КУЛЬТУРОЛОГИЯ КАК ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ 29 страница

Нельзя сказать, чтобы Рим в том виде, как он возник в VIII в. до P. X., являлся в культурном отношении чем-то совершенно чуждым Греции. Между Римом и Грецией всегда существовала дистанции, и в первые века существования Вечного Города она была гораздо большей, чем впоследствии. И все-таки «это была дистанция между двумя западными по типу культурами. Восток изначально Риму чужд, так же как и Греции. Главное, что объеди­
няло Рим с Грецией, заключалось в полис­ном характере его культуры. Пожалуй, рим­лянин был даже в большей степени полисным человеком и, соответственно, гражданином, чем грек. Но с другой стороны, греческая культура уже в эпоху архаики заявила себя несравненно более мощно и полно, чем рим­ская. Вполне возможно трактовать римскую культуру первых веков ее существования как античную по типу. Другое дело, что на про-1 тяжении нескольких столетий она носила чисто локальный характер, за ней не числи­лись какие-либо достижения, имевшие зна­чение за пределами Рима или, в крайнем случае, латинского мира. Этот мир оставал­ся глухим углом Средиземноморья в то вре­мя, когда Греция переживала эпоху своей классики и затем вышла за широкие просто­ры, ставшие миром эллинизма. По мере все больших успехов своей экспансии Рим вхо­дил в соприкосновение с греческими государ­ствами. Первоначально это были полисы так называемой «Великой Греции», занимавшей колонизованное греками побережье Южной Италии и Сицилии. Впоследствии Рим всту­пил в тесные контакты с эллинистическими царствами. Чаще всего они состояли в воен­ных столкновениях, рано или поздно закан­чивавшихся захватом Римом очередного полиса или царства. В конечном счете Рим поглотил все эллинистические государства. Но он же оказался побежденным победителем, так как все больше ощущал на себе влияние неотразимого обаяния греческой культуры. Эллинизация Рима началась еще за два столетия до исчезновения последнего эллинистического царства. Когда же в 30 г. до P. X. птолемеевский Египет стал римской провинцией, римская культура была насквозь эллинизирована. Очень важно при этом, что эллининизировала ее Греция не классическая, а более поздней эпохи. Относительно еще очень неразвитая, архаичная рим­ская культура подчинилась ритмам стадиально гораздо более поздней культуры. Она продол­жила собой эллинизм, не пережив вместе с Грецией ее классики и не создав собственной классической эпохи. Понятно, что во многом и существенном римская культура оказалась не просто восприимчивой, но и беспомощной перед натиском греческой и прежде всего эллини­стической культуры. И все-таки Рим не был ассимилирован эллинской культурой так же, как ею были ассимилированы Македония или малоазийские страны. Римская Античность при всей своей огромной зависимости от греческих учителей не просто продолжила элли­низм, но и привнесла в античную культуру своеобразно римские черты, заметно, а в чем-то и в решающей степени изменила ее облик.

Конечно, римляне никогда не были в состоянии соперничать с греками в таких областях, как философия, драматургия, архитектура, скульптура, различные жанры словесности. Здесь они или подражали грекам, или создавали на основе греческого опыта нечто самобытное и тем выходящее за рамки подражательности. Но и в этом последнем случае римская само­бытность, как правило, значительно уступала греческим образцам. Решающим воздействие Рима на античную культуру было не в области философии, науки и искусства, а в сфере

политической, государственной и общественной жизни. Здесь трансформация культуры ста­ла значительной и далеко идущей, что изменило в корне все мироотношение и самоощуще­ние античного человека, независимо от того, был ли он римлянин, грек или потомок полу- первобытных галлов.

