КУЛЬТУРОЛОГИЯ КАК ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ 10 страница

Действительно, первобытный человек совершенно не ощущал «пространство» своей души. Все, что с ним происходило, относилось им к «внешнему» миру. Душа его была свернута до точки, до некоторого далее не расщепляемого ядра, в нее невозможно было заглянуть именно как в душу. Вся жизнь с ее событиями была овнешнена, точнее, внешнее и внутреннее были одним и тем же. Внешний мир воспринимался как огромное, многообразное, таинственное целое.

Юнговская констатация важна еще в одном отношении: у первобытного человека внешний и внутренний мир мало различались с нашей точки зрения. Для самого же первобытного человека огромная часть внутреннего мира как таинство не существовало и все то, что

попадало в сферу его сознания, воспринималось просто в качестве реальности. Когда Тютчев восклицает: «Не то, что мните вы, природа: не слепок, не бездушный лик, — в ней есть душа, о ней есть свобода, в ней есть любовь, в ней есть язык*, — то и первобытное сознание. Когда внешний мир — проекция души, он сверкает всеми красками. Нам он представляется поэтичным. Но представим себе, что наши страхи и опасения обладают полнотой реальности# являются живыми существами, — каково нам придется! Мир первобытного человека был для него не столько поэтичным, сколько вечной драмой столкновения различных сил. То, что мы называем борениями духа, была реальной жизненной борьбой в ее внешней выраженности.

Там, где внутреннее, «овнешняется*, там человек мыслит совсем не в нашем смысле. Обратимся к тому же К. Г. Юнгу: «...В то время ... сознание еще не думало, а воспринима­ло. Мысль была объектом внутреннего восприятия, она не думалась, но обнаруживалась в своей явленности, так сказать, виделась и слышалась. Мысль была, по существу, открове­нием, не чем-то искомым, а навязанным, убедительным в своей непосредственной данности. Мышление предшествует первобытному «сознанию Я», являясь скорее объектом, нежели субъектом».* Если юнговскую мысль укоротить, она сводится к тому, что не человек мыслил мыслями, а мысли мыслили человеком. Самое сокровенное «мое» обнаруживало себя как извне действие. Представим, на человека воздействовало все, что его окружало. Он был как бы исчезающе малой точкой приложения сил. Поэтому более чем естественно его непрерыв­ное бегство от себя в надындивидуальное бытие, в «мы-бытие» общины и далее — в «мы- бытие» богов. Здесь, растворив себя в богах, он уже был безгранично утверждающим себя субъектом.

Наконец, третье различие между первобытным и современным человеком. Опрбделяе- мость души извне, ее неустойчивость, смазанность внутреннего и внешнего сплошь и рядом порождали то, что я условно назову плюрализмом яйности. У первобытного человека была известна тождественность самоощущения, но он до некоторой степени был внутри себя много- яйностью, семьей (от «семь я»). В нем могли более или менее длительно сосуществовать различные яйности, периодически или единично возникать и исчезать новые центры прит'я- жения, стягивающие узлы личности. Чтобы осмыслить эти узы, между прочим, можно обра­титься к понятию комплекса в психоанализе. Обычное определение комплекса гласит, что «это совокупность аффективно заряженных мыслей, интересов и установок личности, воз­действие которых на актуальную психическую жизнь, как правило, бессознательно о. В сво­ем интенсивном проявлении, в своей наиболее концентрированной реальности комплекс спо­собен образовывать новый и дополнительный центр личности, новую яйность. Это сплошь и рядом имело место у первобытного человека. Он мог иметь несколько самоидентификаций. Предел развития комплексов-самоидентификаций — оборотничество. Скажем, в германской традиции существует представление о вервольфах —- людях-оборотнях, становящихся волка­ми. Это очень древние представления, безусловно, первобытного происхождения. Вервольф вполне реально ощущал, что с ним происходили попеременные превращения из человека в животное и обратно. Он их никак не стимулировал, напротив — всеми силами старался избежать, но они приходили с принудительной неизбежностью. Превращение в животно­го — крайний случай распада самоощущения. Были и промежуточные явления.

