Поражения и победы любви 2 страница

Помимо физических симптомов, голод порождал симптомы и психические. Убийство стало делом привычным:

«В селе Белка Денис Ищенко убил сестру, ее мужа и их шестнадцатилетнюю дочь, чтобы забрать тридцать фунтов муки. Он же убил своего друга Петро Коробейника, когда тот нес четыре буханки хлеба, добытые им как-то в городе. За несколько фунтов муки и несколько буханок хлеба голодные люди лишали других жизни».

Однако самым страшным явлением, порожденным голодом, был каннибализм. Многие сходили с ума. Были люди, которые разрезали и варили трупы, убивали своих детей и съедали их.

Людоедство и готовность к нему не всегда были следствием приступа внезапного отчаяния. Один из активистов, мобилизованный во время кампании коллективизации на работу в Сибирь, в 1933 г. вернулся на Украину. Жители его деревни «почти вымерли». Его младший брат рассказал ему, что они питаются только корой, травой и зайцами, но что если этого не станет, то «мать говорит, чтобы мы съели ее, когда она умрет».

Местная элита — партработники, сотрудники ГПУ — легко пережила голод, их прекрасно кормили. Но хорошее питание не было доступно рядовым активистам. Обычно после окончания реквизиций активистов переводили в другие села, а все продукты, которые они сами припрятали, конфисковывали. Когда же 8 марта 1933 г. миссия комбедов завершилась и они были распущены, их членов оставили голодать вместе с остальными крестьянами.

Комбедовцев, конечно же, не любили. Слишком много всего было на их совести. Поэтому когда пришло их время умирать, то жалости они ни у кого не вызвали.

По имеющимся данным, почти во всех деревнях активисты погибли от голода весной 1933 г.

Еще один поразительный аспект сталинизма проявился в том, что ни прессе, ни какому-либо иному источнику информации не позволено было даже упоминать о голоде. Люди, обмолвившиеся о нем хоть словом, арестовывались по обвинению в антисоветской пропаганде и получали, как правило, пять или более лет трудовых лагерей.

Преподавательница сельскохозяйственной школы в Молочанске под Мелитополем вспоминает, что ей запретили произносить слово «голод», хотя в одном из соседних сел в живых не осталось ни одного человека.

В Нежинском лицее (Черниговской области), где учился Гоголь, школьников, которым не хватало еды, строго-настрого предупредили не жаловаться на голод, иначе их обвинят в «распространении гитлеровской пропаганды». Когда умерли старая библиотекарша и девушки-уборщицы и кто-то произнес слово «голод», партийный активист закричал: «Контрреволюция!».

Красноармеец, служивший в 1933 г. в Феодосии, получил письмо от жены, в котором она писала о смерти соседей и бедственном положении своем и сына. Работник политотдела перехватил письмо, и назавтра сам солдат объявил его фальшивкой. И жена, и ребенок этого красноармейца погибли.

Рассказывают о докторе, который был приговорен к десяти годам заключения «без права переписки» (обычный эвфемизм при смертном приговоре) за то, что он рассказал кому-то, что его сестра умерла от голода после конфискации у нее всех продуктов питания.

Агроном направил старика с отчетом в местную МТС, тот по дороге умер. Агронома обвинили в том, что он послал больного, но тот возразил, что вся деревня голодает. В ответ ему заявили:

«В Советском Союзе нет голода, ты слушаешь сплетни, которые распускают кулаки. Заткни пасть!».

Даже официальным лицам запрещалось (да они и сами запрещали себе) видеть «смерть от голода».

Недопущение какого-либо упоминания о реальной действительности, несомненно, было составной частью генерального сталинского плана.

II

Преступное общество, практикующее массовое уничтожение людей, во множестве порождает преступников и само созидается каннибалами, выродками, называющими себя «сверхлюдьми». Их воспитывают люди, не ведающие, что и как они творят.

Рассмотрим этические проблемы человеческого общежития на материале писем В.Г. Короленко одному из «главных» большевиков — А.В. Луначарскому.

Анатолий Васильевич.

