказание: поэт был отправлен служить в Бессарабию.

Более сурово обошелся Александр I с вице-президентом Академии художеств Лабзиным, который дерзнул лично «обидеть» и самого царя, и его alter ego. Осенью 1822 г. президент Академии А.Н. Оленин предложил избрать почетным академиком Аракчеева. Лабзин поинтересовался, каковы заслуги временщика перед искусством. Президент, смутившись, напомнил, что Аракчеев – «близкий человек к государю». «Тогда, – воскликнул Лабзин, – я предлагаю избрать в почетные академики кучера Илью Байкова! Он не только близок к государю, но и сидит перед ним! » Александр I, узнав об этом, распорядился: за «наглое поведение» отрешить Лабзина от должности и сослать его в глухой городишко Сенгилей Симбирской губернии.

Больше всего тревожили царское правительство распространявшиеся с начала 1818 г. слухи о возникновении в России тайных обществ антиправительственной направленности. Вскоре к царю начали поступать и мотивированные доносы на заговорщиков (декабристов): в конце 1820 г. – от уланского корнета А.Н. Ронова, в марте 1821 г. – от библиотекаря гвардейского штаба М.К. Грибовского. Под впечатлением этих слухов и доносов (с учетом, разумеется, таких фактов, как бунт Семеновского полка) встревоженный Александр I повелел 1 августа 1822 г. запретить «все вообще тайные общества», включая масонские ложи, к которым ранее он относился вполне терпимо. Так, в 1816 г. он заявил генералу А.П. Тормасову в ответ на просьбу разрешить открытие в Москве очередной ложи: «Я не даю явного позволения, но смотрю на это сквозь пальцы. Опытом доказано, что в них нет ничего вредного».

Действительно, абстрактное, осложненное ритуальной символикой «многоглаголание» масонов о том, как хорошо было бы преобразовать весь мир «в единое непоколебимое святилище добродетели и человеколюбия», не беспокоило царя[6]. К тому же с 1810 г. возникновение и деятельность масонских лож контролировались властями, а в самих ложах, наряду с высшими сановниками (вел. кн. Константин Павлович, М.М. Сперанский, В.П. Кочубей и др.), заседали по сыскной надобности и полицейские чины вроде вездесущего директора особой канцелярии Министерства полиции Я.И. де Санглена. Но со временем осведомители все чаще стали беспокоить царя донесениями о том, что к масонам проникает «всякая сволочь» и что их ложи превращаются в «клубы», которые могут быть использованы для прикрытия тайных обществ политического характера. Все это заставило Александра i запретить масонские ложи, после чего история российского масонства более чем на три четверти века фактически была прервана[7].

Итак, аракчеевщина опутывала своими карательными щупальцами все сферы жизни и слои населения России. Но добиться желанной покорности царизм не мог. Напротив, пытаясь усмирить россиян аракчеевскими методами, он лишь усугублял всеобщее недовольство. Разочарование народных масс в надеждах на лучшую жизнь после военного триумфа 1812-1815 гг. передалось обществу и офицерству. Именно в годы аракчеевщины возникло и окрепло движение первых русских революционеров – декабристов.

Декабристы

Становление

Когда и как появились в России первые революционеры – декабристы[1]? Ответить на этот вопрос и легко, и трудно: легко потому, что почти все источники декабризма известны, а трудно потому, что они многочисленны и разнообразны.

Главным источником революционной идеологии декабристов были противоречия российской действительности, т. е. между потребностями национального развития и феодально-крепостническими порядками, которые тормозили национальный прогресс. Самым нетерпимым для передовых русских людей было крепостное право. Оно олицетворяло все зло феодализма – царившие повсюду деспотизм и произвол, гражданское бесправие большей части народа, экономическое отставание страны, раздиравшие ее социальные коллизии. Из самой жизни, а также из передовой литературы (особенно из книги А.Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» и комедии Д.И. Фонвизина «Недоросль») будущие декабристы черпали впечатления, толкавшие их к выводу: надо отменить крепостное право, преобразовать Россию из самодержавного в конституционное государство. Размышлять об этом они начали еще до войны 1812 г. Война же резко ускорила рост их политического сознания.