Самый же, наверное, впечатляющий пример кардинального изменения индивидуально­го самоощущения — это обряд инициации. На переходе от юности во взрослое состояние его участниками были все члены первобытной общины. Инициация в ее внешнем выражении заключалась в целом ряде испытаний, которые должны были выдержать достигшие опреде­ленного возраста юноши и девушки. Часто они были очень суровы и несли в себе момент риска для здоровья и даже жизни. При прохождении инициации испытывались сила, ловкость, выносливость, нужно было проявить сметливость, бесстрашие, упорство и т. п. Завершалась она посвящением участников в полноправные члены общины. Им раскрывались до тех пор неизвестные мифы и обряды. Они проникали в сокровенное знание, которое открывало им глаза на мир в его сокровенных глубинах. У нас обряд инициации может ассоциироваться с некоторым подобием чрезмерно суровых и очень ответственных экзаме­нов, после которых первобытный человек получал что-то аналогичное аттестату зрелости или диплому.

Подобная аналогия оправдана в одном отношении. Наши экзамены и аттестаты генети­чески связаны с инициацией. Они ее очень отдаленное эхо, крайне ослабленный вариант того, что когда-то буйствовало во всей своей мощи. Самое важное отличие инициации от экзаменов в том, что ее результатом был не просто переход из одной возрастной группы в другую, а полная переориентация души ее участника. Он как бы заново рождался. Завер­шалась инициация наречением ее участника, успешно справившегося с испытаниями, но­вым именем. А новое имя играло здесь совсем особую роль. Получить его означало стать другим человеком, не только с новыми правами и обязанностями, но и с новой самоиденти­фикацией, новым самоощущением. Первобытный человек по завершении инициации начи­нал жить второй жизнью, никак не связанной с первой. И это его не смущало и не ужасало так, как это смущало или ужасало бы нас. Мы сознательно или бессознательно ценим в себе индивидуально-неповторимое, наше в нас. Более того, оно и является нами самими. Разор­вать свое существование на два дискретных цикла —■ чем это лучше смерти? Такова наша позиция. Первобытному человеку она ничего не сказала бы, не нашла никакого отклика в его душе. Вспомним, что сам он всего лишь частичка тела — общины, душу которой образуют боги. И что тогда представляет собой индивид сам по себе, в своей отделенности от других? Нечто очень незначительное, эфемерное и неуловимое в своей малости и неопреде­ленности. Душу первобытного человека можно уподобить закопченному стеклу, на которое наносит узор какого-то подобия индивидуально выделенного существования божество. Этот узор легко стереть, дыхнуть на стеклышко и нарисовать другой, такой же зыбкий и преходя­щий. Инициация была очередным стиранием предыдущего и нанесением нового узора. Он не был последним, так как первобытному человеку предстояла смерть и последующее рождение в этом мире.

Глава 3

ПЕРВОБЫТНЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ПРОСТРАНСТВЕ И ВРЕМЕНИ

Конструкции, всему строю души первобытного человека соответствовали определенные представления о реальности внешнего мира, точнее же будет сказать — о реальности как таковой, без разделения на внутренний и внешний миры. Основополагающим и самым фунда­ментальным здесь было расчленение всего, что входило в горизонт сознания первобытности, на два рода оппозиций: оппозицию «хаос-космос» и оппозицию «сакральное-профанное».

Если задаться целью проговорить о первобытной культуре самое существенное и притом максимально кратко, то нет другого пути, кроме как рассмотрение мировоззрения перво­бытности через призму хаоса-космоса и сакрального-профанного. Что же представляют собой каждая из этих парных и взанмодополнительных реалий?

Когда мы обращаемся к оппозиции «хаос-космос», у нас сразу возникает два рода пред­ставлений. С хаосом связаны беспорядочность, стихийность, непредсказуемость. С космо-