Я, конечно, не забыл своего обещания написать обстоятельное письмо, тем более что это было и мое искреннее желание. Высказывать откровенно свои взгляды о важнейших мотивах общественной жизни давно стало для меня, как и для многих искренних писателей, насущнейшей потребностью. Благодаря установившейся ныне «свободе слова», этой потребности нет удовлетворения. Нам, инакомыслящим, приходится писать не статьи, а докладные записки. Мне казалось, что с вами мне это будет легче.

Но вот кошмарный эпизод с расстрелами во время вашего приезда как будто лег между нами такой преградой, что я не могу говорить ни о чем, пока не разделаюсь с ним. Мне невольно приходится начинать с этого эпизода.

Уже приступая к разговору с вами (вернее, к ходатайству) перед митингом, я нервничал, смутно чувствуя, что мне придется говорить напрасные слова над только что зарытой могилой. Но — так хотелось поверить, что слова начальника Чрезвычайной комиссии имеют же какое-нибудь основание, и пять жизней еще можно спасти. Правда, уже и по общему тону вашей речи чувствовалось, что даже и вы считали бы этот кошмар в порядке вещей... но... человеку свойственно надеяться...

И вот на следующий день, еще до получения вашей записки, я узнал, что мое смутное предчувствие есть факт: пять бессудных расстрелов, пять трупов легли между моими тогдашними впечатлениями и той минутой, когда я со стесненным сердцем берусь за перо. Только два-три дня назад мы узнали из местных «Известий» имена жертв...

При царской власти я много писал о смертной казни и даже отвоевал себе право говорить о ней печатно много больше, чем это вообще было дозволено цензурой. Порой мне удавалось даже спасать уже обреченные жертвы военных судов, и были случаи, когда после приостановления казни получались доказательства невинности и жертвы освобождались (например, в деле Юсупова), хотя бывало, что эти доказательства приходили слишком поздно (в деле Глускера и др.).

Но казни без суда, казни в административном порядке — это бывало величайшей редкостью даже и тогда. Но прямого признания, что позволительно соединять в одно следственную власть и власть, постановляющую приговоры к смертной казни, даже тогда не бывало.

Деятельность большевистских Чрезвычайных следственных комиссий представляет пример, может быть, единственный в истории культурных народов. Однажды один из видных членов Всеукраинской ЧК, встретив меня в полтавской Чрезвычайной комиссии, куда я часто приходил и тогда с разными ходатайствами, спросил меня о моих впечатлениях. Я ответил: если бы при царской власти окружные жандармские управления получили право не только ссылать в Сибирь, но и казнить смертью, то это было бы то самое, что мы видим теперь.

На это мой собеседник ответил:

— Но ведь это для блага народа.

Я думаю, что не всякие средства могут действительно обращаться на благо народа, и для меня несомненно, что административные расстрелы, возведенные в систему и продолжающиеся уже второй год, не принадлежат к их числу.

Однажды, в прошлом году, мне пришлось описать в письме к Христ. Георг. Раковскому один эпизод, когда на улице чекисты расстреляли несколько так называемых контрреволюционеров. Их уже вели темной ночью на кладбище, где тогда ставили расстреливаемых над открытой могилой и расстреливали в затылок без дальних церемоний. Может быть, они действительно пытались бежать (не мудрено), и их пристрелили тут же на улице из ручных пулеметов. Как бы то ни было, народ, съехавшийся утром на базар, видел еще лужи крови, которую лизали собаки, и слушал в толпе рассказы окрестных жителей о ночном происшествии. Я тогда спрашивал у Х.Г. Раковского: считает ли он, что эти несколько человек, будь они даже деятельнейшие агитаторы, могли бы рассказать этой толпе что-нибудь более яркое и более возбуждающее, чем эта картина?.. После, когда пришли деникинцы, они вытащили из общей ямы 16 разлагающихся трупов и положили их напоказ. Впечатление было ужасное, но — к тому времени они сами расстреляли уже без суда несколько человек, и я спрашивал у их приверженцев: думают ли они, что трупы расстрелянных ими, извлеченные из ям, имели бы более привлекательный вид? Да, обоюдное озверение достигло уже крайних пределов, и мне горько думать, что историку придется отметить эту страницу «административной деятельности» ЧК в истории первой Российской Республики, и притом не в XVIII, а в XX столетии.