В войне с Наполеоном приняли участие 115 будущих декабристов (все, кто из них тогда был способен носить оружие). Даже 16-летний Никита Муравьев бежал на фронт из родительского дома. Все декабристы – участники войны были удостоены боевых наград. Только за Бородинское сражение шесть из них, в том числе П.И. Пестель и М.С. Лунин, получили золотые шпаги с надписью «За храбрость». Война окончательно разбудила революционное сознание декабристов, поскольку свела их с простыми тружениками – крестьянами, ремесленниками и т. д. – не как господ с холопами, а как соратников в защите Отечества, и поэтому заставила их больше, чем когда-либо, задуматься над /76/ судьбами России и ее народа. А.А. Бестужев прямо называл войну 1812 г. «началом свободомыслия в России». «Мы были дети 1812 года», – заявил от имени всех декабристов М.И. Муравьев-Апостол.

Воздействие войны 1812 г. на будущих декабристов усилилось в заграничных походах 1813-1815 гг., когда они воочию увидели то, о чем знали только из европейской литературы и понаслышке: жизнь людей без крепостного права. Тот же А.А. Бестужев свидетельствовал: «Сравнение со своим естественно произвело вопрос – почему же не так у нас?» Будущие декабристы «заразились» настроением, которое B.О. Ключевский удачно назвал «патриотической скорбью». Видеть русский народ, «первый в Европе по славе и могуществу», как они считали, в цепях крепостничества после исторических побед 1812-1815 гг. стало для них невыносимым. Отныне резко возрос их интерес, пробудившийся еще до 1812 г., к европейской просветительной философии, к законодательству Англии, конституциям США, Франции, Испании, к политическим катаклизмам на Западе 1812-1815 гг., которые, но словам Пестеля, «познакомили умы с революциями, с возможностями и удобностями оные производить[2].

Передовые дворяне, включая офицеров, даже некоторых генералов и крупных чиновников, ждали, что Александр I, победив Наполеона, даст крестьянам России волю, а стране – конституцию. По мере того как выяснялось, что царь не уступит ни того, ни другого, они все больше разочаровывались в нем: ореол реформатора мерк в их глазах, обнажая его истинное лицо самодержца и крепостника. Символически выглядел пассаж, свидетелями которого стали будущие декабристы. В «Записках» И.Д. Якушкина читаем, как торжественно встречал Петербург летом 1814 г. гвардию, вернувшуюся из Парижа. «Показался император на славном рыжем коне, с обнаженной шпагой, которую уже он готов был опустить перед императрицей. Мы им любовались. Но в эту самую минуту почти перед его лошадью перебежал через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обнаженной шпагой. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого нами царя. Это было во мне первое разочарование на его счет; я невольно вспомнил о кошке, обращенной в красавицу, которая не могла видеть мыши, не бросившись на нее».

Именно с 1814 г. движение декабристов делает первые шаги. Одно за другим складываются четыре объединения, которые вошли /77/ в историю как преддекабристские . Они не имели ни устава, ни программы, ни четкой организации, ни даже определенного состава, а заняты были политическими дискуссиями о том, как изменить «зло существующего порядка вещей». Входили в них очень разные люди, которые большей частью стали позднее выдающимися декабристами.

«Орден русских рыцарей» возглавляли два отпрыска высшей знати – граф М.А. Дмитриев-Мамонов и гвардейский генерал М.Ф. Орлов. Первый из них был сыном фаворита Екатерины II A.M. Дмитриева-Мамонова, одним из богатейших людей России. В 1812 г. он сформировал на свои средства целый полк для борьбы с Наполеоном. М.Ф. Орлов – племянник другого фаворита Екатерины, Г.Г. Орлова, и зять одного из самых знаменитых героев 1812 г. Н.Н. Раевского; он прославился в походах 1812-1814 гг. Именно М.Ф. Орлов 30 марта 1814 г. принял капитуляцию Парижа. Причастны к «Ордену» были два видных декабриста – Н.И. Тургенев и М.Н. Новиков (племянник замечательного просветителя XVIII в. Н.И. Новикова), легендарный партизан 1812 г. Денис Давыдов, возможно, и А.Х. Бенкендорф (будущий шеф жандармов). «Орден» замышлял установить в России конституционную монархию, но не имел согласованного плана действий, поскольку не было и единомыслия между участниками «Ордена». Давыдов писал об Орлове: «Как он ни дюж, а ни ему, ни бешеному Мамонову не стряхнуть абсолютизма в России».