сом — порядок, строй, гармония. Это о случае, когда хаос и космос сопоставляются. Но для европейского человека космос давно стал и чем-то отдаленным от хаоса, не противопостав­ленным ему. Космосом, в частности, принято называть тот необозримо громадный мир пла­нет, звезд, галактик, в котором мы обитаем. Подобное представление о космосе не изначально и не имеет отношения к первобытности. Первобытный человек как раз не мог помыслить космос иначе, чем в противоположность хаосу, и наоборот. Ему бессмысленно было бы зада­вать вопрос, так что же из себя представляет мир как целое, как все вмещающая в себя и объемлющая реальность? Он ответил бы приблизительно так: мир — это космос, который вышел из хаоса, непрерывно космизнровался, а теперь также непрерывно декосмизируется с тем, чтобы погрузиться в хаос. Можно помыслить ответ первобытного человека, отталкива­ясь и от противоположной точки. Тогда он будет звучать так: мир — это космос, который породил из себя хаос п когда-нибудь вернется в сйое лоно. Спрашивать у первобытности о том, что в мире первично, хаос или космос, бессмысленно. В его представлении нет ника­кого всеобъемлющего мира, который знает хаотическое и космическое состояния. Есть ре­альность хаоса-космоса в их непрерывной взаимообращенности и взаимопревращении. Ритм всего, о чем что-то можно помыслить, можно уподобить движению маятника. Его стрелка не знает фиксированного и самотождественного состояния. Она всегда движется или справа налево или слева направо, движение в одну сторону — это космизация хаоса, в другую — хаотнзацня космоса. В таком случае хочется все-таки спросить, где же они тогда, хаос и космос, осуществляются во всей своей полноте? А это не более чем неуловимо точечное положение поднимающейся максимально высоко стрелки маятника. При том, что хаос и космос < не более, чем смысловые пределы, в чистом виде не существующие, их образы в душе перво­бытного человека очень глубоки и насыщены. Конечно, хаос и космос — это интуиции и давать их последовательное определение — задача заведомо неразрешимая. Но представить каждый из них достаточно полно можно через соответствующий ряд сравнений и уподоб­лений. Тогда хаос — это все существующее в его свернутой до точки потенциальности, | сросшести, слипшести внутриутробной жизни. Хаос — это еще и тьма, бесконечность, бесфор­менность и бесструктурность. У него есть наглядные образы земли, воды и влаги, пучины, вихря, бездны, женского начала. В противоположность хаосу тема космоса выражает собой актуализированность, расчлененность, рожденность. Он отождествлялся со светом, конечно­стью, формой, небом, мужским началом и т. д. и т. п.

Хаос и космос не были внеположенными человеку реальностями, окружающей его сре- j дой. Себя первобытный человек мыслил встроенным и включенным в хаотически-космиче- I ский ритм. Он не был частичкой чего-то всеобъемлющего и всепроникающего. Если перво- j бытного человека уподоблять частице хаоса-космоса, то она содержала и воспроизводила в себе и то и другое, однозначно ей соответствовала. Первобытный человек воспринимал себя микрокосмом, соотнесенным с макрокосмом, он был малым космосом на фоне большого, j но также и микрохаосом на фоне макрохаоса. И космическое и хаотическое начала жили в его душе, бывали попеременно или вперемежку и тем н другим. С его неразличенностью и смазанностью внутренне-душевного и внешнего первобытный человек мог очень смутно раз- I личать мнкро- и макромиры, и уж тем более ему было чуждо их противопоставление. Пожа­луй, можно сказать и так: для первобытного человека он сам как микро-хаос-космос был слишком малозначим, слишком малореален, чтобы специально вычленять его и концентри­ровать внимание на его особенности и отделенности.

Все-таки первобытность жила не только в измерении «хаос-космос», но в не меньшей ' мере и в измерении «сакральное-профанное». Сакральное (священное, божественное) проти­вопоставлялось профанному (обыденному, человеческому) не менее резко, чем хаос — космосу. Однако последние как бы уравновешивали друг друга и непрестанно перетекали один в дру­гого. Несколько иначе обстояло дело с сакральным и профанным. Они вовсе не были равно­весными противоположностями. Сфера сакрального бытнйствовала во всей полноте и само-

довленин. Она не чуждалась в профанном и никак им не дополнялась. В противоположность сакральному профаиное целиком зависимо и производив, всеми своими корнями и вершина­ми оно уходит в сакральное, в отрыве от него существовать не способно. Если вспомнить образ человеческой общности как тела божественной души, которое вне последней превра­щается в труп, то он будет точным только в отношении профанного мира. Что же касается мира божественно-сакрального, то он не только душа профанной реальности, но и бытий- ствует вне всякой соотнесенности с нею. Божественное — это душа человеческого в том смысле, что боги пребывают в людях, одновременно оставаясь в своем замкнутом и недо­ступном людям мире. У них есть свое внутрибожественное бытие и бытие, промыслительно обращенное к профанному миру; они и живут в своем божественном теле и вселяются в тело первобытной общины.