На самый поверхностный взгляд, римская эпоха Античности мало чем отличается от предшествующего эллинизма. Уже эллинизм имел отчетливо выраженные черты движения греческой культуры «вширь». Еще более явным они становятся в римскую эпоху. Так, Риму удалось то, что был не в силах осуществить Александр Македонский — создать не только единое культурное, но и политическое пространство Античности. Рим объединил под своей властью все уцелевшие от натиска с Востока эллинистические государства, исконно грече­ские земли, огромные территории, принадлежавшие Карфагену, к тому же он завоевал огром­ные пространства Галлии, Иберии, Британии, Иллирии и т. д. Все завоеванные Римом терри­тории образовали единое и устойчивое государство, непрерывным войнам и соперничеству эллинистичных царств был положен конец. Самое же главное состоит в том, что по мере завоевания Римом новых стран в них начинался и интенсивно шел процесс латинизации культуры. К началу III века он продвинулся так далеко, что римский император Каракалла своим эдиктом от 212 года уравнял в правах всех свободных жителей Римской империи, все они стали римлянами. Может показаться, что Рим лишь более решительно и последовательно продолжил дело, начатое эллинизмом: устранил политическую раздробленность и усилил влияние античной культуры на завоеванные страны. На самом деле латинизация культуры новых стран и народов имела принципиальные отличия от предшествовавшей эллинизации. Последняя изначально представляла собой верхушечное явление. Греки никогда не были готовы преодолеть дистанцию между собой и завоеванными народами. Они оставались элли­нами в окружении варваров, создавали острова эллинства в варварском море. С подобных островов начинали и римляне, когда выводили своих поселенцев во вновь присоединенные земли и устраивали там жизнь по римскому образцу. Однако постепенно островки римского мира расширялись и сливались между собой. К третьему веку они поглотили все море завое­ванного варварства. Никакого разделения внутри Римской империи на римлян и варваров не осталось. Такого итога в эллинистических государствах не предвиделось, он был невозможен ни по внешним, ни по внутренним причинам.

Самое, может быть, поразительное в латинизации Римом захваченных им земель за­ключается в том, что в конце концов римлянами ощутили себя эллинизированные жители Восточного Средиземноморья и даже сами исконные греки. Последние всегда относились к римлянам настороженно, а часто с более или менее явным недоброжелательством. Они никогда не могли до конца простить римлянам их стремительного возвышения и порабоще­ния эллинистического мира. В греках сталкивалось ощущение своего полного культурного превосходства над римлянами с признанием их полного военного и политического преиму­щества- Но никакая гордость за свою культуру не устояла перед духом римской государ­ственности, перед способностью римлян к интеграции всех, кто попал в сферу его господ­ства. В отличие от многих других народов, вошедших в состав римской империи, греки никогда не утратили родного языка. Их культура не совпала с римской. Не были отменены и результаты эллинизации греками Восточного Средиземноморья. Здесь греческая культура сосуществовала и переплеталась с римской. Это было тем более возможно и естественно, что римляне предварительно были сильно эллинизированы. И тем не менее греки считали себя римлянами настолько, что когда единая Римская империя разделилась на Западную и Вос­точную империи, Восток по-прежнему именовал себя империей Ромеев, то есть римлян. Это именование сохранялось еще почти тысячу лет после того, как Западная Римская империя прекратила свое существование. Правда, греческая империя Ромеев больше известив нам под названием Византийской империи. Учтем только, что введено оно учеными и никогда не было самоназванием государства с центром в Новом Риме — Константинополе.