«Священная артель» офицеров Генерального штаба тоже имела двух лидеров. Ими были братья Муравьевы: Николай Николаевич (впоследствии известный полководец, герой Крымской войны и наместник Кавказа Муравьев-Карский) и Александр Николаевич – позднее основатель Союза спасения, а после амнистии генерал, нижегородский военный губернатор. К ним примкнули третий из братьев Муравьевых Михаил (будущий «Вешатель»), герой походов 1812-1814 гг. И.Г. Бурцов, а также царскосельские лицеисты, самые близкие друзья А.С. Пушкина – И.И. Пущин и А.А. Дельвиг. «Священная артель» устроила свой быт по-республикански: одно из помещений офицерских казарм, где жили члены «артели», украшал «вечевой колокол», по звону которого все «артельщики» собирались на беседы. Они не только осуждали крепостное право, но и грезили о республике.

Семеновская артель (офицеров лейб-гвардии Семеновского полка) была самой крупной из преддекабристских организаций. Ее составляли 15-20 человек, среди которых выделялись такие вожаки зрелого декабризма, как С.П. Трубецкой, С.И. Муравьев-Апостол, И.Д. Якушкин. Артель просуществовала всего несколько месяцев 1815 г. Александр I узнал о ней и повелел «прекратить сборища офицеров». /78/

Четвертой преддекабристской организацией историки считают кружок «первого декабриста» В.Ф. Раевского[3] в Каменец-Подольске на Украине. Он возник около 1816 г. До нас дошли имена четырех его членов (три офицера и губернский доктор) да несколько политических стихотворений Раевского, которые являются идейным памятником кружка. Вот для примера две строки из них:

Чем выше здание – тем ближе к разрушенью… Кто

ближе к скипетру, тот ближе к ниспаденью!

Все преддекабристские объединения существовали легально или полулегально, а 9 февраля 1816 г. группа членов «Священной» и Семеновской артелей во главе с А.Н. Муравьевым учредила тайную, первую собственно декабристскую организацию – Союз спасения. Из новых лиц сюда вошли будущие лидеры Северного и Южного обществ Никита Муравьев и Павел Пестель, поэт и воин Федор Глинка, художник-медальер, почетный член Академии художеств граф Ф.П. Толстой (двоюродный дядя Льва Толстого), а также М.С. Лунин – один из самых выдающихся и, может быть, самый яркий из декабристов, «друг Марса, Вакха и Венеры» (как называл его Пушкин), человек, о молодечестве которого ходили легенды; в 1813 г. он не оробел в защиту чести товарищей вызвать на дуэль брата царя, Константина Павловича, а в 1816 г. первым из декабристов вызвался на цареубийство. Всего в Союзе спасения было 30 членов. Каждый из них имел в активе боевые кампании 1813-1814 гг., десятки сражений, ордена, медали, чины (23-летний Александр Муравьев был уже полковником!), а их средний возраст составлял 21 год.

Союз спасения принял устав, его главным автором был Пестель. Устав дал Союзу новое название, которое, однако, не прижилось в литературе («Общество истинных и верных сынов Отечества»), и определил его цели – уничтожить крепостное право и заменить самодержавие конституционной монархией. Встал вопрос: как добиться этого? Большинство Союза, следуя принципу «Мнения правят миром», предлагало готовить в стране такое общественное мнение, которое со временем принудило бы царя к обнародованию конституции. Меньшая часть искала более радикальные меры. Лунин предложил свой план цареубийства, он заключался в том, чтобы отряд смельчаков в масках встретил карету царя на Царскосельской дороге и покончил бы с ним Ударами кинжалов. Когда Пестель в ответ на это стал доказывать, /79/ что заговорщикам нужно еще устроить тайное общество, согласовать свои мнения, выработать конституцию и т.д., Лунин досадливо отмахнулся от его идеи «наперед енциклопедию написать, а уж потом к революции приступить».