Первобытный человек очень остро ощущал дистанцию по отношению к сакральной реальности. В аспекте профанное-сакральное все сущее было для него расколото и разведе­но, При этом очень важно иметь в виду, что между восприятием мира через призму хаоса- космоса и призму профанного-сакрального существовало противоречие. Когда мир воспри­нимали как хаос-космос — это была реальность, в которой все связано со всем, все переходит во все и в этом отношении однородно. Иное дело профанное-сакральное. Этот раскол также преодолим, о чем речь впереди. Однако наличие в мире профанного и сакрального в первую очередь свидетельствует о «несовместимых контрастах бытия», оно напряженно и драма­тично, в отличие от успокаивающего и убаюкивающего в своей последней глубине хаотически- космического ритма.

Двоякое измерение реальности, взгляд на нее через две призмы определяет собой, в част­ности, первобытное представление о пространстве и времени, точнее же, о том, что для нас является одним и другим, а для первобытного человека было сближенностью, взаимопере- ходом, иногда же и нераэделенностыо пространства-времени.

Эту неразделенность нужно понимать не в том смысле, что пространство есть время, а время — пространство. Скорее речь идет о временности пространства, о том, что оно еще и «временится», тогда как время, в свою очередь, пространственно. Их смыкание можно про­следить, отталкиваясь и от пространства и от времени.

Восприятие пространства в первобытности (и это очень понятно) самым тесным образом связано с самоощущением человека. Поскольку он и есть микрокосм малого мира, то ему должен соответствовать макрокосм большого мира. Человек же, будучи пространственно трехмерным существом, все-таки представляет собой пространство, акцентированное верти­кально. Для современного человека эта акцентированность ничего не говорит о большом пространстве макроуровня. Он как нечто само собой разумеющееся и единственно для здра­вого рассудка возможное воспринимает себя вертикальным существом, ориентирующимся преимущественно горизонтально. Пространство же как целое для него уподобляется сфере, радиус которой бесконечно продолжителен. Но это именно наша интуиция пространства. У первобытного человека все было совсем иначе.

Если он представлял собой вертикально ориентированный микрокосм, то и макрокос­му также должна быть задана вертикальная доминанта. И это действительно имело место в первобытных представлениях о космосе. Но космос не единственная, а соотнесенная с хаосом реальность. Так что же, вертикальное устроение и вертикальная определенность космоса возникают из неопределенности и безвидностн хаоса? В известном смысле это действительно так, и о хаосе как пространстве нечего сказать, он вне- и допространствен. И все же один из образов хаоса — это бездна. «Бездна зияла, трава не росла* — так начинает речь о возникновении космоса древнескандинавский миф. Но обратимся к бук­вальному значению древнегреческого слова «хаос*. На русский язык оно переводится таки­ми словами, как зев, зияние, даже зевание, наконец, та же бездна. За этим греческим словом стоит ощущение какого-то вертикального провала, бездонности. Причем греческое

слово — образ хаоса — имеет свои аналогии во множестве других языков и мифологий Первобытным людям в целом было очевидно: в основе всего сущего как' его предварение — вертикальное, пустое, беспросветно темное пространство. Оно при всей своей пустоте — и гибель и лоно всех вещей. Бездна — последнее, куда может заглянуть человек. И нужно сказать, что восприятие мира как бездны укоренено не только в первобытности. В той мере, в какой первобытность укоренена и в послепервобытных эпохах, оно может актуали­зироваться и у людей, далеких от первобытности. Вот один только, по-своему поразитель­ный, пример. Известный русский барин и большой вельможа Г. Р. Державин уже в пре­клонных годах пишет свое последнее, так и оставшееся незавершенным стихотворение. Вслушаемся еще раз в эти знаменитые строки: «Река времен в своем стремленьи / Уносит все дела людей / И топит в пропасти забвенья /Народы, царства и царей. / А если что и остается / Чрез звуки лиры и трубы, / То вечности жерлом пожрется / И общей не уйдет судьбы!/[16]

Разве в них не ощутим хаотически-космический ритм, точнее, ритм перехода всего, что состоялось как космическая жизнь, в неразличенность канувшего и забытого в хаосе? Уже в третьей строфе стихотворения возникает образ пропасти и провала. В полноте же он разво­рачивается в седьмой, предпоследней строфе. «Жерлом* и «пожрется» — вот он, хаос, раз­верстый в направлении космически устроенного и, конечно же, вертикально, потому что в жерло проваливаются.