Разительное отличие Рима, римского духа, и римской культуры от Греции не сводится к одной ассимилятивной и интегративной способности римлян. Они не только создали и утвер­дили внутреннее и внешнее единство античной культуры, расширив к тому же ее за неведо­мые до тех пор пределы. Вряд ли будет преувеличением утверждать, что римлянами культур­ное единство еще и задано на отдаленную историческую перспективу. Образ Рима, римская идея в качестве идеи единства и вселенскости пережили и Античность, были близки Средним Векам и дожили до Нового Времени. Ведь этому нужно уметь удивиться, что после офици­ального прекращения существования Западной Римской империи в 476 году она торжествен­но возобновляется возложением римским папой императорской короны на голову Карла Великого. Его коронация состоялась в 800 году, после более чем трехсотлетнего перерыва. Конечно, империя Карла имела мало общего со своим первообразом. Точно так же немногое объединяет еще раз возобновленную в 962 году германским королем Оттоном Великим Римс­кую империю с империей, возобновленной Карлом Великим. Еще через два столетия после правления Оттона за созданным им государством установится, вообще говоря, очень стран­ное и, по видимости, нелепое название «Священная Римская империя германской нации». Однако странность и нелепость здесь именно видимость и кажимость. Если назвать какое- либо государство, скажем, французской империей германской нации, это действительно бу­дет вопиющей бессмыслицей, потому что французская империя по определению представляет собой империю французской нации. С Римом все обстояло иначе. Менее всего он указывал в названии империи ее этническую принадлежность. С ним связана прямо противоположная идея вселенскости. Германия претендовала на гегемонию в Европе, на то, чтобы быть не просто страной, равной самой себе, а стать скрепами всего христианского мира, его интегри­рующим и властно направляющим началом. Отсюда апелляция германских королей к Риму. Лишь сблизив и отождествив себя с ним, Германия могла рассчитывать на привлекавшую ее роль политического и культурного центра христианской Европы. Однако самым примеча­тельным здесь являются даже не германские претензии сами по себе, а то, что они стали возможны только в результате усвоения германскими королями римского духа. Он опреде­лил собой развитие западной культуры на многие столетия вперед, создав тем самым предпо­сылки для единства поверх всякой смены исторических и культурных эпох. Ничего подобно­го антично-греческая культура не обещала ни в эпоху классики, ни с наступлением эллинизма. Со всей осторожностью и необходимыми здесь оговорками можно предположить, что древне­греческая культура со всеми ее впечатляющими преимуществами перед древнеримской, взя­тая сама по себе, вряд ли пережила бы самое себя. Она тяготела к тому, чтобы осуществив­шись во всем блеске и великолепии, уйти в историческое небытие, не оставив после себя прямых наследников и продолжателей. Как раз Рим разомкнул круг античной культуры. После римской прививки в ней обнаружилась способность исторического бытия в грядущих веках и тысячелетиях.

Своеобразие римской культуры, которое впоследствии внесет такие существенные кор­рективы во всю античную культуру, бросается в глаза при обращении уже к самым ранним из доступных нам периодов истории Рима. Первоначально Рим представлял собой неболь­шой, даже по масштабам Греции, город-государство. Располагаясь вдоль нижнего течения Тибра, он занимал не более тысячи квадратных километров. Исходно, как и греки, рим­ляне были воинами-земледельцами и город их представлял собой форму организации жизни именно воинов-земледельцев, но в отличие от Греции торговля и ремесло не процветали и никогда не были в почете. Впрочем, и Греция знала исключения, и одно их них, очень заметное — Спарту, также вполне чуждую торговле и ремеслу. Очень длительное время Рим и Спарту объединяло еще и то, что они оставались равнодушными к своему соседству с морскими просторами. Мощный флот и тот, и другая создают лишь под давлением внешней необходимости. Иначе Риму было не сокрушить могущественный Карфаген, а Спарте — Афины.

Воинский земледельческий характер Рима был обычным для круга тех городов-госу­дарств, к которым он принадлежал. Его образовывали государства племени латинян, или латинов. Весь латинский мир был несопоставимо меньшим, чем также относительно неболь­шой греческий мир. В него входили самое большее полтора — два десятка городов-госу­дарств, среди которых длительное время Рим не был пи самым известным, ни самым могу­щественным. Да и какой латинский город был известен далеко за пределами латинских земель — таких не могло быть уже потому, что латиняне, в отличие от греков, не были «народами моря», торговавшими, воевавшими или пиратствовавшими далеко за пределами родного полиса и всей Греции.

Несомненно, на протяжении нескольких столетий ничто не предвещало ни в глазах римлян, пи в глазах их соседей будущего могущества и величия римского государства. Но задним числом все-таки можно попытаться установить, что способствовало успешному пре­вращению Рима из крошечного полиса в единственное государственное образование всего античного мира. Сегодня уже невозможно установить, что выделяло Рим из ряда других латинских городов. Но его отличие от любого греческого полиса, в том числе от Спарты, бросается в глаза. Прежде всего оно состоит в том, что Рим очень рано перестал восприни­мать себя как государство среди других государств латинского мира. Для римлян их город был чем-то исключительным и единственным в своем роде: существовал Рим -^и весь осталь­ной мир, конечно, прежде всего’ латинский. Как будто здесь римлянам присуще исконно первобытное разделение мира на свой и чужой, космически устроенный и хаотически беспо­рядочный, невнятный и враждебный. Несомненно, так поначалу и было и не могло быть иначе. Однако впоследствии у римлян возникает совсем особое отношение ко всем другим государствам и народам. Они по-прежнему воспринимают свой город с округой космосом среди более или менее хаотических пространств. Неслучайно в Риме на Форуме римляне обозначали месторасположение «пупа земли». Но свою жизненную задачу со временем Рим стал видеть не просто в борьбе с внешним хаосом, его заклятии и укрощении, а в преобразо­вании хаотического окружения в космически устроенную жизнь.