Не говорите, что революция имеет свои законы. Были, конечно, взрывы страстей революционной толпы, обагрявшей улицы кровью даже в XIX столетии. Но это были вспышки стихийной, а не систематизированной ярости. И они надолго оставались (как расстрел заложников коммунарами) кровавыми маяками, вызывавшими не только лицемерное негодование версальцев, которые далеко превзошли в жестокости коммунаров, но и самих рабочих и их друзей... Надолго это кидало омрачающую и заглушающую тень на социалистическое движение...

Мне горько думать, что и вы, Анатолий Васильевич, вместо призыва к отрезвлению, напоминания о справедливости, бережного отношения к человеческой жизни, которая стала теперь так дешева, — в своей речи высказали как будто солидарность с этими «административными расстрелами». В передаче местных газет это звучит именно так. От души желаю, чтобы в вашем сердце звучали опять отголоски настроения, которое когда-то роднило нас в главных вопросах, когда мы оба считали, что движение к социализму должно опираться на лучшие стороны человеческой природы, предполагая мужество в прямой борьбе и человечность даже к противникам. Пусть зверство и слепая несправедливость остаются целиком на долю прошлого, отжившего, не проникая в будущее...

19 июня 1920 года.

Над Россией ход исторических судеб совершил почти волшебную и очень злую шутку. В миллионах русских голов в каких-нибудь два—три года повернулся внезапно какой-то логический винтик, и от слепого преклонения перед самодержавием, от полного равнодушия к политике наш народ сразу перешел к коммунистическому правительству.

Нравы остались прежними, уклад жизни тоже. Уровень просвещения за время войны подняться не мог. От диктатуры дворянства мы перешли к «диктатуре пролетариата». Вы, партия большевиков, провозгласили ее, и народ прямо от самодержавия пришел к вам и сказал: «Устраивайте нашу жизнь«.

Народ поверил, что вы можете это сделать. Вы не отказались. Вам это казалось легко, и вы непосредственно после политического переворота начали социальную революцию.

Известный вам английский историк Карлейль говорил, что правительства чаще всего погибают ото лжи. Я знаю, теперь такие категории, как истина или ложь, правда или неправда, менее всего в ходу и кажутся «отвлеченностями». На исторические процессы влияет якобы только «игра эгоизмов». А Карлейль был убежден и доказывал, что вопросы правды или лжи отражаются, в конце концов, на самых реальных результатах этой «игры эгоизмов», и я думаю, что он прав.

Вы внушили восставшему и возбужденному народу, что так называемая буржуазия («буржуй») представляет только класс тунеядцев, грабителей, стригущих купоны, и — ничего больше.

Правда ли это? Можете ли вы искренно говорить это?

Грабительские инстинкты были раздуты у нас войной и потом беспорядками, неизбежными при всякой революции. Тактически вам было выгодно раздуть народную ненависть к капитализму и натравить народные массы на русский капитализм, как направляют боевой отряд на крепость. И вы не остановились перед извращением истины. Частичную истину вы выдали за всю истину. И теперь это принесло плоды. Крепость вами взята на поток и разграбление. Вы забыли только, что эта крепость — народное достояние, что в этом аппарате, созданном русским капитализмом, есть многое, подлежащее усовершенствованию, дальнейшему развитию, а не уничтожению. Вы внушили народу, что все это — только плод грабежа, подлежащий разграблению в свою очередь. Говоря это, я имею в виду не одни материальные ценности в виде созданных капитализмом фабрик, заводов, машин, железных дорог, но и те новые процессы и навыки, ту новую социальную структуру, которую вы, марксисты, сами имели в виду, когда доказывали благодетельность «капиталистической стадии».

Борьба с этим строем приняла характер какой-то осады неприятельской крепости. Всякое разрушение осаждаемой крепости, всякий пожар в ней, всякое уничтожение ее запасов выгодно для осаждающих. И вы тоже считали своими успехами всякое разрушение, наносимое капиталистическому строю, забывая, что истинная победа социальной революции, если бы ей суждено было совершиться, состояла бы не в разрушении капиталистического производственного аппарата, а в овладении им и в его работе на новых началах.