Хаос-бездна — это предсуществование космоса. И оно предопределяет вертикальность космического устроения. Действительно, вертикальную космологию (строение мира) можно встретить у самых разных народов. Скажем, у эвенков космос устойчиво трехмерен. Он включает в себя верхний мир (угу-буга) — мир с солнечным лосем и небесной охотой, зри­тельно закрепленных в созвездиях; средний мир — мир людей на земле (дулугу-буга) и ниж­ний мир (хэргу-буга) — мир мертвых предков, злых духов и диковинных ископаемых живот­ных, вроде мамонта «сэли». Все три яруса вреленной объединены единой космической рекой, истоки которой идут из верхнего небесного мира. Затем она протекает по среднему земному миру, а устье ее впадает в нижний мир, в царство мертвых.

Огромное сходство с эвенками у знать их не знавших древних германцев. У них струк­турная основа мира — гигантский ясень. Мировое Древо, древо жизни и судьбы. Оно также соединяет между собой небесный, земной и подземный миры. Образ Мирового Древа — это принцип жизни, наполненности хаотической пустоты. Мировым Древом прорастает бездна.

«Тот ясень, — говорится в древнескандинавском мифе, — больше и прекраснее всех деревьев. Сучья его простерты над миром и поднимаются выше неба. Три корня поддержива­ют дерево, и далеко расходятся эти корни. Один корень —у асов (богов— П. С.), другой — у инеистых великанов, там, где прежде была Мировая Бездна. Третий же тянется к Нифль- хейму (темный мир — 77. С.) и снизу подгрызает этот корень дракон Нидхёгг...Под тем корнем ясеня, что на небе, течет источник, почитаемый за самый священный, имя ему Урд.

Там место судбища богов*. *

Каким-то непонятным образом первый корень (асов) одновременно находится на небе. Верх и низ совпадают. Корни и крона суть одно. Вертикаль подозрительным образом круг­лится. Можно было показать на текстах, что горизонталь не противостоит вертикали. Если долго-долго идти — попадешь на небо или в низший мир. Вспомним некоторые сказки.

В них на небо не всегда лезут или летят, а в подземный мир спускаются. Это происходит

потому, что горизонталь и вертикаль совпадают в круговом движении: шаг вперед______ это

одновременно и вниз (наверх). Прежде всего здесь сказывается одна из особенностей перво­битного мышления: всеобщее оборотничество, все переходит во все; все противоположности совпадают, но и всякое единство чревато многообразием. Переход горизонтали в вертикаль допускает и другое, не противоречащее первому объяснение: в отношении к человеку, когда бытие соотнесено с человеком, в мире доминирует вертикаль. В отвлечении от человека, с точки зрения вечности, мир круглится: верх совпадает с низом, начало с концом, правое с левым, переднее с задним. Но вернемся к нашему ясеню.

«Многое можно о нем сказать. В ветвях ясеня живет орел, обладающий великой мудро­стью. А меж глаз у него сидит ястреб Ведрфёльнир. Белка по имени Грызозуб снует вверх и вниз по ясеню и переносит бранные слова, которыми осыпают друг друга орел и дракон Нидхёгг. Четыре оленя бегают среди ветвей ясеня и объедают его листву... И нет числа змеям, что живут вместе и Нидхёггом. ... Так здесь об этом сказано: "Не ведают люди, какие невзгоды у ясен® Иггдрасиль: корни ест Нидхегг, макушку — олень, ствол гибнет от гни­ли”*.^[17]

Иггдрасиль не просто пророс собой бездну. Бездна, хаос непрерывно дают о себе знать. Дракон Нидхегг и есть эта не укрощенная, а только оттесненная на периферию бездна. Верх и низ Иггдрасиля противостоят духовно, так сказать, идеологически, через перебранку. Но смотрите: ясень, вертикаль, опять круглится. У него не только подгрызаются корни, но и объедается листва. Бездна и загнана вниз и обрамляет космос — Иггдрасиль. Верх и низ — относительны.

Космичность Иггдрасиля подчеркивается его изоморфностью (соответствием) с челове­ком. Здесь та же самая соотнесенность микрокосмоса и макрокосмоса: «Шли сыновья Бора берегом моря и увидали два дерева. Взяли они те деревья и сделали из них людей. Первый дал им жизнь и душу, второй — разум и движение, третий — облик, речь, слух и зрение. Дали они им одежду и имена: мужчину нарекли Ясенем, а женщину — Ивой*.⁶ Как видим, исконная вертикальность мира от человека. И что не менее важно, человек и мир одной природы, они суть одно и то же.