При обращении к римской истории, начиная с самых ранних и доступных нам периодов, сразу же бросается в глаза, что римляне вели бесконечные войны. В этом обстоятельстве самом по себе не было ничего исключительного. Сходным образом ситуация могла обстоять и в греческих полисах. И тем не менее сходствуют в данном случае явления достаточно различные. Если судить по сочинению крупнейшего римского историка Тита Ливия «Исто­рия Рима от основания города», то окажется, что Рим вел войны с соседями едва ли не каждый год. Такой воинственности не знали даже воинственные греки. Для них сношения между полисами или с внешним Греции миром были в первую очередь торговлей. Римляне устремились вовне почти исключительно с войной. Все дело, однако, в том, чем была для них почти непрерывная война с внешним миром. Как и в любой другой войне, в ней изо­бильно представлены убийства, разрушения и грабежи. Но, кроме того, римские войны по возможности заканчивались еще и присоединением захваченных территорий. Рим, как ви­дим, вовсе не дорожил своей отделенностью и обособленностью от остального мира. Ощущая ее даже более остро, чем греческие полисы, он тем не менее стремился к распространению и расширению. Присоединенные земли и города, разумеется, эксплуатировались Римом и при­носили ему доходы. Между тем Рим еще и расширялся, вбирая в себя другие страны и наро­ды именно в качестве Рима. Постепенно Римом становились десятки и сотни городов с их округами. Происходила ассимиляция Римом своих соседей, которой не знали греческие полисы. Подобное становилось возможным ввиду того, что римляне ощущали свое право и верили в свою способность, а потом и призвание сделать хаос мира космосом Рима. Не менее важно и другое. При всем своем высокомерии и культивировании в себе превосходства над другими государствами римляне не воспринимали реальность в ее жестокой разведенности на свое и чужое. Рим для них был не только и не столько миром своего, сколько некоторой,

почти точечной, концентрацией преобразующей и устрояющей его энергии. Космичность Рима сильно отдает беспочвенностью. Она привносится в мир как устрояющее его начало, не будучи само им порождено.