Теперь вы спохватились, но, к сожалению, слишком поздно, когда страна стоит в страшной опасности.

4 августа 1920 года.

Европейский пролетариат за вами не пошел. Он думает, что капитализм даже в Европе не завершил своего дела и что его работа еще может быть полезной для будущего. При переходе к этому будущему от настоящего не все подлежит уничтожению и разгрому. Такие вещи, как свобода мысли, собраний, слова и печати, для них не простые «буржуазные предрассудки», а необходимое орудие дальнейшего будущего, своего рода палладиум, который человечество добыло путем долгой и небесплодной борьбы и прогресса. Только мы, никогда не знавшие вполне этих свобод и не научившиеся пользоваться ими совместно с народом, объявляем их «буржуазным предрассудком», лишь тормозящим дело справедливости.

Это огромная ваша ошибка, еще и еще раз напоминающая славянофильский миф о нашем «народе-богоносце» и еще более — нашу национальную сказку об Иванушке, который без науки все науки превзошел и которому все удается без труда, по щучьему велению.

Самая легкость, с которой вам удалось повести за собой наши народные массы, указывает не на нашу готовность к социалистическому строю, а, наоборот, на незрелость нашего народа. Вы выкинули самые максималистские лозунги, вы воюете во имя социализма, вы побеждаете его именем на полях сражения, но вся эта суета во имя коммунизма нисколько не знаменует его победы.

Вы допустите, вероятно, что я не менее любого большевика люблю наш народ; допустите и то, что я доказал это всей приходящей к концу жизнью. Но я люблю его не слепо, как среду, удобную для тех или других экспериментов, а таким, каков он есть в действительности.

Нам надо пройти еще довольно долгую и суровую школу. Вы говорите о коммунизме. Не говоря о том, что коммунизм есть еще нечто неоформленное и неопределенное и вы до сих пор не выяснили, что вы под ним разумеете, — для социального переворота в этом направлении нужны другие нравы.

Во многих городах Швейцарии уже теперь вы можете безопасно оставить любую вещь на бульваре и, вернувшись, застанете ее на том же месте. А у нас — будем говорить прямо... Точный учет в таком вопросе, конечно, труден, но вы знаете, у нас есть поговорка: не клади плохо, не вводи вора в грех. И вы, вероятно, согласитесь, что на тысячу человек, которые прошли бы мимо какой-нибудь плохо лежащей вещи, в Европе процент соблазнившихся будет гораздо меньше, чем в России. А ведь и такая разница уже имеет огромное значение. У нас, особенно в нынешнее время, если хлопчик принесет матери чужое, то иная мать его даже похвалит: хорошо, что несешь в дом, а не из дому.

И это с тех пор, как вы провозгласили коммунизм, не ослабло, а усилилось в огромной степени.

Маленький, но многозначительный пример: чтобы хоть несколько ослабить недостаток в продовольствии, городское управление Полтавы, еще буржуазное, поощряло разработку всех свободных участков земли. Таким образом участки перед домами на улицах оказались засаженными картошкой, морковью и пр. То же и относительно свободных мест в городском саду. Это уже несколько лет стало традицией.

В нынешний год картофель уродился превосходный, но его пришлось выкопать всюду задолго до того, как он поспел, потому что по ночам его просто крали. Кто крал — на этот раз это не важно. Дело, однако, в том, что одни трудились, другие пользовались. Треть урожая погибла потому, что картофель не дорос, запасов на зиму из остальной части сделать не пришлось потому, что недоспевший картофель гнил. Я видел группу бедных женщин, которые утром стояли и плакали над разоренными ночью грядками. Они работали, сеяли, вскапывали, пололи. А пришли другие, порвали кусты, многое затоптали, вырвали мелочь, которой еще надо было доходить два месяца, и сделали это в какой-нибудь час.