Образ Мирового Древа хорошо согласуется с временами года. Оно выражает собой, в частности, циклическое представление о времени как смене зимы, весны, лета, осени. Не упустим из вида: до сих пор в связи с вертикальностью мира и Мирового Древа разговор шел вокруг пространства. Но вертикаль и дерево — это еще и представления о времени. По сути Мировое Древо — это пространство-время, хронотоп в их слиянии и взаимопереходе. Этот взаимопереход обеспечивается тем, что время, как уже отмечалось, для первобыт­ного человека пространственно, а пространство «временится». У Мирового Древа, напри­мер, низ, середина и верх отождествляются с определенными моментами времени. Это не наши настоящее, прошедшее и будущее, первобытное время имеет другую структуру, но все-таки временное измерение. Само Древо в аспекте своего произрастания образует нераз­рывность пространства-времени. Оно растет в пространстве (увеличивается) через времен­ные стадии.

При разговоре о пространстве и времени в представлении первобытного человека всегда надо иметь в виду, что их различие относительно, сходство и даже совпадение — абсолютно. Мы должны помнить, насколько неустойчиво различение внутреннего (души) и внешнего (мира) у первобытного человека. А значит, и переходы пространства во время совершались некогда непрерывно и не фиксировались сознанием. Эта нефиксированность нам доступна в ограниченной степени. Поэтому мы только и можем говорить о первобытном пространстве и времени по отдельности, правда, натыкаясь народно и то же: начнешь о пространстве, закончишь временем, и наоборот.

Самое существенное, касающееся отличия первобытных представлений о пространстве от современного, состоит еще и в том, что они предполагают наличие в пространстве некоего абсолютного центра. Пространство исходит из определенной точки отсчета, иногда это ось, пун земли, гора, камень. Об этом знало еще Средневековье. У Данте центр земли — Иеруса­лим, Голгофа. Л вот те же древние германцы: у них род людской пошел от Ясеня и Ивы, «поселенных богами и стенах Мндгарда. Вслед за тем оии (боги.— П. С.) построили себе град в середине мира и назвали его Асгард. ... Там стали жить боги со всем своим потомством, и там начало многих событий и многих распрь на земле и на небе. Есть в Асгарде место Хлндскъяльв (утес, сторожевая башня. — Я. С.). Когда Один восседал там на престоле, видел он все миры и все дела людские, и была ему ведома суть всего видимого».' Простран­ство у германцев расходится кругами или слоями. В центре — мир богов, далее людей, еще далее он все более приобретает черты антимира, хаоса. Где-то далеко простертое от центра пространство изнемогает, иссякает, заканчивается чем-то уже непространственным, неопре­делимым, небытием. Бытнйствующее пространство должно быть от него отделено, например, как в Калевале, где божественный кузнец Ильмаринен выковывает небесный свод. Он и выступает максимальным пределом и ограничителем пространства. Пространство всегда и обязательно конечно. Современный человек так уетроеи, что ему не удержаться от вопроса: «А что там, за кованным сводом?» Первобытный человек, да еще и грек, ответит: «Да ничего!* То, для чего нет названия, не существует.

По этому пункту между нами и первобытными людьми дистанция действительно огром­ного размера. Им так же трудно и невозможно представить существование бесконечного, как нам конечность мира. Для нас, разумеется, существуют конечные вещи. Но, во-первых, их бесконечное количество и многообразие. И потом, что значит вещь конечна? Мы то исходим из того, что ее конечность не более, чем видимость, за видимостью и обозримостью образа скрывается невидимое, необозримое и неисследнмое. Кто возьмется сосчитать, из скольких атомов, элементарных частиц и т.д. состоит вот этот стол или шкаф? Нас давно научили, что видимость вещи не более, чем наш способ ее восприятия, в крайнем случае реальность макромира, но есть еще и микромир, а для него любая вещь потенциально беско­нечна. Для первобытного человека ничего нет более чуждого подобным представлениям. Наличие образа у вещи — знак ее существования, космической оформленности, безобразное уже или еще не бытийствует, оно провалилось в бездну хаоса, стало им, пока не выделилось из него. Хаос — тот действительно бесконечен, правда, он безграничен и точечен одновре­менно, потому что для него нет меры, а стало быть, сказать, что он безмерно велик или исчезающе мал — это одно и тоже.