Очень показательно то, как сами римляне осмысляли истоки своего родного города, в чем их видели. Согласно очень распространенному в римской среде преданию, первопредком рим­лян был троянец Эней. Он бежал из разрушенной Трои, долго скитался, пока не высадился в землях латинов. В Лациуме Эней породняется с местным царем латином и становится родона­чальником римлян. В частности, к нему возводил свою родословную один из знатнейших патрицианских родов Рима — род Юлиев, к которому принадлежал Юлий Цезарь. То, что римляне готовы были признать себя на своих исконных землях пришельцами, а своего перво­предка — скитальцем, достаточно необычно и странно. Нормальный общераспространенный вариант мифа о возникновении того или иного античного полиса и его первопредка обыкновенно делает акцент на исконной связи последнего со своей родиной. Так, афиняне считали своим первопредком и первым царем Эрихтония — получеловека-полу-змея, рожденного землей Геей от бога Гефеста. У Афин в представлении граждан было два источника — идущий от земли, от исконного местонахождения героя и идущий с неба и связанный с богиней Афиной. Она покровительствует местному, вышедшему из самых недр афинской земли существу и делает его афинским царем. Этим утверждается незыблемость и самотождественность афинского полиса, его почвенность и отъединенность от других полисов. Полис таким предъявлением о своем происхождении, как у афинян, навсегда останется Афинами и только, какого бы расцвета и могущества он не достигал. Совсем иное дело Рим. Его основал странник, ему предстоит странствие по свету. Правда, уже не бегство из горящей Трои в неизвестный и враждебный мир, а уверенное и последовательно освоение этого мира из Рима как точки незыблемо устой­чивого бытия. Эту точку, согласно римским преданиям, избрал первый собственно римский царь Ромул. «Туда, — как пишет Тит Ливий, — от соседних народов сбежались все жаждущие перемен — свободные и рабы без разбора, — и тем была заложена первая основа великой мощи».^[62] Тот же автор, и не только он, упоминает о первоначальном презрении к римлянам соседей, нежелании вступать с ними в брак, что привело в знаменитому похищению сабиня­нок. Сам по себе сюжет с похищением явно легендарного происхождения. Но он верно переда­ет самоощущение римлян. Их представление о себе как о деятельной силе, начале, преобразующем традиционную устойчивость и неподвижность жизни латинян. Даже своего первого царя Рому- ла по одной из версий римляне считали сыном рабыни, по другой же версии он рожден от неизвестного родителя, который совершил насилие над весталкой, жрицей, давшей обет без­брачия. Рабство или безродность первого римского царя легко истолковать как его недостоин - ство и ничтожество, но для римлян явно важнее был акцент на том, что их город всем обязан самому себе. В самом деле, начинался он с ничтожности как чистой точечиости и потенциаль­ности своего бытия. Но точка была здесь не ничтожеством бессилия, а предельной свернуто­стью существования, конденсированной энергией, которой потом хватит на овладение всем миром и растворение его в Риме.

Многие высказывания римлян о своем городе можно принять за одно только националь­ное высокомерие, своего рода шовинизм на античной почве. Так, у Цицерона мы читаем: «Мы поняли, что все на свете подчинено воле богов и направляется ею, и именно поэтому оказались выше всех племен и народов».⁶⁵В этих строках легко вычитывается избранность римлян, вознесенность и исключительность, противопоставляющая их другим народам. Тем более если их подкрепить словами того же Цицерона о том, что «превращение римлян в чьих бы то ни было слуг есть нарушение законов мироздания, ибо по воле богов они созданы, чтобы повелевать всеми другими народами».^[63] Есть, однако, в словах Цицерона еще нечто

другое, помимо национального высокомерия. Они если и не уравновешиваются, то смягчают­ся сквозящим в них ощущением римлянами своей миссии. Завоевывая, присоединяя и гос­подствуя, они осуществляют дело, угодное богам. Боги же, как известно, более всего озабо­чены космизацией мира и удержанием его в космическом состоянии. Они мироустроители и мирозиждители. На свой лад таковыми воспринимали себя римляне. Начинали они с реализации своего права копья, то есть права на захват и порабощение окружающих стран и народов. Заканчивали же римляне признанием своего единства со всем человечеством, которое они неустанно устрояли. У того же Цицерона можно прочитать такие, вполне чуж­дые греческой культуре в ее классическую и эллинистическую эпохи строки: «Те, кто утверж­дает, что надо считаться с согражданами, но не с чужеземцами, разрывают всеобщий союз человеческого рода, а с его уничтожением уничтожаются в корне благотворительность, щед­рость, доброта, справедливость; людей, уничтожающих все это, надо признать нечестивыми также и по отношению к бессмертным богам». ⁵⁷

Цицерон говорил о всеобщем союзе человеческого рода, его связи с нравственностью и благочестием почти за два с половиной столетия до эдикта императора Каракаллы. Во времена Цицерона римская республика еще не овладела всем античным миром и не расши­рила его до последних пределов. Римская администрация в завоеванных провинциях по­грязла в грабежах местного населения и коррупции. Но сквозь все преграды и неустроенИя римской республики накануне появления режима императоров у римлян возникало новое вселенское и универсалисткое восприятие мира, формировался новый, далеко превосходя­щий греческий, тип исторического сознания и историзма.