Это пример, указывающий, что такую вещь, как нравственные свойства народа, можно выразить в цифрах. При одном уровне нравственности урожай был такой-то, и городское население до известной степени было бы обеспечено от зимнего голода. У нашего народа «при коммунизме» огромная часть урожая прямо погибла от наших нравов. Еще больший ущерб предстоит оттого, что на будущий год многие задумаются обрабатывать пустые места — никому неохота трудиться для воров. И никакими расстрелами вы с этой стихией не справитесь. Тут нужно нечто другое, и, во всяком случае, до коммунизма еще далеко.

У нас продолжается прежнее. По временам ночью слышатся выстрелы. Если это в юго-западной стороне — значит, подступают повстанцы, если в юго-восточной стороне кладбища — значит, кого-нибудь (может быть, многих) расстреливают...

19 августа 1920 года.

Вы с легким сердцем приступили к своему схематическому эксперименту в надежде, что это будет только сигналом для всемирной максималистской революции. Эта мечта исчезает даже для вашего оптимизма. Вам приходится довольствоваться легкой победой последовательного схематического оптимизма над «соглашателями», но уже ясно, что в общем рабочая Европа не пойдет вашим путем, и Россия, привыкшая подчиняться всякому угнетению, не выработавшая формы для выражения своего истинного мнения, вынуждена идти этим печальным, мрачным путем в полном одиночестве.

Куда? Что представляет ваш фантастический коммунизм? Известно, что еще в прошедшем столетии являлись попытки перевести коммунистическую мечту в действительность. Вы знаете, чем они кончились. Роберт Оуэн, фурьеристы, сенсимонисты, кабэтисты — таков длинный ряд коммунистических опытов в Европе и в Америке. Все они кончались печальной неудачей, раздорами, трагедиями для инициаторов, вроде трагедии Кабе.

Вы вместо монастырского интерната ввели свой коммунизм в казарму (достаточно вспомнить «милитаризацию труда»). По обыкновению самоуверенно, недолго раздумывая над разграничительной чертой, вы нарушили неприкосновенность и свободу частной жизни, ворвались в жилье («Мой дом — моя крепость», — говорят англичане), стали производить немедленный дележ необходимейших вещей, как интимных проявлений вкуса и интеллекта, наложили руку на частные коллекции картин и книг. Не создав почти ничего, вы разрушили очень многое.

Силой задерживать эту самодеятельность в обществе и в народе — это преступление, которое совершало наше недавнее павшее правительство. Но есть и другое, пожалуй, не меньшее — это силой навязывать новые формы жизни, удобства которых народ еще не осознал и с которыми не мог еще ознакомиться на творческом опыте. И вы в нем виноваты. Инстинкт вы заменили приказом и ждете, что по вашему приказу изменится природа человека. За это посягательство на свободу самоопределения народа вас ждет расплата.

Социальная справедливость — дело очень важное, и вы справедливо указываете, что без нее нет и полной свободы. Но и без свободы невозможно достигнуть справедливости. Корабль будущего приходится провести между Сциллой рабства и Харибдой несправедливости, никогда не теряя из виду обеих вместе. Сколько бы вы ни утверждали, что буржуазная свобода является только обманом, закрепощающим рабочий класс, в этом вам не удастся убедить европейских рабочих. Политических революций было много, социальной не было еще ни одной. Вы являете первый опыт введения социализма посредством подавления свободы.

Что из этого может выйти? Не желал бы быть пророком, но сердце у меня сжимается предчувствием, что мы только еще у порога таких бедствий, перед которыми померкнет все то, что мы испытываем теперь.

Народ, который до такой степени не умеет вести себя в публичных местах, еще очень далек от идеального строя. Народ, который еще не научился владеть аппаратом голосования, который не умеет формулировать преобладающее в нем мнение, который приступает к устройству социальной справедливости через индивидуальные грабежи (ваше «грабь награбленное»), который начинает царство справедливости допущением массовых бессудных расстрелов, длящихся уже годы, такой народ еще далек от того, чтобы стать во главе лучших стремлений человечества. Ему нужно еще учиться самому, а не учить других.

Россия стоит в раздумье между двумя утопиями: утопией прошлого и утопией будущего, выбирая, в какую утопию ей ринуться.