Разногласия внутри Союза спасения усиливались. В сентябре 1817 г., когда гвардия сопровождала царскую семью в Москву, члены Союза (в основном гвардейские офицеры) провели совещание, известное как Московский заговор. Здесь предложил себя в цареубийцы штабс-капитан И.Д. Якушкин.

Меланхолический Якушкин,

Казалось, молча обнажал

Цареубийственный кинжал –

так писал об этом Пушкин в 10-й главе «Евгения Онегина». Собственно, Якушкин предлагал пустить в ход не кинжал, а пистолет, и не один, а целых два: при выходе Александра I из Успенского собора в Кремле после церковной службы убить из одного пистолета царя, а из другого – себя, имитируя таким образом дворянскую дуэль со смертельным исходом для обеих сторон. Мысль Якушкина поддержали лишь единицы, почти все «ужасались об оной и говорить»[4]. В итоге Союз запретил покушение на цареубийство из-за «скудности средств к достижению цели», как объяснил потом на следствии С.И. Муравьев-Апостол (убить царя считалось возможным, но у заговорщиков не было сил для последующего переворота).

Разногласия завели Союз спасения в тупик. Активные члены Союза решили ликвидировать свою организацию и создать новую, более сплоченную, широкую и действенную. А пока разрабатывался устав нового союза, декабристы договорились, чтобы не терять времени и люден, полезных для заговора, создать переходное общество, которое объединило бы таких людей и подготовило их к вступлению в новый союз. Так в октябре 1817 г. в Москве было создано «Военное общество» – второе тайное общество декабристов.

«Военное общество» сыграло роль как бы контрольного фильтра. Сквозь него были пропущены основные кадры Союза спасения и новые люди, которых еще следовало проверить. В результате одна (большая) часть членов «Военного общества» выдержала революционный искус и была принята в Союз благоденствия, другая же часть отошла от движения. В числе отошедших были не только случайные люди, как, например, братья В.А. и Л.А. Перовские – позднее крупные сановники с уникальной родословной: внуки некоронованного царя, фаворита и супруга императрицы Елизаветы Петровны А. Г. Разумовского и деды цареубийцы Софьи Перовской. Отошел от декабризма и /80/ Павел Александрович Катенин – драматург, поэт (с 1833 г. – академик), друг А.С. Пушкина и А.С. Грибоедова, автор популярного в XIX в. революционного гимна:

Отечество наше страдает Под

игом твоим, о злодей! Коль

нас деспотизм угнетает, То

свергнем мы трон и царей.

В январе 1818 г. «Военное общество» было распущено и вместо него начал действовать Союз благоденствия – третье тайное общество декабристов. Этот союз имел уже более 200 членов. Среди них вновь появились М.Ф. Орлов и Н.И. Тургенев, которые не участвовали в Союзе спасения, а также впервые примкнувшие к декабризму полковник П.Х. Граббе (ранее – любимый адъютант М.Б. Барклая де Толли, а позднее – генерал-адъютант, атаман Войска Донского, граф) и знаменитый впоследствии философ П.Я. Чаадаев – адресат пушкинского послания «Пока свободою горим…»

Союз благоденствия имел устав под названием «Зеленая книга» (по цвету переплета: зеленый цвет – цвет надежды). Его составила комиссия в составе Никиты и Михаила Муравьевых, С.П. Трубецкого и П.И. Колошина. Она взяла за основу устав прусского тайного патриотического общества 1808-1810 гг. «Тугендбунд» («Союз добродетели»), изъяв из него требования о защите существующего строя. Не зря декабрист В.Л. Давыдов (единоутробный брат генерала Н.Н. Раевского и двоюродный – А.П. Ермолова и Дениса Давыдова) каламбурил, что он был «членом не Тугендбунда, а просто бунта».