Ощутив себя существующим, не рабом, а свободным, способным к самостоянию перед лицом судьбы, античный человек в лице греков ощутил впервые как нечто существующее и то, что мы называем миром истории. Это элементарно, но существенно, что он стал рас­сматривать свои деяния как нечто связное и отличное (хотя и пересекающееся сплошь и ря­дом) от мира богов. Появились «горизонтальные» связи, они приобрели внутренний смысл, значит, появилась и история. Для древнего египтянина, скажем, никакой истории не было и быть не могло. В Египте правит бог-фараон. В нем выражена непосредственная связь мира богов и людей. Своим царствованием горизонталь человеческого существования фараон пре­вращает в вертикаль. Какая там история, где все существенное, все счеты сводятся к счетам между фараоном и богом (богами)! Между фараоном и рабами тоже вовсе не история. Здесь только нисхождение благодатной сущности и наполнение ею внутренне никак не обеспечен­ного бытия рабов. Фараон также освещает тьму человеческого бытия, как его отец Ра — тьму земли. Переход от тьмы к свету, их попеременное чередование ничего содержательного в человеческом мире не образуют. Иначе обстоит дело в Греции. Греки — свободные граждане, «цари», их межчеловеческие связи существенны, они образуют некую реальность, отличную от божественной, они замкнуты на себя, а не только на сферу божественного. У греков возникает историческое сознание и историческое знание. Известное дело — отец истории Геродот. Предпосылки и основания, на которых строится его «История», в достаточной степени определенно характеризуют впервые возникшее историческое сознание греков.

Показательны здесь уже самые первые строки сочинения Геродота: «Геродот из Галикар- насса собрал и записал эти сведения, чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные деяния как эллинов, так и варваров не остались в безвестности, в особенности же то, почему они вели войны друг с другом».⁵⁸ В центре внимания нашего автора «великие и удивления достойные деяния», нечто из ряда вон выходящее, в пределе героическое. Но всегда у него речь идет о человеческом. Миф входит в повествование лишь тогда, когда он не отличается Геродотом от истории, с мифом у него, как правило, сливается давняя и смутная история. Субстанцией исторического процесса

" Цицерон. О старости. О дружбе. Об обязанностях. — М., 1974. — Об обязанностях. Кн. III. 27. С. 130.

“ Геродот. История. — Л., 1972. Кн. I, 1. С. 11.' являются деяния царей, полководцев, государственных мужей. Конечно, над ними царит судьба, воля богов. Но важнее другое, то, что человеческое имеет самостоятельный смысл и значение. От событий своей «Истории» Геродот отделен минимальной временной дистан­цией. В ней нет даже остаточных намеков на правремя, некие изначальные действия богов и греков. Каков же все-таки смысл написания «Истории»? Историческая память — отвечает Геродот. «История» своего рода поминки, но не предков, ставших богами, а людьми людей. А вот если мы зададимся вопросом, каков смысл того, что происходит в геродотовой «Исто­рии», ответить на него будет, как минимум, затруднительно.

Перед нами принципиально фрагментарное, нечто неизвестно откуда исходящее и где завершающееся. На эллинский мир обрушились греко-персидские войны, интерес к ним огромен, их сюжет захватывающ. Значит, обо всем этом есть смысл рассказать. И Геродот создает некоторое подобие драматического действия, трагедии, где действуют народы. Фраг­мент для грека никогда не будет целым. Понятие всемирной истории в его голову вложить было бы невозможно. Максимум, что было доступно греку — это рассказать о своей грече­ской истории. Причем не в целом, а о достопримечательном в ней. Вот как другой историк, Фукидид, мотивирует написание своей «Истории»: «Фукидид афинянин описал войну пело­поннесцев с афинянами, как они воевали между собой. Приступил же он к своему труду тотчас после начала военных действий, предвидя, что война будет важной и наиболее досто­примечательной из всех бывших дотоле*. ⁵®«Достопримечательность* настолько важна для Фукидида! что он оставляет за пределами своей «Истории* все, что происходило до Пелопон­несской войны. Вот еще одна его мотивировка: «...я пришел к выводу, что все эти историче­ские события далекого прошлого не представляли ничего значительного как в военном отно­шении, так и в остальном».⁶⁰

Значительность, достопримечательность, удивительность, величие — все это понятия эстетического или близкого к нему ряда. Они предполагают ориентацию на увлекательный и захватывающий рассказ, а, скажем, не на трудные поиски истины и смысла. Никакой картины мироздания они также не создают. История — рассказ, по возможности достовер­ный. От художественного текста (эпоса) он отличен только тем, что не имеет права на вымы­сел. От мифологического — своими персонажами.