В разговоре с одним корреспондентом я закончил призывом к вам, вожакам скороспелого коммунизма, отказаться от эксперимента и самим взять в руки здоровую реакцию, чтобы иметь возможность овладеть ею и обуздать реакцию нездоровую, свирепую и неразумную. Мне говорят, что это значило бы рассчитывать на чудо. Может быть, это и правда. Конечно, для этого понадобилось бы все напряжение честности и добросовестности для того, чтобы признать свою огромную ошибку. Подавить свое самолюбие и свернуть на иную дорогу — на дорогу, которую вы называете соглашательством.

Этот путь представляется мне единственным, дающим России достойный выход из настоящего невозможного положения. К тому же давно сказано, что всякий народ заслуживает того правительства, которое имеет. В этом смысле можно сказать, что Россия вас заслужила. Вы являетесь только настоящим выражением ее прошлого, с рабской покорностью перед самодержавием даже в то время, когда, истощив все творческие силы в крестьянской реформе и еще нескольких, за ней последовавших, оно перешло к слепой реакции и много лет подавляло органический рост страны. В это время народ был на его стороне, а Россия была обречена на гниль и разложение.

И вы явились естественными представителями русского народа с его привычкой к произволу, с его наивными ожиданиями «всего сразу», с отсутствием даже начатков разумной организации и творчества. Не мудрено, что взрыв только разрушал, не созидая.

И вот истинное благотворное чудо состояло бы в том, чтобы вы, наконец, осознали свое одиночество не только среди европейского социализма, но начавшийся уже уход от вас вашей собственной рабочей среды, не говоря уже о положительной ненависти деревни к вашему коммунизму, — сознались бы и отказались от губительного пути насилия. Но это надо делать честно и полно. Может быть, у вас еще достаточно власти, чтобы повернуть на новый путь. Вы должны прямо признать свои ошибки, которые вы совершили вместе с народом. И главная из них та, что многое в капиталистическом строе вы устранили преждевременно и что возможная мера социализма может войти только в свободную страну.

22 сентября 1920 года.

III

Если бессудные казни стали исторической реальностью из-за того, что захватившие власть рассматривают людей как «материал истории» (как сказал бы Иван Карамазов — «навоз для будущего»), то воспитанию предстоит, насколько это в его силах, взрастить в каждом подопечном неколебимое и безапелляционное благоговение перед человеческой жизнью как таковой — перед любой человеческой жизнью. «Не убий!» — заповедь, которая не может иметь ни одного исключения. Иначе луначарские, деникинцы и им подобные по-прежнему будут расстреливать людей, разумеется, «для блага народа». Обесценение человеческой жизни рано или поздно закончится полным и абсолютным поеданием людей людьми; никого не останется, никто не спасется.

Если движение людей к лучшему должно по необходимости «опираться на лучшие стороны человеческой природы», то воспитателю нельзя не знать этих сторон в отличие от их противоположностей, чтобы самому опираться на них в работе и всячески развивать и укреплять их. В противном случае воспитание так и не поймет, почему один и тот же человек сегодня равнодушен к политике, а завтра осуществляет «триумфальное шествие советской власти» или участвует в нем.

Если ложь правящих и господствующих кругов неминуемо губит царства, страны, империи, все, к чему прикасается, то воспитание отвращения ко лжи в любой его форме, прежде всего — в форме самообмана, диктуемого ошибочно понятой выгодой, воспитание страстной любви к истине становится едва ли не единственной надеждой на выживание человечества, во всяком случае — на достойное человека совместное существование людей.

Если умение и опыт пользования общественными свободами служат предпосылкой гражданского общества, то школа должна стать полигоном для тренировки развивающихся людей в их свободном поведении, т.е. дисциплинированном, ответственном и умном. Поскольку гражданское общество немыслимо также без «воспитания нравственной культуры» и самоуважения, общего для огромного большинства населения страны, постольку эти качества являются одной из главнейших забот воспитателя.