По уставу Союз благоденствия делился на управы. Главной была Коренная управа в Петербурге. Ей подчинялись деловые и побочные управы как в столице, так и на местах – в Москве, Нижнем Новгороде, Полтаве, Кишиневе, Тульчине (побочные управы готовили кандидатов к вступлению в Союз). Всех управ – и деловых, и побочных – было 15. Тульчинскую деловую управу возглавил Пестель. Кроме того, Союз благоденствия руководил «вольными обществами», т. е. легальными литературными кружками, такими, как «Вольное общество любителей российской словесности» в Петербурге и «Общество громкого смеха» в Москве. В состав литературного общества «Зеленая лампа», представлявшего собой побочную управу Союза благоденствия, входил А.С. Пушкин.

Величайший поэт России, которого, по выражению Ф.Ф. Вигеля, «сама судьба всегда совала в среду недовольных», был близок со многими декабристами: он дружил с К.Ф. Рылеевым, М.Ф. Орловым, М.С. Луниным, В.К. Кюхельбекером, В.Ф. Раевским, В.Л. Давыдовым, особенно же с И.И. Пущиным, был знаком с П.И. Пестелем, Никитой Муравьевым, С.П. Трубецким, Н.И. Тургеневым, С.И. Муравьевым-Апостолом, И.Д. Якушкиным, /81/ С.Г. Волконским и др. В январе 1825 г. при свидании с Пушкиным в с. Михайловском Пущин сказал ему о существовании тайного общества и, возможно, о планах его. Декабристы считали Пушкина своим единомышленником, но не принимали его в организацию главным образом потому, что хотели сохранить его для России как поэта, уберечь от расправы.

Союз благоденствия был и многолюднее Союза спасения, и демократичнее: в него могли быть приняты не только дворяне, но и все вообще свободные мужчины с 18 лет. Что касается женщин, то устав рекомендовал использовать их для распространения идей Союза благоденствия.

В дошедшем до нас тексте «Зеленой книги» ставились задачи, известные всем членам Союза, а именно создание передового общественного мнения, которое подготовило бы примерно к 1840 г. «общее развержение умов», т. е. (как можно было понять, хотя прямо об этом не говорилось) революцию. Для этого «Зеленая книга» предписывала каждому из членов Союза выбрать одну из четырех «отраслей» деятельности: человеколюбие, образование, правосудие, общественное хозяйство. Тон «Зеленой книги» был настолько благонамерен, что один из ее авторов Михаил Муравьев предлагал даже представить ее на утверждение Александру I. «Зеленая книга» и дала основание М.Н. Покровскому квалифицировать Союз благоденствия как «пеструю кучу болтающих интеллигентов» вроде Репетилова из «Горя от ума», который хвастается перед Чацким:

У нас есть общество, и тайные собранья

По четвергам. Секретнейший союз…

Шумим, братец, шумим.

Этот «секретнейший союз» репетиловых и есть, по мнению М.Н. Покровского, «несомненная карикатура» на Союз благоденствия.

В действительности благонамеренность «Зеленой книги» имела конспиративное назначение. Тот ее текст, который дошел до нас, – это лишь ее первая часть. По словам Пестеля, ее содержание «было не что иное, как пустой отвод от настоящей цели на случай открытия общества». Истинная же, «сокровенная» цель (как выразился на следствии А.Н. Муравьев) формулировалась во второй части «Зеленой книги», которая была известна только членам Коренной управы[5]. Своей «сокровенной» целью Союз благоденствия считал уничтожение самодержавия и крепостничества, т. е. унаследовал цель Союза спасения.

Но с 1820 г. Союз благоденствия пошел дальше: на историческом заседании его Коренной управы в петербургской /82/ квартире Федора Глинки (возле Мариинского оперного театра) в январе 1820 г. Пестель сделал доклад о формах государственного устройства, изложив «все выгоды и все невыгоды как монархического, так и республиканского правлений», после чего все участники заседания единогласно высказались за республику. Так впервые была поставлена задача преобразования России в республику. Определив новую цель, Союз благоденствия изыскал и средства ее достижения. Если Союз спасения не пришел к единому мнению о том, как добиться поставленной цели, то новый союз это сделал, избрав на своем съезде в Москве (начало января 1821 г.) тактику военной революции , которой декабристы и руководствовались отныне до конца, на всех этапах движения.