Понятие всемирной истории для грека бессмысленно потому, что, во-первых, он тради­ционно продолжает мыслить в противоположении «мы (эллины) — они (варвары)». Мир варваров — это мир хаоса, хаос безграничен, неоформлен, безобразен. Дать стройную картину хаоса — задача бессмысленная. Эллинов по-настоящему интересуют они сами. Но их само­ощущение зыбко и расплывчато. Позади — полубоги и боги, еще далее — хаос. Впереди — тот же самый хаос. История обрамлена природой. Историческое сознание не в чем укоре­нить. В перспективе Универсума мир человеческого — это понижение качества космического бытия в преддверии его распада в хаос. Если человеческое утверждает себя в героическом и трагическом, понятие всемирной истории не может наполниться смыслом. Человечество — это героические индивиды на фоне обычных людей. История — их великие и удивления достойные дела, перемежающиеся невнятицей обыденного существования. Смысл не принад­лежит целому.

В этом отношении историческое сознание греков прямо противоположно средневеково­му. Сравнение тех же Геродота и Фукидида с Григорием Турским (VI в.) дает разительный контраст. Его мотивировка написания овоей «Истории франков» формально сходна с Геро­дотовой: «...заботясь, чтобы память о прошлом достигла разума потомков, не решился я умолчать ни о распрях злодеев, ни о житии праведников».⁶¹ Но за сходством мотивов стоит

^м Фукидид. История. — Л.. 1981. Кн. I, 1. С. 5.

" Там же.

⁰¹ Григорий Турский. История франков. — М., 1987. Предисловие Григория.

полное несовпадение и ощущении истории. У Григория есть устойчивое и определенное представление о смысле всемирно-исторического процесса, его начальной, центральной и ко­нечной точке. Историю прошлого даже проще излагать, так как Св. Писание уже выделило для историка самое главное. История не только не растворяется в природе, обрамленная ею. Как человеческая реальность, она ведет за собой природу. Она разомкнута не к природе, а к Богу. История подлинно субстанциональна именно как целое. Средневековый историк, как правило, прекрасно знает общий контур истории, но ему с трудом дается нечто истори­чески конкретное. У античного историка наоборот — за деревьями он не видит леса. Какое- либо подобие тенденции, логики в историческом процессе греку было увидеть сложно, если вообще возможно.

Совсем не случайно, что в Греции существовала достаточно своеобразная хронология. Одним из измерителей времени были, как известно, олимпиады. Олимпийские игры — важ­нейшее, раз в четыре года происходящее событие культурной и религиозной жизни Греции. Вот как описывает их возникновение Павсаний в своем «Описании Эллады»: «Относительно олимпийских состязаний элейские антикварии рассказывают, что вначале на небе царство­вал Кронос и что в Олимпии был сооружен Кроносу храм тогдашними людьми, которые назывались золотым поколением. Когда родился Зевс, то Рея поручила охрану ребенка идей- ским Дактилам, которых также называли и Куретами; они пришли из Критской Иды, и их имена были — Геракл, Пеоней, Эпимед, Иасий и Идас. Во время шуток и игр Геракл, как старший из них по возрасту, вызвал их на состязание в беге и победившего из них увенчал ветвью дикой маслины... С того времени, как пошел непрерывный счет и началась запись по олимпиадам, прежде всего были назначены награды за бег...»⁶² Казалось бы, известно, когда началась первая Олимпиада, известно, какая Олимпиада сегодня, значит, известна дата рождения Зевса. Почему-то, однако, Олимпиады не стали единой хронологией космоса. С Зев­сом завершается теогония, можно начинать и историю. Не тут-то было. Для грека Олимпиа­ды никакой направленности исторического процесса не выражали. Это условные ориентиры во времени, которое ниоткуда не исходит и никуда не ведет. С рождением Зевса первая Олимпиада сопряжена не хронологически. Их связь смысловая, в лучшем случае простран­ственная. История с первой Олимпиады не началась, она вообще не начиналась как единый и направленный процесс.