Чтобы серьезно думать о социальной справедливости, надобно пройти еще довольно долгую и суровую школу. Для позитивного социального переворота нужны совершенно особые нравы. Десять заповедей должны врезаться в сердце народа, чтобы продуктивность стала каждодневной действительностью. По приказу не может измениться природа человека, требующая свободы для развития своих сокровенных талантов. Способность к самостоятельности и самоуправлению заложена в природе человека, но надобно вызвать к жизни и укоренить это великое умение.

Рабство и покорность народа есть оборотная сторона бунта и разрушения, и то и другое мостит путь к пропасти.

Люди не смогут постигать сущность и развитие своих моральных чувств, принципы морали, естественные мотивы, побуждающие сообразовать с ними свои действия и интересы либо как личности, либо как члены общества, не делая в то же время в области практической морали успехов, не менее реальных, чем успехи самой науки. Плохо понятый интерес не является ли наиболее частой причиной действий, вредных общему благу? Жестокость страстей не является ли часто следствием привычек, которым предаются только благодаря ложному расчету или незнанию средств, помогающих сопротивляться их первичным движениям, обуздывать их, отвращать и направлять их действие?

Привычка размышлять о своем собственном поведении, вопрошать и прислушиваться при этом к своему разуму и своей совести и привычка нежных чувств, смешивающих наше счастье со счастьем других, не являются ли они необходимым следствием учения и хорошо руководимой морали, результатом большого равенства в условиях общественного договора? Сознание своего достоинства, свойственное свободному человеку, воспитание, основанное на глубоком знании нашей моральной организации, не должны ли они сделать общими почти для всех людей привычные движения активной благосклонности, великодушной чувствительности, зародыши которых природа посеяла в сердцах, и которые для своего развития ждут только благоприятного влияния знаний и свободы? Подобно тому, как математические и физические науки служат для усовершенствования технологий, используемых для удовлетворения наших простейших потребностей, не точно так же ли в необходимом порядке природы прогресс моральных и политических наук должен оказывать то же действие на мотивы, которые руководят нашими чувствами и поступками?

Если моральные заповеди определяют собой весь строй и все содержание жизни общества, то нравственное воспитание становится непременным условием и предпосылкой выживания человечества.

Религия и нравственность, именно как всеобщие в себе сущности, обладают свойством быть налицо в индивидуальной душе даже и в том случае, если она и не отличается широтой культурного кругозора. Религиозность, нравственность в своей сосредоточенной искренности и ограниченности немногими и совершенно простыми житейскими отношениями имеют бесконечную ценность. Это внутреннее средоточие, эта простая область права субъективной свободы, очаг хотения, решений и деятельности, то, в чем заключается как вина, так и достоинство индивидуума, остается неприкосновенным и совершенно не подвержено действию громкого шума всемирной истории, и не только внешним и временным изменениям, но и таким изменениям, которые вытекают из абсолютной необходимости самого понятия свободы.

IV

Жизнь существует среди разрушения, и, следовательно, должен существовать закон более высокий, чем закон разрушения. И если это — закон жизни, то мы должны применять его в каждодневной жизни. В Индии мы наблюдали наглядную демонстрацию действия этого закона в самом широком масштабе. Огромная страна сделала феноменальный шаг вперед под защитой идеи ненасилия.

Необходима довольно напряженная подготовка, чтобы ненасилие стало составной частью менталитета. В каждодневной жизни это должен быть путь дисциплины. Но пока нет сильной искренней поддержки со стороны разума, одно лишь внешнее соблюдение ненасилия будет только маской, вредной как для самого человека, так для других. Совершенство состояния достигается только когда разум, тело и речь находятся в согласии. Но это всегда напряженная умственная борьба. Например, гневливость почти во всех случаях может контролироваться разумом.

Ненасилие — это оружие сильных. У слабых это с легкостью может быть лицемерием. Страх и любовь — противоречащие понятия. Любовь безрассудно отдает, не задумываясь о том, что получает взамен. Любовь борется со всем миром, как с собой, и, в конечном счете, властвует над всеми другими чувствами. Каждодневный опыт показывает, что любая проблема поддается разрешению, если мы решительно настроены сделать закон правды и ненасилия законом жизни. Правда и ненасилие — стороны одной медали.