Меру окружающему миру, не подозревая об этом, задает сам первобытный человек. И она, эта мера, совпадает с возможностями его восприятия пространства. Воспринимает же он такого рода расстояния, которые удерживаются в памяти, остаются узнаваемыми. Главное же состоит в том, что любое расстояние оставалось соотнесенным с центром мира, с мировой осью или пупом земли. Этой осью или пупом обыкновенно служило определенное место в капище, где обитали боги данного племени. Если первобытный человек отдалялся от пупа-капища на слишком большое расстояние и переставал ощущать его отдаленное присут­ствие, происходила не только внешняя, но и внутренняя дезориентация. Пространство ста­новилось чуждым и враждебным, своего рода антипространством небытия. Не узнающий его первобытный человек мог перестать узнавать самого себя. Это мы, современные люди, соот­носим свое местоположение с самими собой. В нас есть «я» и «остальной мир». Если после­дний становится неузнаваемым, мы говорим себе «я потерялся». Здесь сохраняется и «я» и пространство неведомого. Но представим себе: пространство неузнаваемо, потеряло свою связь с пупом земли как своим центром, а первобытный человек не в состоянии обрести простран- стненный центр в самом себе. Значит, нет ни его, ни пространства. А есть неопределенный «некто* и неопределенное «нечто*. Ведь для первобытного человека пуп-капище — это своего рода заместитель нашей яйности. С ним он себя идентифицирует, через него ощущает свою связь с богами, наполненность себя — тела, ими — душой. Когда эта связь с наполнен­ностью исчезает, хаос душевной жизни порождает хаос внешнего мира, они сливаются в торжестве небытия безмерности. Преодолеть или не допустить его можно при условии, что всякое перемещение в пространстве фиксировано и соразмерно человеческой способности ори­ентироваться в нем. Ориентируется же он во все стороны, но обязательно из одной точки пупа земли. Каждая из сторон образует радиус, пространство же в целом неизбежно круглит­ся, образуя собой конечный круг бытия, со всех сторон обрамленный неуловимым недобы- тийствующим или небытийствующим хаосом.

Считается, что круговое восприятие пространства относительно позднее и свойственно земледельческим народам и тем более городским культурам. У предшествующих им бродя­чих охотников было линейное ощущение пространства. Не думаю, что это утверждение достаточно корректно. Охотились не в безбрежной неопределенности мира. Кочевали на относительно знакомой и освоенной территории. Центр у нее, положим, смещался, но был. Были сакральные (священные) точки пространства и в первобытном лесу: священное дере­во, гора, пещера, озеро. Не центрироваться пространство не могло. Это привело бы к распа­ду всякого подобия единства самосознания. Нет центра в пространстве — нет его и в душе. Центрированность пространства играла роль единства самосознания.

Пространство как таковое не было однородным, как у современного человека. Оно было неоднородно бытийственно и ценностно: чем далее от центра, тем менее пространство явля­лось самим собой, тем более оно становилось чуждым, враждебным, разрушительным анти­пространством. У него было два полюса: сакральные и проклятые места. Наиболее сакрально пространство пупа земли и, соответственно, главного капища. Существовали и другие свя­щенные места. Как правило, они отмечены присутствием в них богов. Так называемые «про­клятые места» представительствовали от лица хаоса в космически устроенном мире. Согласно первичным представлениям, хаос не только окружал космос со всех сторон. Он еще и прони­кал в собственно космическое пространство. Взятое в своем горизонтальном измерении, оно может быть уподоблено ломтю сыра с его дырами. Дырка в сыре-космосе и есть проклятое место. Обыкновенно оно помещалось в болоте или омуте с его водяным, в лесной чащобе, где жила кикимора, и т. д. Проклятые места по возможности обходили, подвергали различного рода заклятию, но в целом они оставались неустранимыми, так как хаос непрерывно напи­рал на космос, искал слабые места в нем. Нужно сказать, что по первобытным представлени­ям хаос при всей его неразрывной связи с космосом, естественнее последнего. Он приходит и овладевает космически устроенной реальностью сам собой, без всяких специальных уси­лий. Космосу же необходимо непрерывно отбиваться от хаоса, побеждать и оттеснять его. Однако победа космоса над хаосом всегда временная и относительная. Мир космоса в этом отношении напоминает некоторое бесконечно чинимое и латаное-перелатаное жилье. В нем то крыша течет, то прогнили и рухнули половицы, то сорвало дверь или выбило окно, а то и сам хозяин неосторожно опрокинул стол и сломал стул. В конце концов дом рухнет и истле­ет, пока же об этом напоминают появления проклятых мест.