Смысл тактики военной революции заключался в следующем: государственный переворот осуществляет армия без участия народа, хотя и для его блага. Ряд причин объясняет нам, почему декабристы избрали именно эту тактику. Во-первых, все они были дворяне, оторванные от простых тружеников по своему происхождению, и боялись стихии народного гнева. «С восстанием крестьян, – считал С.П. Трубецкой, – неминуемо соединены будут ужасы, которых никакое воображение представить себе не может». Такой взгляд был вполне оправдан, ибо народ в России тогда был политически темен и подвержен разрушительному вирусу пугачевщины. Подобную точку зрения разделяли не только умеренные декабристы вроде В.И. Штейнгеля, но и радикалы, как Александр Бестужев.

Далее, декабристами были, как правило, представители военной знати, офицеры и генералы, что и побуждало их ориентироваться на армию. Учитывали они и опыт дворцовых переворотов в России XVIII в. силами гвардии, особенно переворота 11 марта 1801 г., когда Павел I пал жертвой офицерского заговора. Наконец, и опыт военных революций на Западе 1820-1821 гг. (в Испании, Португалии, Неаполе, Пьемонте) убеждал декабристов в том, что именно тактика военной революции сулит им успех.

1820 год можно считать переломным в развитии декабризма. До этого года декабристы, хотя и одобряли результаты Французской революции XVIII в., считали неприемлемым ее главное средство – восстание народа. Поэтому они и сомневались, принимать ли революцию в принципе. Только открытие тактики военной революции, как подметил В.В. Пугачев, окончательно сделало их революционерами.

Впрочем, ряд членов Союза благоденствия выступили против радикализма в программе и тактике. Именно с целью урегулировать разногласия и был созван в Москве январский 1821 г. съезд уполномоченных от управ Союза. Собрались 11 человек – почти все умеренные: Н.И. Тургенев, Ф.Н. Глинка, П.Х. Граббе, И.Г. Бурцев, М.Н. Муравьев, братья И.А. и М.А. Фонвизины и /83/ др. Радикалами были только генерал М.Ф. Орлов и его адъютант К.А. Охотников, который, естественно, разделял взгляды своего генерала. Орлов выступил на съезде сенсационно – за немедленный военный переворот, взяв на себя почин осуществить это силами своей 16-тысячной гвардейской дивизии. Съезд отверг его предложения как «неистовые». Тогда Орлов, «хлопнув дверью», ушел со съезда и вообще из Союза.

Вторую сенсацию вызвала на съезде информация Ф.Н. Глинки о том, что агенты царизма напали на след заговорщиков. Чтобы сбить их со следа, съезд решил фиктивно распустить Союз, под этим предлогом удалить из него ненадежных членов и создать новую, еще более конспиративную организацию. Умеренные (среди них – М.Н. Муравьев, будущий «Вешатель») одобрили роспуск Союза и отошли от движения. Радикалы же начали строить два новых общества.

Примечания

1. Термин «декабрист» (в память 14 декабря 1825 г.) появился в среде самих декабристов после разгрома восстания, а в русском обществе - на рубеже 30-40-х годов XIX в. Впервые документально он засвидетельствован в дневнике А. И. Герцена 26 марта 1842 г. (см.: Рейсер С.А. Из розысканий по истории русской политической лексики «Декабрист»//Труды Ленинградского библ. ин-та им. Н.К. Крупской. 1956. Т 1. С. 247).

2. Восстание декабристов Материалы и документы (далее - ВД). М.; Л., 1927. Т. 4. С. 105.

3. Владимир Федосеевич Раевский вошел в историю как "первый декабрист", потому что именно он первым из декабристов еще в феврале 1822 г. был арестован и судим за Революционную агитацию среди солдат. Раевский знал тогда почти все о декабристах, но никого не выдал, хотя подвергся суровой каре: около четырех лет, пока его товарищи на воле готовили восстание, он томился в тюрьме, а после разгрома восстания был сослан в Сибирь.

4. ВД. Т. 1. С. 52. (показание С. П. Трубецкого).

5. См.: Чернов С.Н. Из работ над «Зеленою книгой» // Чернов С.Н. У истоков русского освободительного движения. Избр. статьи. Саратов, 1960.